Горячее, тяжелое дыхание над ухом. Я уткнулся лицом в подушку, от которой пахнет чужим потом и дешевым стиральным порошком. Руки Артема, грубые и влажные, впиваются мне в бока, пригвождая к кровати. Я стараюсь уйти в себя, сбежать отсюда, как делаю это всегда. Мысленно перебираю имена созвездий, пытаюсь вспомнить формулу из вчерашней лекции по матанализу — что угодно, лишь бы не чувствовать.

— Ты же любишь это, сучка? — его голос, хриплый и довольный, режет тишину комнаты. Он не торопится. Каждый толчок — медленный, глубокий, намеренно ощутимый. Я слышу хлюпающий звук, чувствую, как растягивается внутри. Это не про удовольствие. Никогда не было. Его пальцы впиваются мне в затылок, вдавливая лицо глубже в ткань.

Я закусываю губу до крови. Тошнота подкатывает к горлу. Он смеется, чувствуя, как напряглось мое тело. Его живот шлепается о мои ягодицы с мокрым звуком.

Он перестает двигаться, просто застывает во мне, всей тяжестью наваливаясь сверху. Его ладонь скользит по моей спине, медленно, как будто изучая рельеф позвонков. Потом резко хватает за волосы и отрывает мое лицо от подушки.

— Посмотри на себя. — Он тянет меня к зеркалу над тумбочкой. Мое отражение — заплаканные глаза, искаженное гримасой лицо, слюна на подбородке. Его рука обхватывает мою шею, не сдавливая, просто владея.

— Нравится? Видишь, какой ты жалкий? — Его дыхание обжигает кожу. Он упивается этим. Моим унижением, моей беспомощностью. Видит, как мне стыдно, и это его возбуждает больше, чем сам процесс.

И тело не обманешь. Оно заточено в этой комнате, в этом унижении. Я променял один вид страха на другой, более грязный и постыдный. Я плачу за свое спокойствие в университетских коридорах собственной плотью. И счет все еще открыт.

Артем стал грубее. Рык, низкий и животный, вырвался из его горла, когда он выдернул себя почти до конца и с размаху вогнал обратно. Глубоко. Резко. Без предупреждения. Воздух выбило из моих легких, я задохнулся, уткнувшись лицом в подушку. Его руки, как стальные клещи, впились в мои бедра, приподняв таз выше, открывая меня еще больше. Боль, острая и жгучая, пронзила низ живота. Он не говорил больше ни слова. Только тяжелое, сопящее дыхание у моего уха и глухие, мокрые шлепки его тела о мои ягодицы с нарастающей частотой. Каждый толчок был ударом, лишал опоры, заставлял хватать ртом воздух. Я чувствовал, как все растягивается внутри, как его член, неумолимый и чуждый, заполнял меня до предела, до тошноты. Пот стекал с его груди мне на спину, жгучими каплями.

— Что же ты такой деревянный, Валерон, оживись, — сквозь тяжелое дыхание сипит он, и это панибратское прозвище в его устах звучит как плевок. Его пальцы впиваются в мое бедро, оставляя синяки. — Расслабься. Или забыл, как было до нашего договора?

Я не забыл. Как он прижимал мое лицо к стене в туалете, как одногруппники смотрели в пол, делая вид, что не замечают. Как сжимался от страха живот перед каждой парой. Теперь все иначе. Теперь этот страх ждет меня здесь, в его комнате в общаге. Он получает от этого не столько плотское удовольствие, сколько кайфует от самого акта моего унижения — я это понял почти сразу. Для него это акт власти. Мое тело стало его холстом, на котором он рисует узоры своего превосходства. Его удовольствие — в моем стыде, в моей покорности, в том, как я зажмуриваюсь, чтобы не видеть его торжествующую ухмылку.

И самое ужасное — где-то в самой глубине, под всеми слоями отвращения и страха, живет темное, предательское семя. Оно прорастает в самые неподходящие моменты, когда его грубость становится единственным, что может пробить скорлупу моего оцепенения. Это семя — признание его власти. Мое тело реагирует на него. Реагирует, потому что в этом акте саморазрушения есть ужасная ясность: я — это то, что он во мне видит. Грязное, покорное существо. И Артем это знает, чувствует.

— Я знаю, тебе это нравится, — вдруг шепчет он, и его голос обжигает, будто раскаленным железом. Он не констатирует факт, он констатирует победу. — Глубоко внутри. Ты бы не приходил снова и снова, если бы тебе в этом не было нужды. Вся эта твоя тонкость... ей нужен грубый напор, чтобы почувствовать себя живым. Просто признайся.

Я замираю, и мое молчание — это и есть ответ. Самый страшный из всех возможных. Он прав. И в этом — мое самое большое самоотвращение. Не в его прикосновениях, а в той части меня, которая смиряется с ними, которая находит в этом падении какой-то извращенный покой.

Движения Артема становятся резче, хаотичнее. Он явно выходит на финишную прямую. Его пальцы сгребают мои волосы в кулак, дергая голову назад. Больно. И в этот момент, словно от удара током, спазм пронзает меня снизу доверху. Я кончаю, судорожно впиваясь лицом в подушку, чувствуя, как горячая струя бьет в ткань подо мной. Отвращение подкатывает к горлу, кислое и густое. Я задыхаюсь от него, от стыда, от своей собственной реакции. Артем ликует над моим телом. Его смех — хриплый, торжествующий.

— Вот так, сучка! Видишь? Твое тело знает правду лучше тебя! — он поддразнивает, продолжая двигаться, но уже сбивчиво, теряя ритм. Его пальцы все еще держат мои волосы в железной хватке.

Его собственное дыхание срывается на рык. Он впивается в меня с последним, мощным толчком, замирая глубоко внутри. Горячая волна заполняет меня. Он издает низкий стон, живот конвульсивно дергается о мою спину. Несколько секунд он просто не двигается. Его член все еще во мне. Потом, с презрительным фырканьем, он выдергивает его. Я чувствую, как его сперма вытекает из меня по бедрам. Еще один удар стыда. Он берется за свой член, все еще полутвердый, и грубо вытирает его о мою ягодицу. Его пальцы разжимаются, отпуская мои волосы. Голова падает на подушку, лицо в мокрое пятно. Я не шевелюсь. Не могу. Не хочу.

— Все, свободен, — он отстраняется, шлепает меня по бедру, звук кажется оглушительно громким. — Вали отсюда. Надоел.

Я двигаюсь на автомате, как робот с разбитой программой. Поднимаю с пола одежду, стараясь не смотреть на него. Руки дрожат, и я не могу попасть штаниной в ногу. Кажется, вечность проходит, пока я одеваюсь. Спина чувствует на себе его взгляд — оценивающий, насмешливый.

— Завтра после английского загляни, — бросает он, уже уткнувшись в телефон, как будто ничего и не было. Приказ. Не предложение.

Я не ответил. Просто киваю, открываю дверь и выхожу в коридор. Дверь захлопывается за спиной, отсекая тот мир. Но я ношу его на себе, как липкую, невидимую кожу. Я глубоко вдыхаю, пытаясь очистить легкие от его запаха, и направляюсь к выходу. Домой. К Лизе. Единственному человеку, который знает, что под этой одеждой скрывается не просто субтильный парень, а гора вывезенного на свалку чужого удовольствия, собственного стыда и темного семени, которое, я боюсь, однажды прорастет насквозь.

***

Дверь общаги захлопнулась, отсекая тот мир. Но он пошел за мной, прилип к коже как клеймо. Я застегнул куртку на молнию, поднял воротник, одел капюшон, хотя на улице было не холодно. Мне нужно было создать кокон, спрятаться. Но от себя не спрячешься.

Под одеждой тело было липким, влажным от его прикосновений, пота, спермы. Я чувствовал, как ткань майки прилипает к спине, и каждый шаг отдавался смутным, противным эхом. Его мерзостные выделения липли на бедрах. Принять душ там было нельзя — это стало бы последним, окончательным унижением, признанием, что я нуждаюсь в очистке после него. А может, я просто боялся, что если начну смывать это, то не смогу остановиться.

Я сунул руки в карманы, сжавшись в комок, и тронулся с места. Осенняя улица была почти безлюдной, но все же мне казалось, что каждый прохожий пялится на меня, видит сквозь одежду каждый оставленный им след. Достал наушники, тычась дрожащими пальцами по экрану телефона. Мне нужно было что-то тяжелое, громкое, что разорвало бы тишину в моей голове. Я нашел плейлист, пролистал до Disturbed. Down with the Sickness. Ирония была настолько горькой, что я чуть не рассмеялся.

Гитарный рифф врезался в виски, ударные бились в такт учащенному сердцебиению. «Просыпайся!» — рычал Дэвид Дрейман. Но я не был проснувшимся. Я все еще застрял в этом кошмаре.

«Кто я?» — этот вопрос бился в висках в такт ударным. Студент? Фембой? Чей-то парень? Или просто вещь, которую используют? Я всегда был другим — тихим, чувствительным, с плавными жестами, за которые цеплялись взгляды. Для Лизы это было достоинством. Для Артема — уязвимостью, наживкой. Я не гей. В том плане, что мне не нравятся парни. У меня есть Лиза.

Все началось с тупых подколов, с толчков в коридоре. Потом стало жестче. Угрозы. Один раз он прижал меня к стене в туалете, и от страха у меня подкосились ноги. Я не дрался, не огрызался. Я замирал. И в этом замирании он увидел все, что хотел увидеть.

Сделка. Это звучало так по-деловому цинично. Какое гнилое слово. Полгода назад он загнал меня в пустой кабинет после пар. Пахло мелом и пылью.

— Слушай, Валерон, — сказал он, уперев ладонь в стену над моим плечом. — Надоело уже по мелочи тебя тиранить. Давай по-взрослому. Ты будешь... снимать напряжение. А я — перестану нагибать тебя перед всеми, отбирать телефон. По-тихому. Никто не узнает. Согласен?

Я стоял, глядя на его ухмылку, не обещающую ничего хорошего. И я согласился. Не сказал «да». Просто кивнул, опустив голову. Я продал свое тело за иллюзию безопасности. И стал рабом, который сам приходит к нему.

Лиза узнала не сразу. Я не мог скрыть раны — не физические, а те, что на душе. Стал замыкаться, отстраняться. Она терпела, ждала, а потом однажды ночью, когда я лежал, уставившись в потолок, просто спросила: «Ты отдаляешься от меня. Почему?»

И я выложил ей все. Рыдая, спотыкаясь на словах, чувствуя, как меня разрывает от стыда. Я ждал, что она оттолкнет меня, назовет ублюдком и слабаком. Но она просто плакала со мной, обняв так крепко, будто пыталась выдавить из меня весь этот яд.

— Мой бедный Лерочка, — шептала она, — что он с тобой сделал?

Она не могла помочь. Не могла пойти и избить Артема. Единственное, что она могла — это быть рядом.

Музыка в наушниках достигла кульминации, тот самый пронзительный крик, полный боли и ярости. Во мне не было ярости. Во мне была только усталость. Усталость от этой дороги, от этой грязи на коже, от этого контраста между какофонией в ушах и оглушительной тишиной в душе. Я свернул за угол и увидел наш дом. Наше окно. Там горел свет. Там ждала Лиза. И часть меня рвалась к этому свету, а другая, оставшаяся в той общаге, влажная и опозоренная, шептала, что я недостоин его принять.

***

Я закрыл за собой дверь, и знакомый запах дома — ванили, ладана и старой бумаги — обволок меня, как целебный бальзам. Я прислонился лбом к прохладной поверхности двери, пытаясь отдышаться, оставить весь тот уличный холод и грязь снаружи.

— Лерочка? — тихий, как шелест страниц, голос донесся из гостиной.

Я не смог ответить, только кивнул, зная, что она видит. Она всегда видела. Через мгновение ее руки легли мне на плечи, невесомые и теплые. Она не стала обнимать, давя на зажатое тело, просто стояла сзади, делясь своим теплом.

— Пойдем, — только и сказала она.

В ванной она помогла мне снять одежду, аккуратно, без лишней суеты, складывая вещи в корзину для стирки. Ее пальцы ни разу не дрогнули, взгляд не выразил ничего, кроме сосредоточенной заботы. Она провела меня под душ, и струи горячей воды обожгли кожу, смывая не просто физическую грязь, а следы его прикосновений. Лиза взяла гель для душа, ее руки скользили по моей спине, плечам, смывая липкий пот и запах чужого одеколона. Ее движения были ритуальными, почти священнодействием. Она наклонилась и поцеловала меня в мокрое плечо, потом в шею, ее губы были мягкими и безмолвно говорящими: «Ты здесь. Ты в безопасности. Ты мой».

После душа, завернутый в мягкий, согретый полотенцем халат, я сидел на кухне, пока она разогревала ужин. Мы говорили о пустяках — о новой книге, о смешном видео с котами, о планах на выходные. Эта обыденность была еще одной частью очищения. Она возвращала меня в реальность, где я был просто Валера, а не Валерон, чья ценность исчисляется минутной слабостью и страхом.

Когда мы закончили, она взяла мою руку и посмотрела на меня — долгим, глубоким взглядом, в котором не было вопроса. Там было знание. И предложение. Она не спрашивала. Она видела остаточную дрожь в моих пальцах, тень за ресницами, ту часть моей души, что все еще металась по коридорам его общаги.

— Пойдем, — снова сказала она, и в этом слове теперь был иной смысл.

В спальне царил мягкий полумрак. Все было знакомо до боли: бархат на покрывале, тихий полушепот, которым она отдавала команды. Здесь, в ее власти, не было ничего от грубого подавления Артема. Ее доминирование было ритуалом доверия, обетом, который мы дали друг другу.

Я лег на спину. Лиза стояла у кровати, медленно пристегивая страпон. Черный ремешок обвивал ее бедра, силиконовый стержень был не таким уж большим, но в нем была сила. Сила, которой я добровольно отдавался. Она подошла, села рядом, ее пальцы скользнули по моей щеке.

— Ты мой, — прошептала она. Не вопрос. Констатация. — Мой Лерочка.

Я кивнул, чувствуя, как комок в горле начинает таять. Ее губы коснулись моих, мягко, влажно, и в этом поцелуе было больше исцеления, чем во всех слезах. Она отстранилась, ее глаза, темные и бесконечно добрые, смотрели на меня.

— Расслабься, — приказала она тихо, но твердо.

Ее пальцы, смазанные лубрикантом, скользнули между моих ягодиц, осторожно, ласково подготавливая. Никакой боли, только нарастающее тепло, обещание. Она не торопилась, ее движения были медитативными, сосредоточенными на моем комфорте. Каждое прикосновение, каждый круговой массаж был словно вопрос: «Так? Хорошо?»

Когда она ввела первый палец, я вздохнул, но не от дискомфорта. От облегчения. От чувства, что меня принимают, а не используют. Она наклонилась, целуя меня в шею, в ключицу, ее дыхание ласкало кожу.

— Ты прекрасен, — шептала она между поцелуями. — Такой нежный. Весь мой.

Второй палец вошел плавно. Она чувствовала мои реакции, замедляясь, когда я напрягался, ускоряя легкие круговые движения, когда я расслаблялся. Ее свободная рука гладила мой живот, бедро, успокаивая, напоминая, что я здесь, с ней, а не там.

— Готов? — спросила она, и в ее голосе была забота, а не торжество.

Я кивнул, не в силах вымолвить слово. Она медленно извлекла пальцы. Потом я почувствовал прохладный наконечник страпона у входа. Она не толкнула. Она прижалась плотнее, давая мне время привыкнуть к ощущению, к давлению. Потом, с бесконечной нежностью, вошла внутрь. Не резко, не глубоко сразу, а медленно, миллиметр за миллиметром, сопровождая каждый сантиметр проникновения поцелуями в губы, в веки, в уголки рта. Ее язык ласкал мои губы, мягкий и влажный, а ее бедра двигались с гипнотической плавностью.

Да, это был наш ритуал. Наша молитва. Единственный способ, которым мы могли соединиться. Я никогда не хотел быть тем, кто берет. Мое тело, моя душа отвергали эту роль. Я хотел отдаваться. Открываться. И Лиза... Лиза хотела обладать. Но не как Артем — грубо, разрушительно. Она обладала как хранительница, как та, кто берет в свои руки самое хрупкое и дорогое. Ее обладание было актом любви, защиты, утверждения нашей связи. Она не просто входила в меня — она наполняла меня собой, своим светом, своей нежностью, вытесняя тьму, оставленную Артемом. Каждое движение ее бедер было клятвой: «Ты мой, и я никогда не причиню тебе боли».

Она ускорила ритм, но оставалась плавной, как волна. Мои руки вцепились в покрывало, но не от боли или страха, а от нарастающего, теплого, знакомого удовольствия. Оно поднималось из глубины, разливаясь по всему телу, согревая изнутри. Я застонал, и это был стон облегчения, признания, благодарности. Она ответила тихим стоном в мою шею, ее губы прижались к пульсирующей точке под ухом.

— Да, Лерочка, — прошептала она, ее дыхание горячее. — Отдайся мне. Весь. Я тебя поймаю.

И я отдался. Полностью. Без остатка. Доверившись ей, как земле доверяется семя. Ее руки обхватили меня, прижимая к себе, когда волны оргазма накрыли меня, вымывая остатки стыда, страха, грязи. Она не кончила сама — ее удовольствие было в моем. В том, чтобы видеть, как я таю под ее прикосновениями, как нахожу покой в ее объятиях. Она медленно вышла из меня, не оставляя пустоты, а наполняя ее своей заботой. Уложила меня на бок, прижалась сзади, обняв, ее ладонь легла мне на сердце.

— Спи, мой хороший, — прошептала она. — Я здесь.

И я заснул. Не сразу, но глубоко. Впервые за долгое время без кошмаров. Потому что здесь, в ее руках, я был не вещью. Я был Валера. Ее Лерочка. И это было единственное место, где я мог дышать полной грудью.

***

Когда она входила в меня, это не было вторжением. Это было возвращением. Она входила не в мое тело, а в самую суть моего стыда, моей боли, и заполняла ее собой, своей любовью, своей нежностью. В эти моменты я мог плакать, мог кричать, мог быть сломленным — и быть абсолютно уверенным, что она соберет меня обратно. Это был единственный способ, при котором я мог отдаться, не боясь потерять себя. Наоборот, я находил себя вновь. В ее руках, подчиняясь ее воле, я снова становился Лерочкой. Чистым. Любимым. Целым.

Тишина. После бури, пусть даже выстраданной и целительной, всегда наступает тишина. Я лежу, прижавшись спиной к теплому телу Лизы, слушая ее ровное, спящее дыхание. Ее рука покоится на моем боку, ладонь развернута к телу — жест защиты, обладания, любви. В этой комнате пахнет нами — чистотой, кожей, миром. Но даже сейчас, когда в огно пробиваются ласковые утренние лучи, сквозь этот уют, сквозь благодарность, что разрывает мне грудь, пробивается холодное, неумолимое знание.

Я смотрю на Лизу, но вижу не ее, а мрачный силуэт грядущего дня. После английского. Словно отмеченная красным дата в календаре моего личного ада. И я знаю, что пойду. Не потому, что я силен, и не потому, что нашел в себе скрытые резервы. А потому, что слаб. Потому что та «тьма» — не выдумка. Она — часть ландшафта моей души. Болото, в которое я проваливаюсь, когда силы покидают меня. И этот цикл — очищение у Лизы и последующее падение к Артему — кажется вечным. Я — Сизиф, катящий собственное достоинство в гору, чтобы вновь и вновь наблюдать, как оно срывается вниз.

Лиза дает мне все, что может. Она — мое спасение, мой свет, моя единственная причина не сломаться окончательно. Но она не может пройти этот путь за меня. Не может вытащить ту часть меня, что добровольно остается в той комнате в общаге, потому что считает это справедливой платой, своим крестом, своей постыдной, но неотъемлемой правдой. Наша любовь, такая чистая и странная, существует в одном измерении. А моя сделка с дьяволом — в другом. И они никогда не пересекутся.

Я осторожно поворачиваюсь и смотрю на ее спящее лицо, озаренное светом утреннего солнца из окна. Оно так безмятежно, так прекрасно. В этот миг я люблю ее сильнее, чем когда-либо. И от этой любви становится невыносимо горько. Горько от осознания, что я, ее Лерочка, ее нежный, чувственный Валера, снова и снова стану Валероном. Грузом, который ношу сам, и который с каждым разом становится все тяжелее. Конца этому пути не видно. Есть только дорога, вымощенная моим страхом, его властью и ее безграничным, пронзительным состраданием, которое, кажется, единственное и держит меня на этом свете. Я закрываю глаза, пытаясь запомнить это мгновение покоя. Оно должно будет растянуться до конца дня. До после английского.