Мне везет на хорошеньких. Знаете, среди нашего брата и доблестного сестричества есть такие: миловидненькие. Соблазненные за свою смазливость в юности, растленные, но порочные по своей природе, они гордо несут следы своей былой красоты.

Почему они липнут ко мне, трудно сказать. Может быть, моя некрасивость напоминает им былой успех, когда какие – то невзрачные мужики пели им дифирамбы об их красоте, грации, совершенстве?. .

Один такой, с которым мы дальше "ты" не пошли, проявил ко мне симпатию. Даже не столько определенного характера, сколько "просто человеческую". Он выглядел лет на 70 – седой, с седой щетиной на все еще детском личике со следами раннего младенчества. Вероятно, он мало изменился со времен колыбели. Пухлые щечки, вздернутый носик, маленькие васильковые глазки, лучащиеся детским светом.

На самом деле у него прекрасно стоял – вверх, и ему было вовсе не 70 лет, а всего 52. Но грузная фигура, седая волосатость и тяжелая походка утомленного жизнью человека придавали ему незаслуженных годов. Было у нас как – то один раз, причем довольно неинтересно. От силы два. Даже не целовались – он отказался. Жались друг к другу – и кончили быстро. Член у него не был выдающихся габаритов, хотя невероятно обросшие яйца и всеобщая волосатость живота, груди, рук, ног, задницы придавали ему своеобразную сексуальность независимо от величины члена.

Волосатость, умноженная на детское личико, притягивали к нему и других. Он требовал одного: чтобы ему давали. При этом его васильковые глазки всегда лучились каким – то внутренним светом. Он хотел только этого – чтобы поворачивались к нему задом. Ему не нужны были ласки, объятия, поцелуи. Отказывался он от лизания: Только повернись к нему попой. Это было странно. Потому что обычно к такому контакту принято человека склонять, мягко его уговаривать, ласкать, давая ему понять и лицом, и словами, и движениями рук, что ничего страшного не будет, бояться нечего. Ультимативное, грубое требование просто, не раздумывая, повернуться спиной, а иначе – уходи, – как – то не согласовывалось с миловидной внешностью этого мужика. От него ожидалось больше ласковости.

Вообще по его небритому лицу со следами колыбельного детства ни за что бы не сказал, чтобы он был активный. Да еще такой агрессивный. Поскольку я отказался, то наши отношения развивались по несколько необычному сценарию: мы как – то встретились на улице, вне злачного места. Смешливый, доброжелательный, он показался мне приятным в общении. Мы пошли, поехали – словом, провели вместе несколько часов. Потом совершенно случайно встретились в другой день. Снова погуляли. Отношения наладились самые дружеские и самые необязательные.

Влюбчивый, я хотел было душевно пристроиться к этому человеку с внешностью плюшевого медвежонка и с повадками голодного волка, но между нами была неясная преграда, сути которой я сразу не понял. Понять было мудрено.

Как – то вышли с ним из трамвая, и он со смехом показал мне два кошелька, которые он вынул из чьих – то сумок и карманов. Я был потрясен: во время езды мы стояли с ним лицом к лицу и о чем – то говорили. Он оказался карманником.

– Зачем ты это сделал? У тебя что, нет денег? – удивился я.

Из своих 52 лет он 2n лет 6 месяцев и 15 дней провел в тюрьмах. Вот почему он выглядел старше своих лет. Но веселость его была очень искренней. Красть кошельки ему казалось забавным. Ему были абсолютно безразличны страдания тех, у кого он увел деньги. Или, может быть, подсознательно он только ради этого эффекта и старался. Это был артист без публики. Увидев в его руках два кошелька, набитых деньгами, проездными карточками, фотокарточками каких – то детей, мужчин и женщин, я нахмурился, давая понять, что веселости не разделяю. Но плюшевого мишку моя реакция нисколько не смутила. Прогуливаясь дальше, он мне рассказал немало любопытного.

Оказывается, в тюрьмах и лагерях к девкам относятся не так плохо, как принято думать. Сами же мужики приносят им конфеты, балуют шоколадками. Ночами без девок – никуда. Иначе можно сойти с ума, повеситься на указательном пальце – лишь бы только не жить. Он девкой никогда не был, хотя его трахали несколько лет. Его миловидное личико и толстенькая фигурка соблазняли и вводили в заблуждение. Его использовали, как девочку, – но всегда это было против воли.

– Я ни разу не спустил, когда у меня в жопе был чей – то член, – сказал он. – Ни разу! Мне в жопу можно засунуть лом, у меня прямая кишка разработана, но я не девка. Я не могу развлекать, хихикать. Это не мое. Я только мужик. И когда я бываю на свободе, то выполняю свою миссию. У меня стоит только на попу. Я мужские хари видеть не могу. Но их попы меня возбуждают даже в воображении. Раздвоенная ягодица, мне кажется, я так думаю, придумана Господом нашим для того, чтобы поражать воображение настоящего ценителя Вселенской красоты. Попа – самая прекрасная часть мужского тела. В женщине самая лучшая часть – пизда, а у мужчины – попа. Недаром они очень похожи. Только попа – это пизда большого размера. Когда я засовываю, то испытываю блаженство. Вот ты мне не дал – ты не знаешь, как я ебу. А я ебу лучше всех. Я что делаю? Всовываю. Медленно. И останавливаюсь. Стоп – машина! Моя головка наслаждается теплом, слизью, интимной обстановкой чужого тела, наступившим мраком. Поставь себя на место наших с тобой залуп: они же у нас всю жизнь в штанах. Задушены в темнице! Залупа живет в вечной темноте, темнота – ее стихия. Свет к ней пробивается сквозь ткань трусов и брюк. Но для ёбли мы вынимаем залупу на свет. Она хочет обратно, в свой привычный мрак. И вот с дневного света я погружаю мою залупку опять в темноту. Она же должна там осмотреться. Член начинает пульсировать. Попочка ждет, чтобы я начал двигать член назад. А я – застрял и стою. Я всунул. Победа. Залупка огляделась, привыкла к атмосфере. Потянулась назад к выходу, к свету – но нет, здесь ей нравится больше. Опять – ррраз вперед! И стою. Ни с места! И так несколько раз. Моя залупа там, в попочке, начинает чесаться. Но почесать – то мне ее нечем. И вот только тогда, когда моя залупочка уже чешется, я начинаю водить ею взад – вперед. Я не трахаю попочку девочки, а я чешу мою залупоньку. Спустить я могу сразу, как только вошел в попочку, но – какой интерес? Мой член должен выполнить свою миссию. Зачем я буду заменять его собой? Пока он там осваивается, я поглаживаю попочку руками. Белые полушария вызывают мой восторг. Я наклоняюсь и целую попочку. Потом мои руки сами идут под животик и нащупывают пиписеньку с яичками девочки, которая мне отдается. Я потереблю пиписеньку с яичками, а сама моя залупонька в это время стоит, не двигается. Нет – нет! Девочка тоже должна понять, что я не трахальщик – я индивидуальность! Я наслаждаюсь конкретной попочкой. И девочки, которых я трахал, ценят меня выше всех. Ты отказался повернуться ко мне попочкой, а тебе было бы так хорошо, что ты бы всю жизнь меня помнил. Я на зоне ребят учу получать от попочки все максимально! Поймите, говорю я им, попочка – это чудо природы. С ней нельзя обращаться, как с отбросом. Потрахал – повернулся к стенке и захрапел. Попочка требует большой, настоящей любви. Девки для нас не униженная часть зоны, а лучшая ее часть. Да, пусть спят возле параши, но когда наступает ночь, то лучше попочки на свете нет ничего. Просто ничего не остается. Войди в попочку. Всунь в нее. И замри. Не дыши. Подожди со своим "туда – сюда". Успеется. Почувствуй, как твой член, попав в теплую попочку, начинается дергаться. Вверх – вниз: Вверх – вниз: В нем бьется пульс твоего сердца: Не спеши: Послушай свое сердце, представь, что головка твоего члена – это ты сам. Это ты пульсируешь, это ты дергаешься во мраке. Ты хочешь спустить – не спеши, задержи. Спустишь, успеешь. И вот у тебя начала чесаться головка. Хорошо. Почеши ее об стеночки попочки. Чуть – чуть. Маненько – маненько. И снова замри: Ну, а остальное я тебе рассказывал. Я знаю, как надо трахать, потому что когда меня трахали, то ни разу никакой радости не доставили. Всегда насильничали ребята. Ну, с ними не справишься: как навалятся трое – четверо бугаев, то лучше размягчиться и дать. А они сколько ни живут на зоне, прекрасного так и не почувствуют. Что за жизнь, ей – богу! Бедность чувств, скудость эмоций. Понимаешь, я карманник – и я знаю, что такое "внутри". Внутри – все. Снаружи – ничего. Вот видишь – воздух, свет. Пфуй! А внутри – мрак, внутри то, за чем тянется моя рука, что составляет мое счастье и богатство. Вот видишь кулак? Это головка моей руки. Вот так и головка моего члена: только попав внутрь, она обретает смысл своего существования. Бог недаром создал руку, похожую на член. Бог все продумал: И насчет меня все продумал. Я родился на свет настоящим мужиком. Таким и остаюсь. А то, что меня когда – то затрахали и протрахали в рот и во все дыры, какие только у меня есть, то это насилие, а не настоящая жизнь. Я никогда никого не насильничал. Был один только случай, когда меня позвали на целку. Сбили парню целку и меня позвали. Я сунул, спустил – никакого удовольствия. Попка была напряжена, настроена враждебно, испугана, дрожала со страху та попка. Она была не попка, а прямая кишка. Мне нужна попочка. Потому что Бог создал попочки, а не попки. Попочка любит мужской член. Это ты думаешь: как же это я повернусь на просьбу какого – то Шурки! А твоя попочка этого хочет. Я тебе покажу любого мужика – и скажу: его попочка ждет моего члена. Он будет доволен. Я доставлю удовольствие не ему, а его попочке! Ты отказался:

Мы шли по тихому скверу. Я слушал, что говорил мне хорошенький, улыбался, но он не заразил меня своей красивой теорией о мужских попочках.

– Зачем ты вытащил кошельки? – спросил я так, что готов был не только на ссору с этим поэтом мужской попочки, но даже, может быть, на смерть. Кто его знает, на что способны люди, большую часть жизни проведшие на зоне.

Я не ошибся в своих предчувствиях.

– Ты думаешь, это самый страшный грех, который я совершил? Ты мне завидуешь? Возьми эти кошельки. Возьми деньги. Я себе еще достану, сколько хочешь.

Я молча отступил на шаг.

– Кошельки!. . Ты из – за кошельков готов возненавидеть человека! Посадить его в тюрьму, отправить на зону, где его будут насильно трахать во все дыры, вызывая в нем любовь к мужскому члену, которой нет и быть не может! Не люблю я мужские члены! Из – за кошелька!. .

Он шваркнул кошельки об асфальт. Перемена в его миленьком личике случилось в секунду. Смотрел на меня своими васильковыми глазками с остервенением, они светились у него злым светом. Я увидел разъяренное животное, которое покорило земную фауну: динозавры, мамонты оказались побежденными маленьким человеком, способным приходить в такую ярость.

– Я встретил бомжа. Мальчонку лет n, – говорил плюшевый медвежонок, выговаривая каждый звук четко, звонко, но тихо. – У него же есть попочка. Тоже есть. Я попросил его повернуться – повернуться и все. Что ему стоило? Он мне сказал, что всегда бил и будет бить гомосеков. Он выхватил из своих лохмотьев финку. Нажал на кнопку – и – вжик! – выскочило лезвиё. А я стою напротив него беззащитный, с задранным членом. Я лирически настроен. Я ничего не имею против него. Я только попросил – и все. Ты мне отказал – я тебя что, убил? Избил? Нет. Мы с тобой стоим и разговариваем, как будто мы обыкновенные люди. Но мы же оба знаем, что мы не такие, как все. Но мы разговариваем. А он вынул финку и думал, что он убьет гомосека. Он не хотел со мной говорить. И он мне сказал: "Я уже убил троих. Ты будешь четвертый". И без предупреждения на меня бросился: в правой руке финка, она направлена мне в пах – сюда, а левая рука для отвлечения моего внимания направлена мне в нос – сюда. Я правую руку перехватил, вывернул – и швырнул паренька на рельсы. А тут помчался поезд. Мы же стояли у железной дороги. Он с вывернутой рукой корячится на рельсах – и вырваться из колеи не успел. А я взял и ушел. Спокойно. Спокойной походкой. Я добрался до вокзала, поднялся по лесенке на платформу, дошлепал по ней до турникетов, подлез под один. Вышел в город и купил себе пирожок с капустой. 10 рублей. Но я сохранил себе жизнь.

Он смотрел на меня – и тут я понял, что он несостоявшийся актер. Его сценическую карьеру погубили не то чужие карманы, не то любовь к мужским попочкам. Я просто – напросто замер, слушая его рассказ.

– Как ты думаешь, я правильно поступил? – вдруг спросил он.

И мы медленно двинулись по скверу дальше. Язык присох к моей гортани – так, кажется, когда – то писали классики.

– Вы страшный человек, – сказал я, неожиданно для себя перейдя на "вы".

– А человек любой страшный. Ты, что ли, никого не убивал? Никогда ни у кого ничего не своровал? Да не поверю!

Я обомлел от такого утверждения.

– Конечно, я никогда ни у кого ничего не украл, никого никогда не убил.

– Он убил троих, а четвертый убил его самого. А что я, по – твоему, должен был стать четвертым? Мы стоим на путях, кругом никого, ни души. Я что, должен подставиться под его перо, а потом с того света прийти доказывать, что я ничем не виноват? Я буду там, а он будет тут? Он мне нос расквасил, а его поезд надвое рассек.

Мы помолчали. Он заговорил снова:

– У тебя когда – нибудь кто – нибудь умирал? На кладбища ездишь навещать?

– Конечно.

– Это не ты их убивал? Ты им только одно добро делал? Ты и мамочке своей жизнь не сокращал? И сестре? И брату? И папочке? Ты – светоч добра и любви. И твоя мать никогда не плакала по ночам из – за тебя, проклиная, что произвела на свет детеныша, который сокращает ее собственные дни. А я – я всего лишь спасал свою жизнь! Я не убил ни одного гомосека – а он – троих!

– Может, он врал?

– А зачем так врать? Откуда ты знаешь, что он врал?

– У него возраст такой – он хватается, чтобы напугать.

– Не, то был другой паренек. Он не врал. Он мне сам, когда мы ехали в электричке еще, сказал, что его не посадили, потому что он несовершеннолетний. А они втроем с ребятами убили одного. Он сбежал с детской колонии. Такие пареньки не врут. Учитывая опыт его жизни, я и попросил попочку. Что ж я, не к каждому же пареньку подойду. Раз его отправили в колонию для несовершеннолетних, то его там в первую же ночь затрахали. Всей колонией. Это я тебе говорю.

– Зачем ты мне это все рассказал? – вдруг спросил я, подозревая, что этот плюшевый медвежонок хочет одного из двух: или слить на меня тяжесть со своей грязной души, или убить, чтобы я унес его тайну с собой в могилу. Вот сейчас убьет – и уйдет. Вокруг никого:

– Не бойся, – ответил он, улыбаясь своей обаятельной детской улыбкой. – Мы же просто разговариваем. Что, уже поговорить друг с другом нельзя?. . А насчет того, чтобы поцеловаться, о чем ты мне тогда сказал, то – не люблю я поцелуев. Не вижу в них смысла.

"Что, девчата, поцелуй?

Лучше б просто всунул хуй",

– пропел он частушку и хмыкнул.

Мы вышли к трамвайной остановке.

– Спасибо, – сказал он, – что надоумил меня выбросить кошельки. Добрые люди обязательно найдут и за отдельную плату вернут: