9.

Наши дни, г. Червоневск

Мы ехали домой от Елены Владиславовны в полной тишине, под монотонный гул мотора мой Астры. Наверное, у нас даже не было никаких мыслей по поводу всего произошедшего. Если поначалу мы оба погрузились в пучину раздумий, сомнений и переживаний, то уже вскоре стало понятно, что нам не справиться с этим потоком, что случившееся необходимо переживать не один день, что моральное измождение окутало целиком и оставило пустоту в душе, в которой уже нет места угрызениям совести и прочей ерунде. Я даже не мог однозначно сказать себе, что мы поступили неправильно.

Такое творилось в моей голове, наверное, в ее тоже. Всю дорогу она даже не смотрела на меня, уставившись в окно на пролетающие мимо серые силуэты многоэтажек, наверное, не в силах перенести встречу наших бесстыжих глаз. Когда я подъехал к ее дому и припарковался прямо возле подъезда, мы еще минуту сидели, ничего не говоря. В повисшей густой и напряженной тишине было слышно только наше взволнованное дыхание, а потом она, опустив голову, тихо произнесла: «Я не виню тебя в произошедшем... , наверное, я всегда слишком неравнодушно относилась к ней, но будет лучше нам больше не встречаться»

Она коснулась своих губ двумя пальчиками, а затем приложила их к мои губам, передавая свой поцелуй. Ее глаза были полны слез и какого-то неизмеримого отчаяния. Я знал, что мои слова сейчас не помогут и что Кате нужно время прийти в себя. Что бы я сейчас не сделал, всё лишь еще больше оттолкнуло бы ее от меня, поэтому я дал ей уйти.

Я просто смотрел на ее удаляющуюся фигуру до боли родную, на раскачивающиеся в такт бедра, на мелькающие каблучки туфель — она больше не оборачивалась и через мгновенье исчезла за массивной железной дверью. «Какая сука, — вдруг пришло мне в голову, — сдается мне ты там и была настоящей, прирожденная насильница, упивалась своей властью и силой, ты наслаждалось этой своей стороной. Я знаю, что ты позвонишь мне через пару дней и предложишь трахнуть очередную святошу. А может быть ты никогда и не позвонишь.»

Домой я приехал в самом дурном расположении духа, злой и на себя, и на весь мир, не зная, как вести себя с любимой и что предпринять вообще. К моим прежним проблемам прибавилась эта, и жизнь опять казалось затягивает меня на темное, безжизненное дно. Лицо горело, как бывает, когда долго стоишь на сильном ветру, глаза резало острой болью и все тело теснило гнетуще изнурение. Наскоро умывшись, просто плюхнулся на кровать и непонятно зачем вдруг стал вспоминать яркие картинки нашего недавнего секса.

Чем больше я восстанавливал в памяти эти кадры, тем больше возбуждение окутывало меня, тем больше мне хотелось повторить что-нибудь подобное, тем меньше у меня было сомнений по поводу аморальности наших с Катей действий. Это было прекрасно, это было чарующе, мы с ней были двумя преступниками. Пусть Бонни и Клайд грабили банки, а мы всего лишь изнасиловали набожную дуру, но разве это не связало нас невидимыми нитями единения в такой же степени как самую известную парочку. Разве от этого мы не стали еще ближе, как кровавые подельники.

Мы уж точно не Ромео и Джульетта — мы Фернандес и Бек, ну только не такие уродливые. Мы два злодея, помешанные в своих больных желаниях. Я глупо заулыбался придуманному сравнению, мое настроение совершенно неожиданно приподнялось, вместе с моим бойцом, ожившим от всех этих грязных мыслей. Оказывается, только-то и надо было выбросить глупые переживания. Даже интересно, куда приведет меня эта волчица в овечьей шкуре. Пожалуй, стоит быть более аккуратным, надо самому больше контролировать ситуацию, но разве это возможно с моей безумной прихожанкой.

Постепенно я позабылся болезненным сном, прерываемым между тем не совсем различимыми видениями. Все мелькало, словно кинолента, склеенная из нескольких бессвязных частей, словно фильм Тарантино, словно пестреющие на перроне лица прохожих, когда ты проносишься мимо них на поезде. Я с трудом соединял разрозненные куски воедино.

То перед глазами проносились голые тела Кати и Лены, то неизвестное длинное шоссе с бесконечным потоком машин, то вдруг совсем дикая лесная поляна, то блестящие золотые купола, а то жующая жвачку корова черной масти с загнутыми большими рогами. Неожиданно бешеный круговорот сцен остановился как раз на той самой корове, которая уставилась на меня огромными волоокими глазами с предлинными ресницами. Установившаяся вдруг тишина резала уши непривычностью и в ней я отчетливо различал жужжание многочисленных оводов и чмоканье челюстей животного. Я ничего не мог понять и также глупо таращился на корову как она на меня.

Переведя взгляд чуть в сторону, я с некоторым изумлением заметил худосочного белобрысого пастушка с непомерным для него сыромятным кнутом, перекинутым через плечо.

— Кто она? — спросил паренек, не дрогнув ни одним мускулом на застывшем лице.

Не успел я даже подумать над ответом, как все опять задрожало и понеслось в прежнем неугомонном беге, так что я не поспевал рассмотреть хоть что-то. Через мгновенье, впрочем, мир опять замер, на этот раз перед невысоким деревцем, в котором я как каждый русский без труда узнал осину. И опять же в тишине, раскачиваемой легким шелестом дрожащих круглых листочков, раздался звонкий голосок. На этот раз это была прехорошенькая девочка лет семи-восьми, одетая как обычная деревенская собирательница грибов.

— Кто она? Скажи имя ее.

Как я и ожидал, карусель снова завертелась после этих слов и, пролетев еще пару минут, остановилась на старом кладбище, заросшем густой травой и небольшими деревьями. Прямо передо мной располагалась по виду очень древняя могила, насыпь которой едва можно было различить, если бы не установленный сверху крест, столь сровняли надгробие дожди и ветра. Я приметил, что крест был не такой, как ставят у нас, а греческий, с равными сторонами.

— Ну, спроси же меня, кто она, — выругался я в нетерпении, — какого черты ты делаешь со мной, мое воображение? Что мне надо увидеть?

В ответ мне, поднялся сильный ветер, который к счастью дул мне в спину, и хотя на ногах от крепкого напора стоять мне было довольно трудно, но зато дыхание не перехватывало. От ураганных порывов крест на могиле задрожал, заскрипел и не выдержав ударов стихии с треском ломающегося дерева повалился, сначала на бок, а потом плашмя на землю. После этого вихрь почти сразу сник, перейдя в легкий бриз.

Что-то подтолкнуло меня подойти и взглянуть на вывернутое распятие. Подобравшись поближе я с удивлением отметил, что его перекладины странным образом легли в аккурат между четырех зажженных больших квадратных свечей, расставленных на могиле. Почему ветер так и не смог затушить свечи, несмотря на то, что ему хватило сил разломить под самое основание траурный знак, я никак не мог понять.

На всякий случай я еще раз взглянул на образованный стихией символ, стараясь поскорее запомнить его, и не зря ведь мое путешествие, организованное мозгом, еще не закончилось. Земля на могиле стремительно начала приподниматься, словно из-под нее кто-то пытался выбраться наружу, отчего я не удержался на ногах и нелепо рухнул на спину, больно ударившись затылком о какой-то камень.

Мне казалось, что я лежу так целую вечность, смотря на черное, усыпанное мириадами звездных огоньков ночное небо, не в силах подняться, придавленный чьей-то крепкой рукой, а в ушах стоял постоянный звон целого хора детских голосов: «Кто она? кто она? кто она?» Я зажмурился и что есть мочи закричал: «я не знаю».

Тут оказалось, что лежу я уже совсем не на могиле, а прямо на асфальтовой дорожке перед небольшой лесенкой, сложенной из каменных ступеней, которые заканчивались большой смотровой площадкой. На этой площадке громадиной чудовищной стрелы с зеленным окончанием крыши вырастало какое-то здание похожее то ли на церквушку, то ли на вышку. По мне так в ней было что-то фаллическое, и блестящая золотая луковица смотрелась точь-в-точь как настоящая залупа.

Я поднялся на ноги и, подойдя поближе к часовне, попытался осмотреть окрестность холма, на котором я очутился. На горизонте мягкими длинными перетекающими увалами красовались горы, а под ними ослеплял тысячами огней незнакомый мне город, бурлящий своей ночной жизнью, которая, впрочем, не доносилась до меня ни гулом автомобилей, ни жужжанием потревоженного роя человеческих голосов, ни шорохом раскиданных ветром бесчисленных бумажных и полиэтиленовых пакетов.

Совсем рядом с холмом прижимались друг к другу одноэтажные домишки городских окраин, а дальше вслед за изгибающейся дугой огненного полукольца широкого проспекта убегали к горизонту высокие коробки стекла и бетона. Что это за место я никак не мог понять, однако точно был уверен, что раньше здесь не бывал.

Завороженный я долго осматривал открывшуюся мне красоту пока не почувствовал за спиной чей-то напряженный взгляд, который словно буравит меня. Я резко обернулся и увидел прямо на лесенке с ажурными коваными перилами, ведущей в саму часовню сгорбленную старушечью фигуру, одетую во все черное.

Заметив, что я обернулся в ее сторону, женщина опустила голову, покрытую черной шалью. Догадавшись, что цель моего прибытия встреча именно с этой старушкой я твердыми шагами направился в ее сторону.

— Это ведь вы меня здесь ждете? Что мне нужно знать? — отчеканил я

— Тебя, конечно, родимый, — запищала моя собеседница, — только не гоже ко мне без имени обращаться или позабыл ты.

— Да не знаю я имени вашего, — раздраженно ответил я, — коровы разные, деревья, кресты, я ничего не понимаю.

Тут худая костлявая рука, до боли сжимая, схватила меня за запястье и старуха, подняв голову, зашипела:

— А ты посмотри в кошельке своем, не найдешь ли там имени моего.

Я в ужасе смотрел на исколотое иглами бледное лицо, уставившееся на меня безжизненными мутными глазами. Сердце бешено колотилось от страха, но во мне не было никаких сил даже просто пошевелиться, не то чтобы бежать, и как маленький ребенок я просто зажмурился. Когда я открыл глаза, то старухи уже не было, а я оказался в уже знакомой мне деревенской избе, в которой побывал в прошлом своем сне.

Впрочем, вокруг произошла разительная перемена: согретая теплом русской печи комната была убрана, столы и лавки поставлены на полагающиеся места, а стены и пол тщательно вымыты. В дальнем углу под узким окошком стояла кровать, на которой кто-то чинно похрапывал густыми грудными раскатами. Колыбелька также висела на прежнем месте, но судя по торчащим из нее углам холщевой материи, сейчас там спал ребенок, мягко покачиваемый заботливой рукой девочки лет восьми, что сидела на табурете перед колыбельной, сама погрузившись в полусонное состояние.

Чья-то теплая ладошка коснулась моей руки и, посмотрев вниз я увидел кикимору, которая боязливо озиралась на меня своими погаными глазками.

— Ох, сейчас забава будет, — сдерживаясь, захихикала она, — как раз подоспел.

Несмотря на то, что существо вызывало во мне прежнее отвращение своим отталкивающим видом, в глубине души я даже обрадовался, увидев старую знакомую, вместо того бреда, что творился до этого.

— Зачем я опять здесь? — спросил я нечистую

— У хозяина спросишь, — хмыкнула кикимора, — только ему сейчас видишь не до тебя, тоже пошалить, как ты хочет. Не одному же тебе все яблочки.

Я хотел еще что-то сказать, но моя собеседница заторопилась к выходу, переваливаясь с бока на бок на ходу. Она отворила дверь, и в избу немедленно же прошмыгнул тот самый рыжий хулиганистый кот. Усатый бандит на своих бесшумных лапах в два прыжка перемахнул комнату и оказался на кровати. Комнату огласило громкое урчание довольного животного переминающегося с ноги на ногу и выпускающего при этом острые когти в податливую ткань одеяла.

Спящий на кровати человек зашевелился, разбуженный неожиданным ночным вторжением в свои покои, и хрипловатым женским голосом зашептал:

— Котик, котик!

В темноте, воцарившейся в пятистенке, я с трудом различал силуэты, только плавно скользящую по шерстке руку, выбивавшую маленькие всплески статического электричества, озорными огоньками, подсвечивающими ночь. Кикимора опять подошла ко мне и, взяв все также опасливо за рукав, потянула по направлению к кровати, жестом показывая, чтобы я не шумел.

— Я не котик, я домовик! — проговорил кот и тут же навалился на несчастную женщину

Тут мы подошли поближе, и я заметил, что на кровати идет борьба двух тел. Вместо кота сверху копошился, стараясь залезть когтистой рукой под одеяло, уже встречавшийся мне мохнатый старичок. Женщина под ним стремилась спихнуть незваного гостя с себя, при этом кудахча: «батюшка, ты что ж это делаешь, не гоже это», но было заметно, что сдвинуть нападающего ей не по силам. Когда она сама поняла, что тяжелую тушу чудовища не сбросить, она стала просто отпихивать, чем только могла, его лапы, мелькая в темноте ночи белым толстыми ляжками, выбившимися из-под подола ночной рубашки.

— Тише ты, дура, — зарычал домовой, — в чужой дом поселилась, а хозяина не умаслила, разрешения не спросила. Хочешь, чтобы как на прежнем месте было?

— Не обижай, кормилец, не души, позабыла я разрешения у тебя спросить, как заехала, да такие хлопоты были, что из головы все вылетело, я тебе на Пасочку таких блинов напеку и христоваться завсегда буду. И так мы бедные погорельцы, — причитала баба.

— Кто ж тебя душит, раздвигай ноги, — рявкнул старичок, — мне от тебя не блинов, а другой сладости надо. Очень уж пряная ты вся из себя, Агрепиница, как наряды меняешь засмотреться можно, никакой мочи терпеть, сисечки спелые такие, налитые, а уж зад каков. Давай уж, по-свойски оприходую тебя, ты не шуми тока, а то поразбудишь всех.

— Как же так, батюшка, — скулила крестьянка, между тем сама не без видимой охоты, задирая подол перед напавшим на нее демоном, очевидно смекнув, что угроза не так страшна, как ей показалось, — видано ли дело, чтобы люди с духами такими делами занимались.

— Что ж такого? — хмыкнул дед, нацеливая свое орудие на мохнатую щель, — где тут твое сладкое яблочко, никак не попасть, поросло-то волосней как у тебя все. Ты вдовица, а еще вся в соку, чего бы ни побаловать.

— Дай я... сюда вот, — жарко шептала женщина, направляя уставленный на нее ствол прямо в горящую норку между ног, — полгода уж я без мужицкой ласки, а тут ты, кормилец, глаз положил. Что ж это будет-то? Ох, и большой же он у тебя.

— Тихо ты, Агрепина, — шикнул домовой, — дай дело сделать.

Через мутное окно, под которым стояла кровать, почти не проникал жидкий лунный свет, но тем не менее мне было видно почти всё, а об остальном я мог догадаться по однообразности происходящего. При этом казалось, что барахтающиеся в складках простыней голубки, совершенно не видят меня и не смущаются моим присутствием.

Рыжее чудовище с яростным напором навалилось на несчастную и стало исступленно долбить ее своим, по-видимому, немалым в размере членом. Мне было прекрасно слышно, как звучно хлюпает на всю комнату ее переполненное соком влагалище, под остервенелыми ударами мужской плоти. В такт этим ударам пищала Агрепина, обхватившая насильника пухлыми ногами, стараясь заглотить своей чавкающей пиздой его стержень целиком.

Кикимора в непонятном жутковатом пугающем танце скакала вокруг совокупляющейся парочки, ехидно посмеиваясь и приговаривая какие-то неразборчивые заклинания. Со стороны все выглядело до крайности отвратительно, но я в странном возбуждении продолжал наблюдать за этим диковатым половым актом и даже подошел еще ближе, стараясь рассмотреть получше все детали. Старик, тяжело пыхтя от усилия, продолжал налажено загонять член в размякшую и разопревшую от удовольствия крестьянку, которая только и могла что ахать: «как мило, хозяюшко, еще же, еще...»

Женщина страстно сжимала в объятиях волосатое чудовище, источавшее противный козлиный запах, и его любовное мастерство явно нравилось ей. По прерываемым временами ее стонам и конвульсивным движениям конечностей, я догадался, что она уже не меньше трех раз кончила, при этом, не проявляя никакой усталости и утомления, а уж тем более намерения прекратить соитие. Ее изголодавшееся по плотским утехам тело требовало новых и новых порций сладкого блюда, готовое ряди этого отдаться полностью на волю нечистой силы.

Наконец, и домовой притомился от буйной скачки, которая неминуемо привела его к разрешению. Он застыл в самой крайней точке, загнав свой ствол в голодное похотливое нутро крестьянки, как только мог глубоко. Его мохнатая рыжая тушка почти не двигалась, лишь слегка подрагивая судорогой, но я знал, что в тот самый момент потоки спермы один за другим затопляют женскую плоть, расплываются по слизким трубам, разнося с собой не только миллионы неприметных головастиков, но и палящее нестерпимым огнем наслаждение оргазма. Агрепиница взвыла.

Старик, шлепнул ее по спелой ягодице и быстро спрыгнул на пол.

— Чего пожаловал? — рявкнул он в мою сторону, — никакого покоя от вас нет, уж и бабу оприходовать не дадут. От такой ягодки отрывают.

— Мерзостью такой занимаешься, — ответил я, рассматривая распластавшуюся прямо передо мной дородную крестьянку, которая нежилась в объятьях наполнившего ее всю оргазма.

— Хороша? — подмигнул мне домовой, поглаживая мурлыкающую любовницу — нравятся титьки? И в две ладони не поместятся. А пиздища какая, мягонькая, словно шелковая. Сейчас Грунечка, вернусь к тебе.

— Все одно, гадость, — выругался я

— Ты смотри на него, какой, — хмыкнула кикимора, — сам так значит с Гекатой еще и не такое делает, а домовик вишь ли гадость. Надо было ему все ж пальцы подрезать ножничками моими.

— Брысь, — шикнул я, — нет мне до вас дела, это вы мне снитесь, а не я к вам являюсь. Достали вы уже черти полосатые, то коровы, то деревья, то кладбища с часовнями видится. Одного не пойму к чему мне это?

— Ой-ой, — заголосила кикимора, — добралась.

— Так значит, она сама решила тебе показаться, — недовольно цокнул дед

— Да кто-она-то? — все больше раздражался я, — весь сон спрашивают меня про имя ее.

— Спрашивают? — удивился старичок, — которая из них на тебя глаз положила, мы про то с кумой не знаем. Ты один ее имя сказать можешь, на то она себя и показывала, над тобой у них силы нет.

— Ничего я не понимаю, — выдохнул я в растерянности, — что за воображение у меня такое дурацкое.

— Со временем допрешь до истины, хоть нашего прежнего совета и не послушал. А мне тепереча некогда в ваши игры играть, вишь какая краля у меня лежит. Мне ты без надобности с бабами своими разбирайся.

Я еще раз посмотрел на полуголую женщину. Она и вправду была аппетитна, хоть лицо в полумраке разглядеть было нельзя, но ее нежные изгибы больших грудей и широкие белые бедра, неприкрытые ночной рубашкой, маняще очерчивались и при тусклом свете луны, выдавая красоту крепкой русской бабы детородного возраста. Она нежилась в томном измождении, растекшемся по телу после соития, и совершенно не обращала никакого внимания на нас.

— Кто она? — обратился я к домовому

— Вдовица. Муж ейный погорел вместе с добром всем на Воздвиженье, одна вот и осталась с ребятишками. Так ее мир и определил в дом этот, раз пустой стоит. А мне почему бы и не пригреть, голубку такую. Родит мне ребеночка для подпола, — с ехидством усмехнулся он.

— Ты что ж обрюхатить ее задумал?

— А то как же. Что ж я бабу иметь буду и молофью в нее не спущу, — ухмылялся дед.

Сам не зная почему, я потянулся рукой к крестьянке, опустив ладошку на ее теплую потную ляжку. В ответ она застонала и положила свою крепкую рабочую руку поверх моей. Я плавно заскользил вниз, ощущая каждый бугорочек ее кожи и быстрый пульс разогретого сексом тела под ней. Моя рука уверенно добралась к ее цветку, расположенному между ног, и уткнулась в густые кусты жестких волос. Пробравшись через чернеющую под белым животом поляну, пальцы неожиданно провалились в широченную жаркую дыру влагалища, распространяющую специфический запах оттраханной пизды. Агрепиница от таких прикосновений зарычала, требуя немедленно взять ее, очевидно даже не понимая кто ласкает ее.

Я почувствовал липкую влагу чужой спермы на пальцах и резко одернул руку.

— Довольно, — вспылил домовик, — давай отсюда. Мы с кумой еще повеселимся с Груней, а ты иди.

Старик сильными руками ухватился за мои плечи и потянул от кровати. Я начал падать, стараясь сложится как-нибудь так, чтобы в очередной раз не набить себе шишку, но, так и не коснувшись пола, проснулся в своей кровати запутанный в сбившихся мокрых простынях.

10.

1856 год, д. Семеновская

Пореченского уезда Смоленской губернии

С высоты холма отец Илья, несмотря на сгущающиеся сумерки, различил несколько десятков серых нахохленных бревенчатых домов, выстроившихся в шеренгу на противоположной стороне ложбины. В период ранней весны деревня выглядела особенно уныло и безрадостно со своими, распухшими в нескончаемых потоках жидкой грязи, дорогами, покосившимися оградами палисадников, костлявыми скелетами редких черных лип и тощими перепачканными в навозе коровами, бродящими по еще голым полям с непроходящей тоской в слезливых глазах.

Однако у иерея было самое что ни на есть хорошее расположение духа и предвкушение скорого ночлега пусть и в таком удручающем месте, лишь еще больше радовало его уставшие от долгой дороги ноги. Он уверенно зашагал по раскисшему спуску, рассчитывая без проблем найти и приют, и теплую похлебку для своего урчащего еще с пропущенного обеда живота.

В первом же доме его приняли с неподдельной радостью гостеприимства и усадили за стол. Расслабившись в тепле избы, священник с удовольствием набросился на холодную калью, поставленную перед ним разбитной молодухой, озорно улыбавшейся ему весь вечер.

— Куда же вы держите путь батюшка? — заигрывала девка, бесстыдно поднимая сложенными крест-накрест, руками свои полные груди, — никак в Верховск вторым священником?

— Нет, сестра, — улыбнулся в ответ мужчина, словно и, не замечая бесцеремонности собеседницы, — я ведь полковой священник. Теперь вот в расположение части иду, после ранения по епархиальным делам.

— Где же вы, отец, с басурманами сражались? — воскликнула молодица

— Ни мне сражаться с врагами, мое дело укреплять воинство наше в вере и облегчать страдания раненных. А был я в самом Севастополе, там наш 25 пехотный полк и оборонял северную сторону, там и задело меня осколком. На то Божья воля была.

— Куда же вас ранило? — с интересом спросила хозяйка.

— Оносьица! — укоризненно прикрикнул присаживающийся за стол мужичок, — чего с дурацкими своими расспросами. Дай батюшке отдохнуть с дороги. Человек за Веру нашу русскую и Царя батюшку стоял, а ты ему и поесть не дашь. Как оно там, честной отец, правда ли, что басурмане сплошь черные черти с рогами?

— Французы привезли своих арапов, так те и в правду черные, завувы, их кличут. Только никаких рогов у них нет, хоть и похожи они на чертей и злобой такой же напитаны.

— Ой, как интересно, — ахнула девушка, словно невзначай поправляя выбившиеся длинные золотистые локоны, — вот бы глянуть на супостатов этих, каковы они устроены, такие же ли как наши мужики.

— Молчи, тебе говорят, дуреха, — гаркнул еще громче глава семейства.

— А я чего, — надула в ответ губки крестьянка, — вот вечно вы батенька слову не даете вставить. А у нас вот, отец Илья, и без всяких черных зубастов нечистая сила есть, своя.

— Вот же ум короткий у бабы, — причмокнул мужичек, — нет у нас никакой нечисти, все християне православные и в церковь как положено ходим и святое писание чтим.

— Как же нет, — возмутилась на этот раз молодица, — а бабка Устиница, одно ведьма, уж пятый день покоя не дает, все никак душу, ее грешную антихрист не принимает.

— Ты не мели языком, — огрызнулся хозяин, — оно как я

понимаю, честной отец, еже ли человек нечист был, водился там с разными бесами, так его сатана к себе прибирает, а замест него черт в тело селится. А где же это видно, чтобы черт да в церкву ходил, а еще и причастие принимал. Так что ничего Устиница не ведьма, обычная баба, просто прихворала.

— Ага, обычная, — злобно хмыкнула из-за перегородки хозяйка дома, — от того, что у них в доме одни распутницы вас дурней мужиков через передок свой приручили, вы и защищаете старую. Как есть она ведьма, вся семейка их одни ведьмы. Окрутили своими телесами мерзостными, да и всей деревне гадости творят. Не зря Наталью господь покарал, я-то помню, что сам к ней шастал по молодости лет.

— Ты еще знаешь чего, — несколько боязливо ответил мужичек, — это все ваши бабские сплетни.

— Конечно наши все сплетни, — завелась хозяйка, выскочив к столу, — а Петров пацаненок видел, как они мерзостным идолам деревянным кланялись, то же всё наговоры. А уж про то, что к Наталье черт на ночь любоваться прилетал, это каждый знает. Не думал бы ты через одно место, тоже бы сообразил.

— Ишь закудахтала как.

— Что же правда, что при смерти эта несчастная? — вмешался священник, — отчего же не исповедают ее и соборование не проводят.

— Ну тут такое... — замялся хозяин, — отец Александр отказался ехать, дорога худая нынче по весне, снег ведь только сошел, да и других хлопот много.

— Дорога плохая, — ехидно передразнила его жена, — ведьма она, вот и не едет к ней батюшка, потому как боится. Люди говорят, что Устиница сама одного семинариста во блуд ввела, а уж внучка ее бесстыжая давно на отца Александра заглядывается.

— Как же так, — возмутился иерей, — сколько же лет этой Устинице?

— Восемьдесят восемь вроде как, — влезла молодка, — никак не помрет, у нас в округе столько никто еще не жил.

— Так значит и надежды уже нет, со дня на день преставиться, — еще больше негодовал гость, — что ж за приход у вас такой, нежели можно оставить душу христианскую без покаяния. Я и магометанам в Севастополе раны перевязывал, как Господь велел о каждом рабе его беспокоиться, а у вас селянка без отпущения грехов осталась. Немедленно к ней ведите меня.

Хозяева растерянно переглянулись, но решительный напор священника, который только что вернулся с войны и пылал желанием справедливости, не оставлял им никакого шанса противится ему. Праведная ярость иерея и его горящие глаза без сомнения в тот момент могли бы сокрушить легион бесов, а потому они безропотно отправили Оносьицу провести гостья в дом ведьмы, в душе проклиная ее за то, что та вообще завела этот разговор.

На улице было уже совсем темно, и идти по раскисшей и разбитой сотнями копыт скота дороге, не подсвечиваемой ни единым фонарем, было не просто. Путники то и дело спотыкались и скользили ногами по грязи, но хватаясь друг за друга для опоры, продвигались все дальше и дальше. Девушке без сомнения нравилось прогуливаться с молодым симпатичным священником, и она, преследуя свои игривые цели, несколько раз, словно случайно поскользнувшись, наваливалась всем телом на спутника, давая ему возможность насладиться прикосновением к ее спелым дынькам грудей или приобнять за еще не испорченную жиром девичью талию.

Впрочем, наш герой был слишком погружен в свои мысли, чтобы обращать внимание на сладостные вздохи своей провожатой, а уж тем более лапать ее нескромно выставляемые прелести, сколь заманчивы они бы не были. Какой-то внутренний голос словно торопил его поскорее добраться до загадочной ведьмы.

Через минут двадцать они оказались за деревенской околицей, где приютился небольшой обветшалый домишко, в окошке которого трепетал чахлый огонек свечи. Священник с Оносьицей долго стучали в распухшую от сырости дверь, но им никак не открывали. Наконец, на пороге появилась высокая худая фигура молодой девушки, замотанная в кучу платков и каких-то тряпок.

— Оносьица, ты что ль? — приятным голоском отозвалась она, — недосуг мне подруга, бабушка совсем плоха, огонь ее жжет

— За тем и пришли, Василисица, — ласково проговорила гостья, — не одна я, вот отец Илья, у нас на постое был, да захотел отпустить грехи бабке Устинице

— Ой, и не знаю, сестра, — заохала хозяйка, озираясь по сторонам, — совсем дурна она стала, одолевает ее бес, рычит дико и глаза горят, ужас. Сама ее боюсь.

— Позволь мне взглянуть, — властно сказал иерей, отодвигая с пути девушку, — где она?

— В избе, — немного опешив, залепетала она, — я здесь в сенях сейчас обитаю, с ней страшно.

Отец Илья без тени сомнения распахнул дверь и шагнул в полуосвещенную комнату с закопченными стенами и провисшим от времени потолком. Внутри стоял затхлый тошнотворный запах, который, казалось, раздирал не только нос, но даже и глаза, выбивая слезы. Тусклый огонек сальной свечи едва развеивал черноту ночи, но постепенно священник привык к полумраку и стал различать окружающие предметы.

На грязной деревянной лавке, на которой было навалено куча разного хлама, сидела на корточках, зыркая дикими животными глазами на вошедшего, старуха. Казалось, что разум совсем покинул ее и она даже не понимает где находится. Одежды на ней почти не было, а те ошметки, что прикрывали наготу были сплошь истлевшими от времени и небрежного обращения. Длинные седые волосы жирными клоками свисали до самого пола, а крючковатый нос и впалый беззубый рот, дополнявшие картину, делали хозяйку похожей на сказочную бабу Ягу.

Однако больше всего поразил священника длинный, покрытый жесткой щетиной, кусок плоти шевелящийся на лавке — без сомнения это был хвост, настоящий хвост какой бывает у животного. Бабка непрерывно рычала, словно клокоча языком, застрявшим у нее где-то в горле и озиралась безумными глазами, несмотря при этом на гостя больше секунды.

Неожиданно, с резвостью дикого зверя и подобным ему рыком, она на четвереньках ринулась к двери, перемахнув одним прыжком расстояние до попа, явно нацеливаясь придушить посетителя. Тот даже не шелохнулся, человека, который прошел страшное горнило войны, было не испугать такими ужимками. Отец Илья лишь осенил несчастную крестным знамением и произнес:

— Примите Духа Святого. Кому простите грехи, тому простятся; на ком оставите, на том останутся. Я пришел от имени Господа нашего по зову его, чтобы душа твоя грешная обрела покой.

— От тебя смертью разит, не меньше чем от меня, — зашипела старуха, остановившись прямо перед священником.

— Верно, — все также ровно ответил отец Илья, — я вернулся из места жуткого, где боль и страдания одни были и смерть со мной рядом ходила.

— Аха-ха, — засмеялась во весь голос ведьма, щурясь над нависшего на ней высокого мужчину, — много ли душ спас на бойне, поп?

— Я сделал все, что мог, — размеренно проговорил мужчина, — Вот мальчишка у нас был один, лет десяти, все бегал на батарею, приносил провизию солдатам, да пушки рассматривал. Его бы не пущать на передовую, да уж очень солдаты к нему привязались, такой озорной он. Аглицким ядром ему оторвало руку в августе, когда сильная бомбардировка была. Он кровью истекал, лежа в грязи — не добежал до орудий, еда вся разбросанная рядом, земля горит, а он причитает: как же солдатушки без хлеба. Я был рядом и упокоил душу его, мое лицо последнее, что он видел, мои слова последние, что слышал. Разве один этот мальчик не важнейшее мое свершение, разве не этого хотел от меня Господь.

— Какой же ты глупый, — продолжала смеяться старуха, — ты что же и мою душу спасти хочешь? Никак рассчитываешь мои грехи простить?

— За этим я здесь, голос апостольский меня привел к тебе.

— Ха-ха, апостольский, — еще громче хохотала она, — ты хороший человек, поп, но мы с тобой разным господам служим. Только ты даже не знаешь кто твой хозяин.

— Это мне известно, триединому Господу нашему верен и его волю исполняю, — уверенно отчеканил священник.

— Ничего ты не знаешь. Я тоже не знала ничего, молодая была и глупая, я поведаю тебе сейчас, а потом ты скажешь, сможешь ли отпустить мне грехи мои.

рассказ Устиницы.

Мне тогда совсем немного было лет. Жила я далече отсюда, да на Руси все места друг на друга похожи, так что вроде этой деревеньки моя и была. Жил злой человек у нас в деревне. Он ворожбой занимался, знахарством разным: и зелья варил, и духов поганых почитал, хоть для виду и иконы в доме держал и в церковь сельскую наведывался, а все ж одно веры православной не имел. Пришло ему время умирать, вот как мне сейчас, да только по его роду не принимали душу его. Тело его уж мертво было, а душа, как в клетке зловонной запертая, все металась. Всё потому что никому не передал он свое колдовское умение, а без этого уйти на покой нельзя. Однако кто ж захочет черноту в сердце пустить добровольно.

Вот и решил человек тот обманом и хитростью всучить свое лихо. Пришла к нему как-то в ночи девка красная, спелая, такая, что все мужики в деревне засматривались. Пришла значит и говорит, что прогневала Параскеву-Пятницу, что беда ей грозит. Ведьмак сразу и смекнул, что случай ему представился. Не знал он, что за дух на самом деле приходил к девице, да только сообразил бросить в печь дурман-траву, чтобы гостью расслабить и красотой ее блуд свой ублажить, а потом всучил дурехе деревенской щепку от дерева священного, вместе со знаниями магическими.

Так колдуны и делают — дают душе невинной предмет какой, заговоренный, а с ним и учение свое злое. Еже ли не избавиться от этой вещи, то станешь сама ведьмой, на шабаш летать будешь, да с чертями блудить. Так народ и говорит. Только все это не так просто.

Я ведь не знала никаких хитростей, взяла щепу эту треклятую и пошла к духу женскому, к которому меня ведьмак направил. А он неспроста к ней послал, потому что давно ей служил, и темные дела для нее делал. Захотел, чтобы я вместо него прислужницей Мокоши стала.

Пришла я к ней, поклонилась, принялась за семью свою просить, чтобы не губила нас бедных за глупость мою, обещала больше не работать в ночи пятничной. Она мне в ответ корить начала и бедой грозить. Только призналась я ей, что не работала веретеном тем, а срамную свою плоть ублажала, потому как ненасытна тогда я была на удовольствия греховные. Тут переменилась богиня.

Подошла ко мне и обняла нежно, да не так как подружек обнимают, а бесстыдно. Губы ее жаркие целуют меня, а руки уж между ножек мне запустились и озорничают так непристойно, так желанно. «Так ли гладила себя?» — спрашивает, а у меня голова кругом идет. Убежать хочется, да только огонь внутри разгорелся, такая красивая она, нежная вся, а пахнет как, словно цветы лилейные полевые, руки ее шаловливые бутончик мой так приятно мнут. Нет никакой силы сопротивляться. Да что там сопротивляться: губы мои мерзкие уж сами ее целуют, и язык ее в мой рот затягивают, чтобы сладкий вкус почувствовать.

Уложила она меня на траву мягкую и одежду всю спустила. Мне бы срам свой прикрыть, но я слышу похвалу ее, какие сисечки у меня наполненные, да какая кожа шелковистая. Разомлела совсем, раздвинула бесстыже все прелести свои и ладошкой поглаживаю самою себя. Хоть и не знала тогда, как это с бабой другой делать, но по наитию все само собой вершилось. Как себя ублажала раньше, так и ее голубила.

Прильнула богиня к моей писечке сластолюбивыми устами своими черешневыми, а та уж вся сочится, так от желания взмокла. А уж как язычок ее тугой блудливый в самую щелку мне пролез, так я аж взвыла. Слезы из глаз текут, дышать нечем и в ушах все звенит, словно гром меня оглушил, а я одно молю ее не прекращать, да побыстрее меня облизывать. Так умильно мне стало, так сахарно, что я совсем разум потеряла. Глажу ее плечи нежные, волосы шелковистые перебираю, слова ей ласковые шепчу, а она знай свое дело обрабатывает мою срамоту, и так зайдет и так, и кусает слегка и сосет устами жадными и пальчиком помогает. Я ведь и представить себе тогда не могла, что такое сотворить можно.

Известное дело разрешилась я от таких ласк умильных, так что мочалка моя аж соком девичьим брызнула прямо в лицо ей. А Мокоши это все ни почем, одно слизывает нектар, да нахваливает, какая медовая я на вкус.

— Как, — говорит, — любо ли тебе с бабой это делать?

— Ой, как любо, — отвечаю, — уж так меня Захарий своей елдой приятно отделал, а с твоим язычком, да руками проказливыми сравниться не может.

Стала она мне твердить, что по нраву я ей, что любовь у меня огнем внутри неспроста пылает, а по дару божьему, и надобно мне много этой любви другим дарить, огнем согревающим делиться. Повелела богиня никогда от услады не отказываться, что с мужиками, что с девицами.

На эти слова возмутилась я.

— Как же так, матушка, ведь написано в писании святом грех это, негоже блуду придаваться? Не сжег ли Господь Гоморру за деяния такие.

Засмеялась она и спрашивает:

— А чего же ты тогда ножки свои бесстыжие передо мной раздвинула, да еще и просила сильнее сосать персик твой.

Смеется она звонко, а сама всё груди мои мнет, сосочки затвердевшие поглаживает. Ладошки у нее такие мягкие и чуткие, словно ветерок касается или как дождик теплый льется. Никак их убрать мочи нет.

— Не знаю, — отвечаю, — красивая ты, матушка, никак мне не устоят перед соблазном твоим, вот и сейчас дыньки мои мнешь, а по мне мурашки от того бегают. Видать грешная я, связалась с тобой силой нечистой.

— Ты что ж за демона меня считаешь? — воскликнула

— Не знаю я, да только такой похоти сладостной настоящая Параскева не сподобилась бы. Видано ли дело с девицей таким заниматься. Хоть и нравиться мне это жуть как, но понимаю, что погубила я душу свою через плоть слабую.

Наклонилась ко мне Мокошь близко-близко, так что дыхание ее почувствовала, поцеловала в губы как родную и рассказала историю свою.

история Мокоши.

Твоя правда, Устиница, не Параскева я. Это народ меня от незнания так величает, потому что не помнит обмана совершенного, злодеяния содеянного, забыл кровь свою родную. Была я девкой вроде тебя, не помню уж когда, и как все было, Род триединый не дает помнить то, что до смерти твоей было, если пересек черту — прошлое оставляешь.

Умерла я как видно еще не старой и пребывала во мраке первородном, потому как не было в том мире еще никакой сущности, да только перевернули всё сродственники мои. Поставили они деревянную статую мою для воспоминаний и разложили под ней вещи памятные, чтобы меня не забывать после смерти. Они и не знали, что тем меня вернули в предел родной, ибо пока помнит хоть единый человек о тебе, душа твоя не перейдет.

Мне самой грустно стало от горести моих родных, и решила я им помочь, чтобы не пропали без меня. В тот год засуха стояла великая, и урожай погибал весь. Так я собрала тучи небесные и пролила влагу живую над полями своими, зеленью их покрывая. Подивились все соседи, что после того как поставили идола моего, чудо такое свершилось, и захотели тоже себе благо призвать — сделали еще больше мой образ и дары принесли какие у них были. Так и началась моя жизнь богини, за влагу почитаемую. Как мать родная за девками русскими приглядывала, оберегала их, с парнями сводила, дом обустраивала, да потом при родах помогала, ну бывало, что и наказывала неумеху вроде тебя, что прядет не в срок, только по-доброму, по-родительски.

Со временем узнала я других покровителей земли русской и Велеса и Дажьбога и Стрибога и других. Чем больше людей наши имена поминали, тем сильнее мы становились, могущественнее и уже не простыми духами ходили по свету, а богами всевластными.

Потом прознала я, что и у других племен есть боги свои. Бродила как-то по крайним деревням своим, навещала мирянок и увидела духа красоты неописуемой, черноокую, стройную, с косами густыми длинными, с именем нежным — Умай. Повздорили мы по началу, ибо оказалось, что она, тем же самым, что и я, заведует у соседей наших, которые на Волге-реке живут. Обе мы не доверяли друг дружке, думали, одна другую изжить хочет и народ ее погубить. Ох, и повыдергали мы друг другу косы, а уж сколько проклятий понаслали.

Однажды сошлись с ней в драке очередной, схватила я ее за пояс и повалила на землю. Прижимаю ее книзу, а одно чувствую, груди ее под материей от дыхания частого поднимаются, да губы коралловые блестят от бега бешенного, дрожит вся красавица телом своим стройным, а глаза как искорки блестят и реснички длинные хлопают. Видать, она то же самое почувствовала, и уста наши соединились поцелуем нескромным, а там уж и ручки шаловливые прелести друг дружки ласкать принялись. Не знали мы, что такое с нами сотворилось вдруг, но не стали противиться чувствам своим и отдались любви внезапной, любви сладостной.

Я тогда уже замужней богиней была, Перуновой супружницей, да только так мне Умай приятна стала, что не могла с ней расстаться, с супружеского ложа через болота, да леса густые к ней бежала, чтобы только глаза ее видеть, да ножки нежные ласкать. Вслед за нами и народы наши в мире жить стали, торговлю наладили, зажили как добрые соседи, в лихой год запасом делились и от ворогов вместе оборонялись. Не думала я, что скоротечна наша любовь будет.

За много земель от нас жил другой народ, злой, да завистливый и боги у него под стать ему были. Изводили они себя ненавистью и заставляли поклоняться только им одним, чтобы не радости ни веселья не было на земле, только стенания и плачь. Не любовь они народу своему дарили, а меч гневный постоянно над ним напускали, чтобы в страхе жили люди. Параскева ваша из их же краев. Уморил ее в земные дни злой тиран, обезглавил и над телом надругался, зато она после смерти злом к простым людям и прониклась. Еже ли кто празднество затеет, тут же налетит на него с криком: «а мои страдания позабыли вы, как плоть мою рвали», опрокинет столы, разобьет кувшины с вином, да девок за косы дергает за красоту их.

Пошли эти боги по миру и где встретят, какой народ тотчас обманом или подкупом, или насилием заставляют от родных богов отказываться и им одним молиться. Прикрываются именем триединого Рода, что волю его исполняют. Как начнут люди забывать прежних своих покровителей, так те и теряют свою силу, чахнут, да сходят со света, а пришельцам радость от этого, своего могущества прибавляется.

Вот и в края Умай пришли эти духи злые и погубили голубку мою. Перестали величать ее по имени и белого быка в ее честь больше не закалывали, и застольев хмельных по запрету делать перестали. Захворала любимая моя и умерла у меня на руках, отправилась в вечную пустоту. Народ же ее по наущению духов нечестивых первым врагом для моих сродственников стал. Ах если бы я знала, что мне самой скоро гибель грозить будет.

Вскорости правитель народа моего предался иноземным захватчикам, пустил их на землю нашу и сокрушил капища святые, идолов богов старых в реку побросал, да народ заставил палками избивать их, объявил, что не родственники мы русичам, а бесы нечистые. Появилась в пределах моя Параскева-Пятница, да и стала распоряжаться, вроде как от моего имени, так что простой люд и начал путать нас.

Пропали бы мы все боги русские как Умай, да только волхвы, слуги наши, сберегли, их живьем жгли и в землю закапывали, а они все ж имен наших не забывали и веру прежнюю хранили. Вот Захарий тот мой слуга давний, славно служил мне и укрывал, бабам деревенским говорил, чтобы меня почитали по старому обряду, хоть и под чужим именем. За то Параскева соперница моя мстит женкам, через поповы наказы шлет, что бы уклонялись «перед Богом невидимых: людей, молящихся Роду и рожаницам, Перуну, и Аполлону, и Мокоши, и Перегине, и ко всяким богам мерзким требам не приближались»

...

Так я и узнала кто передо мной на самом деле. Спросила я богиню, она ли приходила ко мне в тот вечер под окно, и она ответила, что первый раз меня увидела, когда я сама к ней к колодцу подошла, и это верна настоящая Праскева и была. Тогда как камень с души упал у меня. Простилась я нежно с Мокошью, да пообещала впредь не забывать ее, ну и пустилась в обратный путь.

Только зря я вернулась, ибо страшное злодеяние я застала в доме своем. Убоялась я оплакивать растерзанных моих родных, лишь над маленьким Ондрейкой слезу уронила. Бросилась вон из деревни и бежала в страхе пока не упала без сил.

— Как же ты оказалась здесь и почему не вернулась домой? — спросил отец Илья.

— Страшно мне стало, что Параскева-Пятница меня найдет, да тоже накажет, ведь я теперь знанием Мокоши наделенная, — вздохнув, ответила старушка, которая утомившись от долгого рассказа, присела назад на свою лавку, — вот так и бродила по Руси матушки, пока не добралась до этих мест. Тут французы окаянные немало народу поморили в прошлую войну, так что сошла я за погорелицу, никто ни о чем и не спрашивал больше. А боги мои мне защиту дают, от злыдней скрывают.

— Ты говорила, что человек, которому колдун обманом дал вещь может избавиться от дара этого? — поинтересовался священник, — что же ты не сделала ничего?

— Верно, — отозвалась ведьма, — можно было сжечь щепу проклятую, на богомолье уйти, да в монастыре отмолить грех этот. Долго я над тем размышляла, да только я свою сторону выбрала и от ведьмачества не отказалась, теперь уж дочь моя «родимой» стала, сильнее меня, потому как от ведьмы родилась. За то бабы местные ее в проруби и утопили — боялись.

— Как же можно злу прислуживать, ради одной только животной услады? — вспылил мужчина.

— Дурень! — засмеялась опять старуха, — ничего-то ты и не понял. Нет никаких добрых и злых, неужто ты по мне не видишь. Духи сошлись в битве за души невинные, которые почитать их будут. Они кормятся душами этими, молитвами и слезами их, поклонами, да стенаниями, не будет молящихся — сгинут они. Не ради блага людского духи делают свои свершения, ради одного своего ублажения, чтобы супостата уморить, да самим уцелеть. Это война, пострашнее той на которой ты был, и мы с тобой солдаты на этой войне, только по разные стороны, ты своему богу служишь, а я Мокоши. Я по ветру лихо пускала на односельчан своих, закруты на полях делала, да прочее непотребство творила не от злобы своей, а чтобы ей одной угодить.

— Мой Господь, как ты его называешь, принял смерть мученическую за наши грехи, а твоя богиня только распутству учить, мерзости плотской, пьянству, да праздности. Что хорошего сделала она для тебя, ведь возможно, что сама Мокошь и уморила твою семью, чтобы ты ей служила, а на святую Параскеву свалила все. Ведь она на все пойдет.

— Может и так, — неожиданно сникла бабка, — да теперь уж поздно. Тело мое давно умерло, а душа все никак не уйдет, горит она внутри, а освободиться не может.

— Прими Иисуса, покайся в грехах своих, и он упокоит тебя, — нравоучительно начал отец Илья, — его всепрощение не знает границ.

— Ну уж нет, святоша, — зло рыкнула ведьма, — не победите вы богов роських, я свою ношу вынесу, а вас Мокошь в страданиях утопит, как вам и нравится. Не поучал бы ты меня за зря.

Произнеся это, старуха вдруг вся скривилась и из горла ее опять начали вылетать совершенно безумные хрипы и стоны. Она принялась метаться как безумная, с нечеловеческой силой разбрасывая предметы в разные стороны и перепрыгивая с одного места на другое, даже не замечая ударов коленями об острые углы.

— Оносьица, Василисица! — закричал священник, выскакивая из избы, — помогите мне, мы должны изгнать этого демона.

Однако ему никто не ответил.

11.

Как только отец Илья вошел в избу, девушки прильнули к двери стараясь услышать, что же там происходит. Между тем они вели обычную беседу давно не видевших друг друга подружек.

— Ты чего, это вся в тряпьях завернутая? — спросила Оносьица

— Холодно в сенях спать, да я сниму сейчас. Хорошенький же, однако честной отец, — хохотала Василисица, стягивая платки и душегрею, — я уж заметила, как ты на него смотришь. Небось мысли непотребные в голове вертятся.

— Да что ж тут такого, — улыбалась с деланной скромностью девушка, — уж и полюбоваться нельзя. Высокий такой, чернобровый, да и герой настоящий, он ведь с басурманами бился. Как тут не замечтаться.

— Тебе ли мечтать, подруга, муж у тебя есть, каждую ночь усладу дарит. Это я девушка одинокая, да без ласки оставленная, — надула губки хозяйская внучка.

— Да, что ж мне один муж, — хмыкнула Оносьица, — я ведь девка молодая, душа у меня любви постоянно требует. Тем паче, что соблазны мне сами выстраивают. Вот уж и отец Илья. Вроде церковник, должён с бесовым искушением бороться, так ведь нет же. Не поверишь, подруга, ведь он всю дорогу ко мне приставал. Вроде как случайно на ямах спотыкается, а сам все прижимает к себе ручищами сильными, за титьки щиплет, зад поглаживает. Ведь ей богу у него из-под рясы аж шишка вспухла. Чувствую, что у самой щеки пылать начинают, что уж тут говорить, когда такой красавец ласкается, но ведь духовное лицо, не станешь же его корить за такое. Вот и пришлось дальше терпеть, хоть и пышка моя зудеть начала, а все одно приходится позволять ему трогать себя.

— Так уж и приходится, — прыснула Василисица, — вроде как Гришку, когда он в амбаре на тебя забрался, да проверял войдет ли его елда большая в тебя.

— Ну тебя, Сюта, — игриво обиделась крестьянка, — наговоры это все, я мужу верная, а Гришка случаем просто оступился в темноте, да когда поднимался в подоле моем и запутался. Дай лучше послушать, чего там твоя бабка-ведьма рассказывает такого.

Василисица отстранилась от двери и медленно обошла склонившуюся ухом к щели подругу, оказавшись сзади нее.

— Запутался так, что хуем своим чуть насквозь тебя не проткнул, — зашептала она, обнимая гостью за талию и прижимаясь к ее оттопыренному заду, — хорош ли инструмент его?

Девушка приподнялась и, повернув голову через плечо к прислонившейся подруге, певуче ответила ей

— Сюта, ты что делаешь, ведь неправильно это. Мы обещали больше не творить такого. Вдруг опять заметят нас.

В этот момент губы молодой ведьмы коснулись губ Оносьицы, и та тут же ответила с неподдельной страстью. Сладкая женская слюна смешалась в звучном влажном поцелуе, и похоть растеклась по молодым пылким телам. Плутовки беззастенчиво выставили на встречу друг дружке жаркие язычки, которое словно две скользких соперничающих змей принялись кружить вокруг, стараясь охватить противника сбоку.

Руки Василисицы разделились, отправившись одна наверх к вздымающимся частным дыханием холмикам грудей, а другая вниз в ложбинку между стройных ножек. Настырные пальцы, чувствуя дрожащую под материей передника, взволнованную неожиданным нападением, женскую плоть, властно охватывали своим вниманием самые нескромные девичьи места.

Когда теплая ладошка легка поверх ее бутона, Оносьица выгнулась буквой s, словно уклоняясь от чересчур острого удовольствия, которое порождало в ней это непристойное касание, но в тоже время, давая понять, как это приятно, прижимаясь крепче ягодицами к лобку любовницы. Не отрываясь от губ дружницы, она заскулила:

— Подружка милая, пожалей меня.

— Что ж здесь такого, — жгуче шептала распутница, — это ж шалости всего лишь девичьи, что же две милушки и погладить друг дружку не смеют. Какой в том грех.

— Как же сладко, это, милая, губки твои сахарные, еби ж меня.

Василисица толкнула подругу вперед, так чтобы она уперлась руками в дверь, а сама встала на колени перед выставленным крепким задом наперсницы. Она схватилась за край сарафана и плавно, наслаждаясь предвкушением и открывающимся видом, стала приподнимать его вместе с нательной рубашкой, все больше и больше оголяя бледно-белые женские ножки, пока не открыла пожирающему в вожделении взору зрелый арбуз седалища, расколотый посредине глубокой трещиной.

Девушка положила теплые вспотевшие ладошки на дородные половинки ягодиц и слегка развела их в стороны, открывая чуть опушенный коричневый глазок. Не смутившись небольшим запахом не подмытого тела, шалунья приникла полуоткрытыми пухлыми губами к срамной дырочке и тут же ее скользкий язык, выскочив на свободу, принялся ввинчиваться в глубину заднего прохода, щекоча деликатное место подруги. Оносьица заохала от проказ вертлявой змейки языка, высекающей искры неконтролируемого удовольствия у нее под хвостом, и еще больше выставила свой роскошный зад, предоставляя алчным устам полную свободу действий. Ее распаленная любовница ни на секунду не останавливалась и снова и снова жадно облизывала пульсирующий анус, постепенно расширяя поле охвата в сторону намокшей теплым соком мохнатой щелки влагалища.

Красная вонючая щель, прикрытая с краев длинными светлыми волосами, по которым стекали небольшие капельки слизкой росы, манила неугомонный рот Василицы словно плотоядный цветок подкарауливающий несчастную мушку. Она облизала теплые бедра подруги, сделала несколько кругов вокруг притягательного плода, соблазнительно приоткрывшего свои створки, прошлась над самым его входом, вдыхая черемуховый аромат, запутавшийся в лобковых курчашках, и наконец, опустилась вниз, присасываясь к влажному жаркому бутону, как будто хотела втянуть его весь пылкими устами.

Не отрывая рта от поливавшего его потоками женского нектара, влагалища, молодая ведьма вставила сначала один, а затем прибавила к нему еще один пальчик в задний проход любовницы, принявшись ритмично долбить одну ее дырочку напористым язычком, а другую рукой. Оносьица уже не контролировала себя, она яростно рычала и скребла в исступлении сдирая в кровь ногти по деревянной поверхности двери за которую держалась, балансируя на краю накатывающей волны оргазма. Впрочем, под натиском ласк искусной в распутстве подруги она очень скоро сорвалась вниз. Она бурно кончила, кляня дрянную наперсницу, которая соблазнила ее.

— Пойдем на сеновал, я хочу тебя всю, — произнесла Василисица, целуя девушку губами, которые все еще были перепачканы ее же собственными обильными выделениями.

— Сюта, — томно шептала крестьянка, — погубишь ты меня совсем... давай же, идем, я тоже хочу твою булочку съесть.

Девушки, взявшись за руки, легкими шагами выпорхнули из сеней в дверь, что вела на скотный двор, а оттуда по лесенке забрались под крышу, где было навалено сено. Только они очутились в этом укромном уголке, насквозь пропитанном дурманящим ароматом полевых трав, они набросились друг на дружку в страстном влажном поцелуе. Оносьица игриво навалилась на любовницу и та, хохоча, рухнула в мягкое лоно сухой травы, бережно принявшее ее юное тело, напитанное плотским желанием. Вслед за ней и сама плутовка со звонким смехом плюхнулась рядом.

И опять их губы соединил поцелуй, но на этот раз они подключили к своим ласкам и озорные пальчики. Обе торопливо задрали подолы своих сарафанов, выставляя на обозрение спелые пышки, сочащиеся теплым нектаром. У Оносьицы лужайка между ног столь обильно поросла светлыми волосиками, что и разобраться где же находится вход в пещерку удовольствия, было не просто. Василисица наоборот же могла похвастаться полным отсутствием растительности в этом нескромном месте, т. е абсолютным без малейших признаков, ее киска словно французская булка с глубоким надрезом между пухлых половинок срамных губ прекрасно просматривалась во всей своей красе.

Распутницы принялись изучать деликатные штучки друг друга, аккуратно скользя ноготками по краешкам пещер, будто опасаясь, не удержавшись на скользком склоне провалиться в черный бездонный колодец пизды.

— Ах ты, пирожочек мой, — облизнулась Оносьица, положив ладошку на сочную малышку, — чудно, что у тебя там волосы совсем не растут.

— Что же здесь чудного, — ответила Василисица, — у нас у всех баб в семье так, на этом месте не растет ничего, зато на спине вдоль всего хребта. Бабка говорит, что это от ведьмовской нашей сути.

— Ведьма ты моя, околдовала меня, — улыбнулась девушка, выгибаясь дугой от укола блаженства, который кольнул ее проникновением пальцев подруги

в горячее влагалище.

Девушки легли полу боком, лицом друг к дружке, так что их губы и язычки могли сливаться бесконечными поцелуями, а шкодливым рукам ничего не мешало добраться до заветных плодов удовольствия. Их юркие пальчики проворно принялись растирать зудящие цветки, распустившиеся между ножек, сначала плавно, почти не касаясь, а потом все быстрее и быстрее, увереннее и напористее, раздвигая створки и запуская пальчики прямо в мокрую щель.

Обе они ощущали, как затекший от возбуждения клитор томной болью наслаждения откликается на нажим чужих нежных рук, как он дрожит и трепещет, словно переполненный шарик, готовый лопнуть от небрежного обращения. Девушки так возбудились, что сочились как прохудившиеся кастрюли, поливая друг друга скользкими потоками сока, который не только перепачкал их самих, но и наполнил весь воздух вокруг своим терпким дурманящим ароматом. Этот запах еще больше возбуждал их, раздражая чувствительные рецепторы в мозгу ярким сигналом наличия радом потекшей самки, только и ждущей соития.

Бесстыдницы погрузились в яркий танец плотской утехи. Они прекрасно ощущали эмоции друг друга, то замедляя темп, когда одна из них убегала вперед в этой бешеной гонке к сладкому оргазму, то наоборот ускоряясь в ответ на пульсацию распаленной плоти подруги. Голубки стонали, покусывая раскрасневшиеся губы друг дружки, и еще сильнее прижимали дерзкие ладошки.

Девушки кончили одновременно, замерев на секунду в судорожном напряжении на пике, а затем рухнув в расслабляющую пучину облегчения. Они блаженно улыбались, поглаживая в упоении неги вспотевшие горячие тела друг друга, не в силах даже вымолвить слово. Их глаза, призывно скрестившие томные взгляды, говорили за них куда красноречивее.

В этот самый миг их, раскрасневшихся, растрепанных, лежащих в сладком бессилии посреди мягкого душистого сена с задранными подолами платьев, недвусмысленно намекавшими на совершенное противоестественное сношение двух сучек, и нашел отец Илья. Немудрено, что в порыве страсти, оглушенные собственными стонами и криками, опьяненные нестерпимой плотской усладой, наши голубки не заметили поднявшегося к ним священника, который уже битый час бегал по углам, разыскивая негодниц.

— Бесовое отродье! — крикнул иерей, — прелюбодейки срамные. Противным самому естеству блуду предались, вдвойне грешные. Горе на головы Ваши и епетимью налагаю я.

— Что же вы так отец Илья кричите, — слащаво запела Василисица, удерживая подругу, которая вспыхнув румянцем стыда, попыталась было вскочить на ноги, как только увидела перед собой мужчину, — ведь ничего мы такого не сделали. Приголубила я подругу свою сердечную, так что ж такого тут.

— Ведьма ты, как и вся семья ваша, — заламывал руки поп, — верно священник ваш местный не захотел связываться, да только Господь меня не зря к вам направил, спасу я души грешные.

— Уж вы, батюшка, такие проклятья на нас зря наговариваете, — все также невозмутимо продолжала девушка, приподнявшись на локте, — любовью я просто проникнута, разве не тому Господь учил, чтобы любовь близким жаловать. Томно мне ласкаться с сестрой названной, да только я ведь не жадная, всем готова подарить нежность свою и подружка моя такая же.

При этих словах юная ведьма повернулась к полюбовнице и жадно облизала скользким языком ее губы, наблюдая искоса за реакцией мужчины.

— Что же ты стоишь? — кликнула она ему, — смотри какие губки у нас медовые, какие сисечки спелые, какие щелки тугие. Нектар любовный так и брызжет из писечек, а уж как они зудят от желания, только и ждут елду твою большую принять. Ведь никто про то и не проведает, порадуешь двух селянок, а завтра уйдешь из деревни, да больше и не увидишь никогда. Что хочешь для тебя, сделаем, ублажим, как пожелаешь. Верно ведь подружка?

— Я противиться не буду, мне батюшка мил, — отводя глаза, произнесла Оносьица.

Девушки, и не подумав прикрывать выставленные перед мужчиной пельмешки пёзд, опять принялись целоваться, звучно чмокая мокрыми губами и поглаживая с любовной нежностью щеки друг дружки, предоставив священнику прекрасный возбуждающий вид на двух красавиц охочих к немедленной случке. И мертвый бы ожил от этой картины, а уж у живого ствол поднялся бы к самому потолку.

Отец Илья подскочил к ним и, крепко схватив за костлявые запястья, принялся трясти негодниц, приговаривая проклятья в их адрес. Он отшвырнул Оносьицу в сторону и, повернувшись к ведьме, залепил ей звучную пощечину, так что та плюхнулась на спину, заскулив от боли.

— Живо, прелюбодейки, срамоту свою прикрывайте, да за мной в избу, — зарычал иерей, — вами, грешницы, я потом займусь, сперва демона изгоним.

Не дожидаясь, когда ошарашенные девки спустятся с сеновала, священник побежал к Устинице. Когда он вошел внутрь то не нашел старухи на прежнем месте. Недоуменно озираясь по сторонам в полутьме, он старался рассмотреть куда бы она делась, как вдруг злобное шипение привлекло его внимание. Поначалу он отказывался верить глазам, но в красном углу прямо под потолком, непонятно как, уцепившись когтями, сидела старая ведьма, раскачивая своим волосатым хвостом и скалясь на вошедшего.

— Что святоша, не забрал душу ты мою? — хрипела бабка, — где же Параскева твоя, чего не поможет тебе меня погубить.

— Яко исчезает дым, да исчезнут, яко тает воск от лица огня, тако погибнут беси от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знаменем, и в веселии глаголящих, — запел отец Илья, направляя в сторону старухи сжимаемый в руке крест.

— Я лицо ее поганое разломлю, — билась в истерике ведьма, со звериной силой раскалывая крепкую деревянную дощечку иконы, — сгубила ты меня, гадина, а душу мою не получишь.

Не успел мужчина сообразить, что происходит как диким прыжком Устиница набросилась на него, сбив сильным ударом с ног, и принялась душить потерявшего сознание священнослужителя.

— Бабушка, что же ты делаешь? — раздался визг в дверном проеме, — хватит зла с нас. Весь век живем в страхе и ненависти. Отпусти этого несчастного.

Ведьма убрала руки с шеи отца Ильи и, медленно поднявшись, зашипела, обращаясь к внучке.

— Ты ли забыла, как мать твою они погубили, как дом наш чуть не спалили, как проклятья на нас слали. Ты не помнишь ли, что от ведьмы рождена, что сила тебе не зря дана. Убей этого попа сейчас. Сама сделай это. Я уйду из мира этого к Роду триединому, а тебе среди этих злыдней жить.

— Не буду, — настойчиво закричала Василисица, — это ты злобой живешь и мне разум затуманила, к похоти да разврату привела. Где твоя любовь богов русских, где счастье наше? И без Мокоши народ деревенский живет, и Иисус им помогает. Трудом долю свою правят, да грехи искупают. Не хочу я больше твоих законов чтить, в монастырь пойду, так и знай, до гроба молить прощение за темные знания буду, а ты гори в аду с бесами, там тебе место.

Старуха хотела что-то сказать, но внезапно в груди у нее запылал настоящий огонь, ярко озаряя комнату. Она затряслась всем телом, не в силах даже выдохнуть лишь, хрипя животные звуки.

В этот момент отец Илья пришел в себя и пошатываясь поднялся на ноги. Увидев пылающую ведьму, он схватил ее за плечи и, бросив на кровать, скороговоркой запричитал:

¬ — Божий вечный, избавляющий человеческий род от плена дьявола! Освободи твоего раба Устиницу от всякого действия нечистых духов, повели злым и нечистым духам и демонам отступить от души и тела раба твоего.

— Не поможет это, — произнесла Василисица, — крышу рубить надо, чтобы душа ее грешная вышла из заточения, не может она из избы вырваться, окна да двери ведь давно крестами запечатаны, местные постарались.

— Ты вместе с Пресвятым Всеблагим Животворящим Твоим Духом Ныне и всегда во веки веков. Аминь, — дочитал священник молитву, — может и права ты. Хоть и против правил это церковных, но на столько чудес за сегодня я насмотрелся, что уж и не знаю, как быть. Оносьица, беги в деревню, пусть мужики с топорами поспешат. А ты не печалься, Василисица, не оставлю я тебя, с Господней помощью избавим тебя от лиха. Теперь уж ты не пропадешь.

продолжение следует