(по мотивам рассказов Луиджи Пиранделло)
За двадцать с небольшим лет, прожитых мною в Риме, я научился равнодушно взирать на богатство и нищету. Да, Рим велик, богат, могуч, в нём есть Колизей, Пантеон, собор святого Петра, множество дворцов, всё это показывают туристам, ведь Рим — просто кладезь для историка и искусствоведа. Здесь время словно остановило свой бег, предоставив людям возможность подумать о непреходящих ценностях, а заодно и о суете и разрушительности всего, что не продиктовано созиданием. Но мне кажется, что жители Рима даже не осознают, в каком божественном месте они живут – копошатся себе, словно скопище муравьёв. А муравью, как известно, безразлично, где ползти – по мраморному ли носу Венеры Милосской или по обыкновенному булыжнику, которым в избытке вымощены улицы города.
В последнее время меня стали одолевать приступы бессонницы. Я уже забыл, можно сказать, когда в последний раз высыпался по-настоящему. Что-то с завидной периодичностью поднимает меня ни свет ни заря с постели, словно невидимая пружина, и гонит на улицу. Может быть, эти прогулки помогают мне лучше осознать самого себя. Я и Вечный город, в эти часы мы можем пообщаться одни, без посредников.
Раннее воскресное утро. В это время на улицах города народу до странного мало. Я прохожу мимо «шнырялы» — подбиральщика окурков, который своим фонариком то тут, то там освещает тротуар в поисках добычи. Человек, существующий тем, что другие выбрасывают – прогорклыми, мерзкими отбросами! Уж не знаю, что на меня нашло, но мне показалось соблазнительным поговорить с этим человеком. Чем не развлечение, чем не новый жизненный опыт? Я подозвал подбиральщика и вручил ему только что раскуренную сигару, ароматную гаванну.
— Спасибо вам, синьор!
Странно, он не стал её докуривать — осторожно понюхал с видом знатока, потом загасил заскорузлыми пальцами и бросил в свою коробку. Я с отвращением взирал на него. Так, ничего интересного: грязный и всклокоченный, неопределённого возраста мужчина с придурковатой ухмылкой на лице. Кажется, своим широким жестом я снискал его расположение. Он весьма проницательно буравил меня своими слезящимися от утреннего холода глазками и улыбался. Так ехидно, так гадко улыбался, как будто знал обо мне что-то нехорошее.
— Если желаете, синьор… но только это строго между нами… – произносит он, подмигивая мне своим слезящимся глазом. – Тут рядом, в двух шагах, есть одно частное заведение… Две молоденькие девочки… совсем ещё юные, понимаете?… притом недорого… весьма божеские цены…
Так, с меня довольно! Я стремительно, с негодованием срываюсь с места и шагаю не оглядываясь. Прочь, прочь отсюда, из этой зловонной клоаки!.. Кажется, что каменная брусчатка горит и плавится под моими ногами. Вероятно, бродяга принял меня за состоятельного секс-туриста, бесцельно слоняющегося по городу и ищущего приключений на свою голову.
Приключений? О, они бывали иногда и у меня – ведь, живя в Риме, человек ни от чего не застрахован. Даже такой человек, как я, искушённый ценитель чистого искусства, который наблюдателем проходит по жизни и принципиально ни во что не желает вмешиваться.
Однажды, нагулявшись порядком, я возвращался в свою берлогу. Ничто так не досаждает, как настырные просьбы нищего, когда в кармане нет ни гроша, а он по одному вашему виду понимает, что вы-то как раз и готовы ему подать. На одном из перекрёстков, возле газетного киоска, мне повстречалась девочка лет двенадцати. Ни на минуту не умолкая, она с четверть часа шла и шла и скулила за моей спиной, повторяя несколько затверженных фраз. Но с некоторых пор я глух к стенаниям нищих побирушек. Не оборачиваюсь и не смотрю на неё, надеясь, что она сама отвяжется.
Ох уж эта мне любовь к ближнему, дорого же она порой нам обходится! Мне особенно памятен случай из детства, когда, следуя букве одной из заповедей милосердия, я снял с себя чудный новенький костюмчик, который папа привёз из Неаполя, и надел его на нищего мальчика с пляжа, отродясь не ходившего в одежде, сам же вернулся домой в одной бескозырке. В награду за это папа назвал меня дураком, ослом, слабоумным, и с таким жаром обласкал мои уши, что просто чудо, как они только остались целы. Мне было тогда n лет, и этот горький урок я запомнил на всю жизнь.
В какой-то момент девочка отстала от меня и, словно слепень, набросилась на парочку молодожёнов, вышедших из парадного. «Дадут они ей что-нибудь или нет?» – гадаю я про себя. Ах, девочка, ты ведь не знаешь, что все молодожёны – самовлюблённые эгоисты. Бесполезно в такой момент одолевать их просьбами о помощи – слишком далеки они от окружающих, будто пришельцы из другого мира.
Ну так и есть, словно в подтверждение моих мыслей через какое-то время слышу знакомые торопливые шаги за спиной:
— Барин, миленький! Хорошенький!
O святая Мадонна, это опять она со своим невыносимым нытьём! Бегом мне от неё просто не убежать – сердце не выдержит: колотится, словно бешеное. Да и что это за порядки, чтоб от каждой драной кошки бегать! Не в силах больше сдерживаться, кричу ей истошно:
— Нету! Чего прицепилась?
Куда там, пуще прежнего канючит — не девочка, а чертёнок! Ну уж тут я зафырчал, да как – «Фу, ты!» — и замахнулся тростью. Отскочила она от меня в сторонку, по привычке заслонив голову рукою, но слышу – мычит знай себе, из-под локтя.
— Ну хоть парочку медяков, синьор! Что вам стоит?
Господи, какие глаза глянули на меня с этого истощённого, но по-детски прекрасного личика, из-под копны нечёсаных рыжих волос. Все пороки улицы гнездились в этих глазах, а преждевременная зрелость даже пугала.
Но ещё до того как увидеть эти глаза, я уже пожалел о том, что пригрозил ей палкой.
— Сколько тебе лет?
Девочка смотрит на меня исподлобья и, не опуская глаз, молчит.
— Отчего ты не работаешь?
— Работала бы, кабы было где. Не берут. Говорят – мала ещё.
— Э, вздор! Просто ты не ищешь хорошенько, — говорю я ей, пускаясь своею дорогою. – Потому что тебе по душе это постыдное занятие.
Она потащилась за мной, уже в который раз заводя свою жалостливую канитель: как хочется есть, со вчерашнего утра маковой росинки во рту не было, не подам ли я ей Христа ради.
Я всерьёз уже начинал подумывать о том, не снять ли мне с себя пиджак и крикнуть ей: «Забирай!» Но тут меня неожиданно осенила мысль получше. Работать – бесспорно хороший совет; но куда как легко и просто сказать: работай! Мне вспомнилось, что Марта недавно искала служанку. Я рассуждал так: «Дать этой девочке кров и еду, ну платье там какое поношенное, и она будет прислуживать нам, не претендуя на большее. Это же какая экономия выйдет для Марты».
— Послушай, — сказал я девочке, — денег я тебе не дам. Но ты и вправду хочешь работать?
Она остановилась и некоторое время смотрела на меня своими дерзкими глазами из-под насупленных бровей, потом несколько раз кивнула в ответ.
— Да? Ну что ж, тогда пошли со мной. Будешь работать у нас по дому. Моей жене нужна прислуга.
Девочка медлила в нерешительности.
— А мама?
— Скажешь ей потом. А сейчас — пошли.
Мне чудилось, что я иду по совсем другому бульвару и что — даже стыдно в том сознаться — деревья и дома были охвачены тем же волненьем, которое испытывал сейчас я сам. Моё волнение росло – чем дальше, тем больше по мере моего приближения к дому.
Как отреагирует на это всё моя жена Марта? Лично у меня даже в мыслях не было обманывать кого-либо, а уж тем более ребёнка. Скорее это меня могли провести, да ещё самым элементарным образом. Вспоминаю, как однажды мне пришлось пережить нападение 11-18-летних девчушек — вот таких, как эта. В полдень, в самом центре Рима, в скверике, что неподалёку от площади Капитолия, эти маленькие вёрткие бестии ловко выудили у меня из кармана бумажник, в котором находилась довольно большая сумма денег, но не убежали, нет, а образовали вокруг меня кружок. Это напомнило мне школу и игру под названием «пятый угол». Тем, кто не знает или позабыл, напомню: это когда ваш портфель или шапку друзья перебрасывают друг другу, а вы мечетесь между ними, пытаясь отнять…
Мой бумажник сначала порхал в голубом небе, как огромная чёрная бабочка, а потом таинственным образом вдруг исчез. Девочки стали кричать, задирать платьица и даже стягивать до колен трусики, чтобы показать, что там нет моего бумажника. Обворованный и опозоренный, я поспешил удалиться, чтобы прохожие по ошибке не приняли меня за мерзкого любителя детских прелестей. Наверное, так всё же подумали обо мне невесть откуда появившиеся зеваки, которые пропустили первую часть спектакля. Да, что ни говори, Рим – жестокий город, и так было всегда!
Когда мы с девочкой зашли в подъезд и стали подниматься по лестнице, я припомнил нечто очень важное, — то, что на время как бы даже выветрилось у меня из головы. Я вспомнил, что мы с Мартой уже почти месяц как не живём вместе. Моя благоверная наставила мне рога, да ещё как наставила – сбежала с синьором Фурадо, интендантским полковником, оставив мне душещипательную записку, прямо как в любовных романах. Однако знать об этом прискорбном факте девчонке совсем необязательно.
— Прежде всего тебе надо помыться, — говорю я. — Скоро придёт моя жена, и если она увидит, какая ты замарашка, она откажется взять тебя на работу. И переоденься во что-нибудь более чистое. Погоди-ка, сейчас я тебе подыщу.
В одном из шкафов нахожу какое-то поношенное платье. А что? Этот голубовато-сиреневый цвет так пойдёт к её рыжим кудряшкам! Небрежно, жестом богача бросаю ей:
— Примеришь вот это… Или вот это ещё…
Просто чудо, что я не выбросил это тряпьё на помойку. Надо же, пригодилось!
Она взяла всё это в охапку и послушно потащилась за мной в ванную комнату. Я отвернул краны, чтобы наполнить водой мраморную ванну. Прочь, прочь эти мерзкие, грязные обноски! Они годятся только на то, пожалуй, чтобы растопить ими печку на кухне.
Увидев мою маленькую гостью нагой, я обомлел: божественно! Огненно-рыжие кудри, кожа как перламутр! Такое совершенство форм, что хоть святую Мадонну с неё лепи. Матерь божья, бывает же такое! Надо ли добавлять к этому, что я совершенно потерял голову при виде этого чудесного, едва распустившегося цветка. Видеть рядом с собой кусочек нежной, аппетитной плоти и не попробовать её на вкус – это было свыше моих сил. Я не церковник и не святоша, у меня тоже временами бывают чувства. Эти губы! Пухлые, свежие, яркие, словно вишни, они могли бы так приятно обвиться вокруг моего члена!
При одной лишь мысли о возможном соитии я ощутил непривычную дрожь в коленях. Иногда даже у совершенно нормального человека в жизни бывают моменты помутнения рассудка, когда он творит поступки, не согласующиеся со здравым смыслом, поступки, продиктованные исключительно тёмной стороной сознания. Можете называть это искушением, бесовским наваждением, амоком, душевным вывертом начинающего стареть идиота – как вам будет угодно. То же случилось сейчас и со мною…
— Что вы хотите делать? — испуганно спросила девочка, когда увидела, что я поспешно освобождаюсь от штанов.
— Не бойся! Я не сделаю тебе больно. И ничего плохого с тобой не будет, — с придыханием зашептал я.
Я сжал член, подвинулся к девчонке и поднес его к самому её рту:
— Возьми, возьми его… Представь, что это кларнет. Да, да, кларнет. Ты видела когда-нибудь кларнет? Сыграй же на нём партию… Возьми его в рот, ну же…
— Мне… сосать? Ах, вы!.. Да как вы можете?.. Такой солидный, благочестивый синьор…
Благочестивый? Она что, приняла меня за святого отца? Это, конечно, делает мне честь, но…
— Тише ты, дура! — раздраженно зашипел я. — Не ори! Нету у тебя выбора, понятно? Или делаешь то, что я скажу и ничего с тобой не случится, ещё и денег дам, или…
— Да, а если сюда войдёт сейчас госпожа?
— А вот это уж не твоя забота. Хуже будет только мне, а тебя просто выставят на лестницу.
Маленькое скверное чудовище, побирушка чёртова, ты приступишь когда-нибудь к делу или нет? Не видишь разве, что я весь горю от нетерпения? Нечего тут изображать из себя святую невинность! Покажи, как ты ублажаешь своих братьев и их многочисленных дружков! Ведь ты это делаешь задаром, сопливая дрянь? Ну вот, а я дам тебе двадцать лир. Даже двадцать пять, чёрт с тобой! Столько ты никогда не наклянчишь на улице. Наши политики любят рассуждать с трибуны о морали. Безнравственно и омерзительно растленье, но во сто крат безнравственнее взвинчивать цены на продукты, лишая при этом людей работы и загоняя их тем самым в горькую, беспросветную нужду.
Мне кажется, что экономический кризис, по большому счёту, придумали богатые, чтобы ещё больше прижать бедных. Во всяком случае, никто не посмеет отрицать, что этот проклятый кризис– прямое следствие деятельности наших толстосумов… Ну давай же, соси, чего остановилась? Видишь, он ещё даже и не поднялся как следует. Мне, что ли, учить тебя, как это делается? «Такой солидный благочестивый синьор!..» Ну конечно, ведь до сих пор ты имела дела только с сопливыми мальчишками и с прыщавыми желторотыми юнцами, у которых в штанах то и дело вздымается огромный бугор, но они ещё сами толком не знают, что им со всем этим делать. Признайся, эти юнцы начинали с того, что по очереди запускали руки тебе под трусы и рассыпались при этом глупым смешком, так ведь?
Продолжала журчать вода, и на какой-то миг я ощутил себя древним римлянином в термах Каракаллы. Я выпрямился, отстранившись от моей юной любовницы, чтобы не стеснять её движений. Я гладил её волосы, а иногда, в моменты особого сладострастия, с силой сжимал её голову. Сверху мне плохо было видно лицо девочки, и я оставил попытки разглядеть его. Эх, а мне так хотелось видеть глаза ребёнка! То, что она была до невозможности грязная, возбуждало меня ещё больше. Такого я не испытывал даже с Мартой. Что Марта? Марта всегда была невероятной чистюлей – это меня, признаться, всегда несколько раздражало. Перед тем как заняться со мной сексом, ей непременно надо было вылежаться в ароматической ванне, отполировать ногти, почистить зубы, опрыскать себя с головы до ног дорогими духами… А я втайне мечтал о страстной, взрывной любовнице, пусть даже грязной и продажной, о такой, которой даром не нужны все эти французские дезодоранты, притирания и прочие новомодные финтифлюшки, которая хороша просто так, сама по себе.
Лицо у девчонки было слегка испуганное, но покорное: поняла, наверное, что противиться бесполезно. Я же настолько возбудился, что никак не мог кончить.
Внезапно мне захотелось ещё больше грязи — ах, проклятая Марта, ты видишь, как я мщу тебе сейчас! — и я велел девочке повернуться ко мне спиной.
— Очень хорошо, моя маленькая кокетка, очень хорошо… — стал бормотать я, в то время как моя рука свободно путешествовала по её белоснежным бёдрам. — А сейчас ты уляжешься на живот, чтобы я получше смог осмотреть все твои прелести.
Она послушно улеглась животом на край ванны, опустив руки по локоть в горячую воду. Вот так, чудненько! Спина и аппетитные ягодицы, переходящие в маленькие стройные ножки… Что за наслаждение — держать всё это перед своим взором! Как сложена! Божествено! Просто рафаэлевская Галатея! Когда я раздвинул девочке ноги (ах, бесстыдница!), взору моему предстала очаровательная дырочка анального отверстия. Я ласково погладил девочку по спине, по худым и острым лопаткам, потом провёл пальцем по пояснице, снова перешёл на ягодицы… Нет, что ни говори, а хорошо быть повелителем! Достигнув снова дырочки, мой палец остановился как бы в раздумьи.
— Только не туда, синьор, пощадите! – услышал я вопль этой чертовки.
— Прикуси язык, замарашка!
— Да, вы не знаете, до чего это больно!
Нет, отчего же, знаю, вернее, могу себе представить: что-то вроде клистирной трубки, не более того. Я засунул один палец в покрытую лёгким пушком детскую письку, а потом…
А потом, когда она помылась, мы целый день прождали Марту, которая, естественно, не пришла, и я выпроводил девочку, не забыв дать ей на дорогу немного денег. Пора и в самом деле задуматься о кухарке, о такой степенной даме средних лет, а лучше, пожалуй, пожилой, которая опрятна, всё умеет делать и вдобавок не ноет…
25 апреля 2008 года
