Глава восьмая.

Следуя по течению Иртыша прямо на шлюп, лодка действительно не таилась. Немного не доходя до них, остановилась. Находившийся в носовой части маленький огонек факела проделал несколько движений, трижды изображая в ночи крест. После этого лодка вновь стала двигаться им навстречу.

— Вроде, как сигнализируют нам, что не нехристи плывут, — проговорил Поликарпий, направляя фальконет на лодку.

— И что с того? — спросил Кузьма Лукьянович.

— Христиане, стало быть.

— Крещёные, хуже нехристей бывают. Пушку зачинил?

— Готово, Кузьма Лукьянович.

— Матросов к побудке и чтобы тихо.

— Может, зря беспокоимся? — проверив пистолеты, зевая и прогоняя остатки сна, проговорил Лилиенгрейн.

— Может и зря... Только по другому нельзя, Гаврила Андреевич. Сколь мы уже форпостов прошли, и в каждом знают, что в дар китайскому богдыхану везем богатую меховую рухлядь.

— Откуда знают?

— Коменданты у нас больно говорливые. Не успели мы до Омской фортеции дойти, а местные полу женского жильцы, уже всю нашу рухлядь по три раза на себя примерили, в своих мечтаниях бабских. Народ-то всякий в Сибири, кто ранее и с кистенем хаживал и в разбое по рекам гулял. Узнав о шлюпе с богатой добычей, возьмет да вспомнит такой ухарь старое да лихое времечко. Соберет сотоварищей во Христе и за нами на плоскодонках...

— Плывут сверху. Не следом.

— Плоскодонки, Гаврила Андреевич, лодочки-то легкие. Долго ли их посуху вокруг обнести и навстречу нам выйти.

— Не разбойники это, а казаки, Кузьма Лукьянович, — из тени, будто из воды вынырнул мокрый облик Карташева.

— Откуда, чтобы мне пусто было, ты Смаил, взялся? — ругнувшись, спросил его Вторушин.

— С берега... Разрешите, господин поручик, все, как есть обсказать.

— Докладывай.

— Снизу по течению реки к нам плывут служивые казаки крепости Железинской, в количестве пяти.

— Откуда ведомо? — спросил Кузьма и добавил уже матросу: — Поликарпий, погодь команду будить. Пойди на корму, глянь. Не равен час, там еще какой зверь плывет.

— Здесь, совсем неподалеку есть остров, — ответил тем временем Карташев, — так казаки во главе с офицером Вологодского полка, на том острове у костерка и харчевались. Когда мы на берег сошли, дымком повеяло да кашей. Драгун, я, секретом, определил и велел ожидать, а сам вплавь до острова добрался. Узнал, кто такие, и немного послушал о чем гутарят.

— Ну, и о чем же? — поинтересовался Лилиенгрейн.

— Нас они ищут. Из нижнего Черлаковского, стало быть, форпоста к ним в Железинскую крепость нарочный прискакал. Доложил коменданту о шлюпе, тот и выслал казаков с офицером баркас встретить. До ночи они на острове прождали, а как мы не объявились. Тогда офицер лодку с казаками по течению и наладил. На поиски.

— Чего же ты, Смаил, до нас вплавь добрался, коль не воры, а железинцы по реке идут! — сдергивая с него мокрый кафтан и помогая выжать, проговорил Кузьма — Все ж конец августа на дворе.

— Да подумал. Они с одной стороны, я с другой, лодкою пойду. Спросонья не разберетесь, пальнете пушкою по ним, аль по нам. А вплавь я тихо пробрался, да предупредил, чтобы шум зазря не подняли.

— Обсушиться тебе надо, — произнес Лилиенгрейн.

— На берегу у костра и обсохну, Гаврила Андреевич.

— Так ты чего, Смаилка, — чертыхнулся Кузьма, — и назад вплавь собрался?

— Не беспокойся, Кузьма Лукьянович, ничего со мной не содеяться. А вот драгуны одни, на незнакомом берегу. Ждут они меня. Так, что до утра прощевайте.

С этими словами Карташев исчез, так же мгновенно, как и появился.

— Как у него, это получается!.. — удивился поручик.

— Сему искусству с детства сноровка надобна. Даже среди вольного казачества, оные люди особые. Пластунами их кличут. С древних времен воинская наука от отца к сыну у них передается.

— Эге... гей... На шлюпе!.. — обрывая их разговор, прокричал с подплывающей лодки басовитый голос.

— Кто такие? — ответил вопросом Лилиенгрейн.

— Так это...— снова пробасил и немного замешкался голос в ночи. — Железинской крепости казачьи пятидесятник Вершинин и капрал Анциферов. Посланы мы поручиком Вологодского полка Мартенесом до вас. Стало быть, навстречу шлюпу, что из Омской фортеции по Иртышу мимо следует.

Говоря, обладатель басовитого голоса стал грузно взбираться на шлюп по брошенному Вторушиным канату. Кузьма протянул ему в помощь руку, но тот отказался, добавив к уже сказанному:

— Благодарствую, мы сами.

Через некоторое время он втащил свое огромное тело на палубу и докладывал Лилиенгрейну.

— Ваше благородие господин офицер, пятидесятник Степан Вершинин прибыл в ваше распоряжение. Капрал Анциферов еще прибывает, но скоро будет. С непривычки в веревках заплутал малость.

— А у вас привычка есть?

— Ныне, по годам моим немалым, грузен стал, а ранее, что ваш пластун — раз и нет меня.

— Приметили все-таки Смаила. Слышишь, Кузьма?

— Казак казака... — ответил Вторушин, принимая на борт капрала.

— Это точно, — издалека видим! — договорил за него пятидесятник. — Мы-то вас еще к обеду ожидали. Тут вечер... ночь... А вас нету. Вот, я и говорю поручику: мель одна понизу имеется, господин офицер, фарватером необозначенная, видимо, на ней и сидят. А он мне: «Не доверяешь ты картам, борода, — так он меня называет, когда злиться, — не веришь, поскольку не обучен». А чего им полагаться, когда те карты еще при моем деде составлены были. Тогда еще он говорил: «Неверно берега на них отведены и мели не верно». А после того, с Иртыша много воды утекло...

— При твоем деде, говоришь? — заинтересовался поручик. — Что, он с генерал-майором Лихаревым по Иртышу до озера Нор-Зайсан ходил?

— Известно, ходил. Его именем мыс на озере прозван и один из быков, что на вашем пути лежат, — удивился казак и сел на бочку с порохом, что стояла у фальконета. — Так вы чего, в слепую идете?

— Карта-то есть, — ответил ему Кузьма, — только промеры в ней, видимо, выставлены с секретом.

— Тогда водою и идти вам незачем, — прогромыхал пятидесятник. — До Усть-Каменогорской крепости еще на ощупь кое-как проползти можно. Где пузом, где юзом. А как на Братьев попадете, так и совсем пропадете.

— Разбойников мы не боимся, — ответил поручик, — пороху и заряда свинцового хватит.

— А кто говорил про разбойников? Братья есть Быки — отвесные скалы, в самую реку оные выпирают, и душат русло. Семь Братьев. Дед баял так: «если попадешь на первого брата — побываешь на всех семи». А окромя их еще Козловский, Крестовский, Петух, быки Бишбанские. Ну и Вершинин. Деда моего, стало быть.

— Говоришь так, — буркнул Кузьма, — будто сам, а не твой дед на реке бывал.

— И дед бывал, и отец бывал, и мне приходилось.

— Стало быть, дорогу знаешь?

— Ведаю...

— Так какого рожна, ты заупокойные песни поешь?!

— Так ведь я ведаю, не карта. Что и требовалось доказать. А то молвит поручик Мартенес: «Борода... Не обучен...».

— Перед тобой, пятидесятник, стоит Гаврила Андреевич. Офицер, весьма нами почитаемый...

— Подожди, Кузьма, — остановил его Лилиенгрейн, — Обидели видно человека, вот он нам и выдал. А что не тому, так это дураку не впрок. Умному же, всякое здравое слово наука. Где же офицер то ваш?

— Здесь неподалеку, на острове Ежевичном.

— Пошли в лодку, проводишь до него.

— Не стоит, ваше благородие. Опился водки и спит Мартенес. Мы на оном острове завсегда сено косим, для нужд крепости, стало быть, заготовляем, вот он в стожке и дрыхнет. Утром его, и то не поднять.

— Что же подождем рассвета. Наверно, ждать уже недолго осталось.

— Были бы на корабле, Гаврила Андреевич, — ответил Кузьма, — да в море, то сказал бы, что до третьей вахты склянкам еще дважды бить.

Наутро шлюп-баркас «Малый» дошел до острова и, к великому удовольствию пятидесятника, двухметровый Лилиенгрейн буквально вынул из стога сена хмельного и ничего непонимающего поручика.

За впечатляющей сценой Карташев и Вторушин наблюдали издалека, с носовой части шлюпа. Офицерский мундир Вологодского полка ярко-красного цвета напомнил шкиперу ливрею лакея князя Черкасского. Тяжело навалившись на фальконет, Кузьма загрустил. К нему вдруг снова вернулось прошлое...

Несмотря на вечер, освещенный лишь выпавшим на днях снегом и звездами, Таисия нашла нужный дом быстро. Даже в ночи, на еловых досках ворот хорошо просматривался вырезанный облик юродивого.

Кузьма три раза усердно вдарил об его свято-деревянный лоб. За воротами лениво ответили:

— Чего стучим! Ночь на дворе... Вещун, юродивый Андрей почивает... Завтра приходите...

— Отвори, добрый человек, — лисой, масляно проговорила Таисия. — До завтра-то, нам не дотянуть. Замерзнем прямо на благодатном пороге.

— А мне чего... Замерзайте, — послышался со двора ленивый и равнодушный ответ.

— Разве Анастасия завет нам о том давала, чтобы люди Божьи путника без пристанища оставляли?

Какое-то время было молчание. Ворота приоткрылись. Внимательно оглядев гостей, дюжий страж спросил:

— Какая Анастасия?..

— Та Анастасия, что за всех людей Божьих голову на плаху положила. Богородица Агафья Карпова.

— Проходи... Молодец с тобой?

— Со мной...

— Тоже проходи. Вам Матушку или Христа, что ныне в теле юродивого Андрея пребывает?

— Сначала Матушку. Повидаемся, а там, возможно, и Христа навестим. Утром...

— А ты кто ж такая будешь?.. — вдруг засомневался страж и снова загородил им дорогу.

— Таисия Филипповна я, дева-ученица Проклы, княгини Юсуповой-Княжево. Еще чего сказать?..

— Ничего, ничего... И так на ветру много говорено.

— Так веди, — не медли!

Весь разговор девушки и сторожа Кузьма слушал и не понимал, о чем они говорят: «Христос в теле юродивого Андрея?»... Он видел только, как с каждым словом Таисии, грозный страж уменьшался в размерах, пригибаясь в поклоне. При ее последних словах он окончательно согнулся и попятился в сторону, толкая собой створу ворот и освобождая вход на подворье.

За время путешествия Таисия всегда беседовала с Кузьмой игриво, ласкаясь. Моряк привык к журчанию девичьего голоса, но сейчас она говорила твердо, словно хлестала плетью, Но обернувшись к нему и взяв его под руку, Таисия, как и прежде, прожурчала: «Пошли до Матушки, молодец». Кузьмой, она его не звала.

Бревенчатый дом, куда они пришли, был просторен со многими комнатами, крыльцами и переходами. Кормщица корабля Царства Духовного Матушка Акулина Иванова, — женщина в теле, с прикрытой Радельной рубахою солидной грудью. Ее закрученные в тугую косицу девы-учительницы пшеничные волосы, подобно Деве Марии, были накрыты широким льняным холстом.

Приняла Матушка гостей в Сионской горнице. Рядом с ней находились еще две молоденьких девушки в просторных до пят Радельных льняных рубахах. Волос юных созданий был вплетен в белые платки с красными крапинками и чалмою уложен вокруг головок. Пока Кормщица строго и пытливо расспрашивала пришлую красавицу об ее имени и прошлом, одна из девиц, курносенькая, жарким взглядом смотрела на Кузьму. Ее рука покоилась мех бедер, кистью в прорезь рубахи. Рот девушки приоткрылся, она облизала его кончиком языка, немножко присела и тихонько выдохнула.

Матушка одарила ее укоряющим взором и протянула Таисии руку для почтительно-покорного поцелуя, но та лишь поклонилась и пропела:

«Богородица в пречистой своей плоти

подвиг земной свершила.

А в других плотях избранных, она еще свершает,

А к иным плотям избранных Дев, она еще взывает.

Бог тогда новое тело для Богородицы рождает,

Когда Дева от ласк дыханьем Богородицы умирает,

но вновь рождается».

От пения девушки, матушка изменилась в лице, но, выдержав паузу, торжественно поговорила:

— Девы, ученицы мои верные! Объявите всем, что завтра в ночь у нас состоится Радение Великое! Восприемница явилась нам, послана она от девы-ученицы, убиенной Анастасии Карповой...

— Проклы, Матушка, — на ее вопросительный взгляд, подтвердила Таисия.

— Проклы Юсуповой-Княжево!.. Спешите уведомить о том празднестве всех радельниц Корабля нашего. Да принесите Радельный наряд. Негоже Таисии Филипповне, в обыденном по дому Давидову ходить.

После слов Матушки, только одна из девиц покинула залу, другая, курносенькая, осталась. Ее взор поглощал Кузьму, что рассматривал висевшую на стене Сионской горницы картину «Страдание Богородицы Анастасии Карповой». На холсте была изображена статная дева, стоявшая возле плахи с поднятыми к солнцу синими очами, а вокруг ее головы, распущенных пышных волос, было начертано: «О, царь Рагита Сурья, возроди нас едино, как и умерли за тебя». Из ладони правой руки девы, на окровавленную плаху подал каплевидный огонек.

— Посвящен ли в люди Божьи спутник твой, дева-восприемница? — спросила, тем временем, Таисию Матушка.

— Не посвящен.

— Так к завтрему Радению, как солнце подниматься станет, и посвяти. Нилица, — обратилась Кормщица к оставшейся девушке, — отдай Таисии Филипповне сотканную тобой Радельную рубаху. До утра, будь она хоть рукодельница великая, а своей не изготовить.

— Не надо!.. — резко ответила Таисия и, опустив глаза, мягко добавила: — Не готова я, Матушка. Радельная рубаха не с чужих, от моих рук сшитой должна быти. Коль Нилица Радельную рубаху ткала, пусть Кузьму Лукьяновича она и посвящает.

В первый раз Таисия назвала его по имени, да еще и отчество добавила. Названая Нилицей, девица вся зарделось огнем, и доверчиво благодарно переглянулась с гостьей.

— О ее воле утром узнаем, — ответила Кормщица, снова с укоризною поглядев на свою ученицу.

Тем временем вторая девушка принесла белую просторную рубаху и платок в крупный красный горошек. Подойдя, она с поклоном подала Радельный наряд гостье.

— Переоблачились здесь, Таисия Филипповна, — повелела ей Матушка. — Возрадуй Сионскую горницу и нас, показом прекрасного тела своего, освети им наше пристанище.

С помощью Нилицы Таисия обнажилась. Раскинув по плечам огненно-рыжие волосы, она с вызовом поглядела на Богородицу. Матушка пожалела, что устроила ей просмотр при своих ученицах. Тело гостьи не имело ни малейшего изъяна, и по всем канонам людей Божьих подходило для восприемственности в него Богородицы.

Признавая в стоявшей обнаженной гостье молодую ипостась Матери Земли, деву-восприемницу, Нилица первой опустилась на колени, припала к ее животу и проговорила:

— Разреши, Таисия Филипповна, я обласкаю власы твои гребешком Анастасии Карповой, и заплету косу твою огненную в ручей Девицы-Водицы.

— Харитон, — раздраженно крикнула Кормщица.

— Слушаю, Матушка, — появился стаж ворот.

— Определи гостей на ночлег.

— Таисия Филипповна, пойдешь ли ко мне в светлицу почивать? — спросила Нилица, облачая ее в рубаху.

— Почему же не пойти! Пойду, милая, — ответила Таисия. — Только и про спутника моего, не позабудьте.

Как непосвященный, Кузьма был определен в сторожку Харитона. До самого утра он не сомкнул глаз, думал о произошедшем сегодня. Получается, что у Таисии имелась некая тайна, о которой, по-видимому, не знали в староверческом ските Филипповцев. Среди этих странных людей, что называют себя Божьими, она обладала властью, данной ей княгиней Проклой, инокиней Верх-Течинской Введенской обители.

Наутро Кузьму сводили в баню и привели в покои Матушки Кормщицы. Таисии в комнате не было. Уже знакомая Кузьме дева именем Нилица, стояла у окна и держала на согнутых в локте руках в несколько раз свернутую льняную рубаху. Ворот наряда был заботливо вышит красными с золотой нитями. Дева была без платка, и зимнее солнышко играло с ее распущенными до самого пола волосами.

— Вот и Кузьма свет Лукьянович к нам в горницу пожаловал, — произнесла Кормщица, и, переведя взгляд на девушку, добавила: — Что ж, Нилица, слушаю тебя.

Дрожа, словно в комнате было морозно, та подошла к Кормщице и с поклоном обратилась:

— Матушка Богородица Кормщица корабля нашего, посвети Кузьму Лукьяновича в люди Божьи. Хочу я с ним под единым парусом сегодня быти. Хороводное Радение во имя явления к нам Таисии Филипповны возглавить. Огнь Рагиты Сурьи, ласками в колыбель Лады собрать и передать тебе, Матушка, для Девицы-Водицы.

— Посвящаю...— величественно изрекла Кормщица. — Нашла ли ты наставницу Кузьме Лукьяновичу? Кто бы поведал ему заповеди превышнего Бога над богами, Царя над царями, Пророка над пророками Саваофа. Об обрядах людей Божьих, о наших Радениях: Одиночных, Всхватку и Хороводных. Радениях во имя Матери Земли.

— Нашла, матушка. Таисия Филипповна милостиво согласилась поведать ему таинства людей Божьих. Рассказать и устав Царства духовного, корабля Кормщицы Акулины.

— Что ж, клонись, девица, от всего Корабля нашего и вручай тобою тканую рубаху радельщику своему.

Нилица обернулась к Кузьме и, отвесив поясной поклон, робко вымолвила:

— Прими, Кузьма Лукьянович, из рук моих рубаху, наряд-парус, ризу белую, и выйди вечером со мною на Хороводное радение. Отдай с себя в длань мою Огнь Рагиты Сурьи, во имя Матери Земли. Всем Кораблем нашим прошу тебя о том я, Нилица, Кормщицы Акулины дева-ученица.

Не зная, что за этим следует, Кузьма рубаху взял. Девушка повеселела и, поклонившись ему еще раз, убежала за Таисией. Та появилась в комнате, словно лучик солнца.

— Принял рубаху, молодец? Теперича пойдем со мной, расскажу, поведаю, чего сегодня вечером будет.

Широко и загадочно улыбаясь, она подхватила его под руку и повела просвещать.

Проведя посвященного в дальнюю камору, служившую для повествования о первых носительницах духа Богородицы, Таисия поведала историю их верования, начиная от Саваофа, и все тайные обряды и Радения людей Божьих, Корабля Акулины Ивановны.

Узнав, что означает Хороводное Радение с Нилицей и многое другое, Кузьма наотрез отказался одевать сотканную девушкой рубаху и выходить на круг в Сионскую горницу. Туда, где, вечером, собирался идти под единым парусом весь Корабль Кормщицы.

— Ты же рубаху взял, молодец, — ласкова прожурчала Таисия, услышав от него нежелание и отречение.

— Разве ж я знал, Таисия!.. Под парусом не раз приходилось мне ходить, но что бы так.

— А если бы, я рубаху поднесла?

Кузьма промолчал.

— Я тоже хороводиться буду. Как Дева тебя приласкает, смотри прямо в мои очи. Коль выйдешь в Сионскую горницу, обещаю, одним взором доведу тебя до Огня.

Кузьма снова промолчал.

— Нилицу жалко, — вздохнула Таисия. — После такого позора, не быть ей больше девой-ученицей Кормщицы. Ну сходи, Кузя! Обласкает она тебя разок-другой. Не обнищаешь! А ей радость и уважение всего Корабля.

— Не могу я, Таисия!

— Ладно, Нилицу я под свою руку возьму. Глядишь, сильно-то не обидят. А тебя, молодец, защищать не стану! После того, что удумал, твоего отказа! Ни одна из Дев Божьих с тобой хороводиться не согласится. И быть тебе, молодец, сторожем, вместе со старым Харитоном. Но, можешь и уйти!.. При своем подоле не держу!

— А если все же пойду в Сионскую горницу.

— Тогда и Христом стать можешь. Ихний-то, юродивый Андрей, хилый совсем. Вот-вот Христу новое тело занадобиться. А Нилица при тебе Богородицей, Кормщицей корабля станет. Над людьми Божьими власть обретешь. Снова штурманом корабля станешь.

— А ты, как же?

— Я уйду, молодец. До весны здесь побуду, и уйду. Мне вернуться на Умбу-реку надобно. Своего Княжича найти. Коль там его нет, волчицей по следу рыскать стану, а отыщу. Сердцем чую, что жив он, не помер.

Вечером того дня Вторушин не надел радельной рубахи девы Нилицы, и не вышел в Сионскую горницу. Просидел всю ночь в сторожке старого Харитона. Хороводное радение прошло без него, а на утро Матушка Кормщица вызвала Кузьму к себе и грозно велела, чтобы он покинул их Иерусалимский дом. Присутствующая при его изгнании Таисия, уговорила Матушку оставить не оправдавшего надежд Нилицы радельщика, при доме сторожем.

Как и полагала Таисия Филипповна, опозоренная девушка, миром старших дев Корабля, навсегда лишилась звания девы-ученицы Кормщицы Царства Духовного. Кузьме было разрешено остаться, но строго-настрого велено дальше подворья не ходить и на крыльцо дома Давидова не подниматься. Исполняя обязанности сторожа, штурман дальнего плаванья Вторушин открывал и закрывал ворота за посещающими Христа людьми московскими.

Молчальник, юродивый Андрей без слов прозревал будущее. На Москве о нем шла великая слава, как о блаженном юроде, в молчании грядущее узревшем. Люд к нему тянулся разный, — купеческий, дворянский, монашествующий. Князья и княгини часто присылали за ним лакеев и юродивый Андрей, в торжественном молчании, покидал многоярусный дом Кормщицы на роскошной карете. Радения Корабля Кормщицы Акулины теперь проходили без Кузьмы, он лишь закрывал ставни Сионской горницы и следил, чтобы никто тайком во двор не пробрался.

По иронии судьбы, в Сухаревой башне размещалась московская адмиралтейская контора и вещевые склады Балтийского флота. Вторушин часто слышал доносящиеся оттуда команды морских офицеров и свисток боцманской дудки. От этого, иногда, ему хотелось выть на равнодушно плывущую в небе луну. Тайком от Матушки Кормщицы, Таисия лишь изредка посещала Кузьму и услаждала его слух недолгой беседою.

Как-то прогуливаясь по темному в ночи подворью и ловя в ладошку снежинки, она обмолвилась, что после такого позора Нилица хотела убить его и себя, но уговорами Таисии отошла, подобрела. И теперь желает навестить своего несостоявшегося радельщика. Потолковать с ним просто так. Рассказать о себе, его послушать. Но Вторушин снова отказался видеть Нилицу. На все дальнейшие намеки о свидании с бывшей девой-ученицей, он только мотал головой в категоричном отрицании и замыкался в молчании.

Так продолжалось месяца два, пока на московское подворье Давидовых хором не въехала шикарная карета княгини Черкасской, с двумя откормленными, краснощекими от мартовского промозглого ветра слугами в богатых ливреях, витиевато расписанных золотой нитью по красному сукну.

От Сухаревской башни снова послышались команды боцмана и, открывая ворота, Кузьма приостановился, тоскливо поглядев в сторону «Невесты Ивана Великого».

— Чего рот раззявил, скопец! — рявкнул лакей княгини, сидевший на козлах, и ожог плетью.

Вторушин покорно потянул притвор, слыша, как другой лакей, со смехом проговорил:

— Вроде, не похож на скопца. По этакой-то бородище, поди, вши по морде с собаку бродят.

— Точно говорю: скопец! У матушки Акулины, только скопцы при воротах служат, — повторно обжигая его плетью, утвердился в своей правоте первый.

От прилившей к лицу крови у Кузьмы снова помутнело в голове. Ухватив лакея за добротное сукно ливреи, он перекинул его через себя и тот, словно куль с отрубями, грохнулся на жесткий весенний наст, — укатанное паломниками к юродивому ледяное подворье. Второй хотел, было, спрыгнуть с козел, но, не обещавший добра, взгляд Вторушина остановил его в этом порыве. Из-под лежавшего ничком лакея, по снегу стало расходиться пятно под цвет ливреи. Увидев кровь, второй истошно завопил:

— Убили!.. Сеньку убили!.. Лови убивца!..

Кузьма вышел из подворья и неспешно пошел к Сухаревой башне, но догонять его почему-то никто не решился. Тогда он сам направился в Сыскной приказ.

По признанию в убийстве лакея княгини Черкасской, Вторушина неделю продержали в арестантском доме без опроса, лишь на восьмой день заключения его привели в маленькую комнату, где в богатом камзоле, но без парика, сидел жилистый человек. Руки примерно сорокалетнего мужчины тяжело и мощно возлежали на коленях, одна нога была закинута на другую и равномерно покачивалась.

— Проходи, Кузьма, — проговорил он и когда тот сел на стул, располагающе спросил: — Водки хочешь?

— Смотря, какой опрос будет, — ответил Вторушин, потирая запястье, болевшие от кандалов, снятых перед допросом. — Про себя я все сказал, а про иных, кто, чем промышляет, — о том ничего не знаю.

— Не знаешь? Или говорить не желаешь?

— А тебе ни все ли ровно?.. Что убил, — признаю. Так и определяй по вине. Хоть на смерть, хоть в каторгу.

— Да ты, моряк, ведаешь, кто перед тобой!?

— Сыскного приказа служивый.

— Иван Осипов я, чудак человек. В народе Ванькой-Каином кличут. У меня не только Сыскной приказ, вся Москва под рукой состоит. Водки-то будешь?

— Нальешь, выпью.

Ванька-Каин усмехнулся, но водки из штофа в стакан налил. Кузьма выпил.

— Повезло же тебе, моряк, — продолжил он, когда Вторушин закусил рукавом зипуна. — Сразу две девицы ко мне на днях пожаловали! За тебя просить. Одна зеленоглазая да рыжая. Бойкая такая. Огонь, а не девка! Другая, — юная и скромная, но глазищами жжет так, что на душе теплеет. Рыжая... та, мне деньгу предлагала. Сто рублей золотом за мужа своего мне сулила. А дева... Себя в пользование. Хочешь, говорит, постель греть твою буду, пока не надоем. Ноги мне согласна была мыть, да власами своими богатыми утирать, лишь бы только тебя вызволить.

— А ты чего ж?

— А... — Осипов махнул рукой. — Отпустил с миром обеих. Неужели мне из-за какого-то хлыща, будь он хоть и лакеем женки московского генерал-губернатора князя Черкасского, хорошего человека губить. Нашелся убивец-то. На Обжорном ряду в тот же день с горя обпился, да и замерз в сугробе.

— Я уби...

— Убийством оговорился с перепоя, — оборвал его Ванька-Каин. — А сейчас желаешь поступить в воинскую сыскную команду доносителя Ивана Ивановича Осипова и ловить на Москве воришек разных. Так?..

— Нет, не так! — отрезал Вторушин. — Лакея порешил я. А летом, в прошлом годе, на реке Умбе убил еще двух офицеров. Капрала и поручика.

Осипов присвистнул.

— Ты чего, моряк! В своем ли уме?.. Ранее за такие дела жизни скорехонько лишались. Теперича, по зароку, данному перед алтарем при вхождении на царство матушкой Елизаветой Петровной, конечно голов не секут, но в Рогервик, аль в Сибирь на работы каторжные навечно ссылают.

— Посылай в каторгу, только не Рогервик! — ответил Кузьма. — Там, я уже был.

Осипов присвистнул.

— Куда же пожелаете?..

— Знаешь, — оживился Кузьма, — одиннадцать лет назад повстречался мне по жизни адмирал Соймонов Федор Иванович...

— Большая птица? — заинтересовался Осипов.

— Человек правильный. В каторге ныне, на рудниках недалеко от Охотска. Вот если бы мне туда. Старый он, подержать бы адмирала надо, помочь.

— Озадачил, ты меня, моряк. Даже и не знаю, доброе дело делаю или худое. Иные, ноги мне лизать готовы, чтобы из арестантского дома выйти, а ты сам просишь в Сибирь тебя услать. Да еще к самому Охотску.

— Прошу. Очень прошу.

— Ну что ж, будь, моряк, по-твоему. Может и меня, лет так через десяток, где добром помянешь...

Дорога каторжан определенных в Охотск вилась по бескрайним просторам России и Сибири два с половиной года. Как после, справляясь о Таисии, Вторушин узнал, за это время в Москве попали под следствие, и удалец Ванька-Каин, и юродивый Андрей, и многие другие. Состав московского Сыскного приказа был полностью заменен прибывшей из Санкт-Петербурга специальной комиссией по разгульным воровским делам Москвы. По повторному «Делу о Хлыстах», проходило более четырехсот человек, среди которых было много священников, монахов и монахинь. Кормщице Акулине с подворья у Сухаревской башни удалось скрыться. На Орловщине она образовала новый Корабль. Впоследствии, во многом ею измененная вера людей Божьих, стала называться Акулиновщиной.

Таисия Филипповна, прихватив с собою Нилицу, где-то бесследно затерялась еще по весне 1748 года, сразу же, как Кузьма и другие каторжане, позвякивая кандалами, покинули Москву в направлении Сибири.

Золотоносные рудники на реке Охте близ Охотского моря и людей их осваивающих, Вторушин увидел только осенью 1750 года. Узнав, что он бывший моряк, собратья по несчастью, повели его к адмиралу.

Встретив его объятиями, Соймонов проговорил:

— Никак в помощь мне прибыл, Кузьма Лукьянович?

— Откуда знаете?

— Слух быстрее человека. Ну, рассказывай, чего ты там натворил. Только не утаивай. От слов оных зависит, быть тебе товарищем моим или нет.

Вторушин все рассказал, как было, начиная с той самой их встречи в Рогервике. Не умолчал и про Таисию. После долгого повествования о коллизиях лишь одной человеческой судьбы, Соймонов обнял его, еще раз и, прослезившись, проговорил:

— Искренне рад, Кузьма Лукьянович, что не ошибся в тебе. А то, что ты ныне здесь! Так я, — тоже здесь. А завтра где будем? Мы еще поглядим.

Через год указом императрицы Елизаветы Федор Иванович Соймонов был освобожден от каторжных работ без возвращения былых чинов, с предписанием жить до конца дней своих в Цивильске. Провожая его, Вторушин и радовался и печалился одновременно. За год он успел его полюбить, как родного отца, которого у него по большому счету никогда и не было.

Минуло еще два года. На рудники пришло высочайшее распоряжение: «В связи с государственной необходимостью освободить штурмана дальнего плаванья Вторушина, какой бы вины на нем не было, снабдить необходимым: одеждою провиантом, деньгами для дальней поездки и направить с оказией в главную канцелярию Сибирского генерал-губернаторства.

Прибыв в Тобольск, Кузьма Лукьянович узнал, что он зачислен штурманом в экспедицию Соймонова по описанию забайкальской реки Шилки от истоков до устья, где и провел три года. По возвращению из данной экспедиции, Вторушин едет в Москву, но не найдя там Таисии, возвращается в Тобольск. Назначенный в 1757 году наместником Сибири, Соймонов снова посылает его в Охотск, открывать для местных рыбарей школу моряков и обучать их морскому делу. Через год сибирский губернатор отзывает Кузьму Лукьяновича в Тобольск, для создания на Иртыше малой речной флотилии.

Направляясь на озеро Нор-Зайсан, шлюп «Малый» сутки пробыл в Омской фортеции. Пока поручик Лилиенгрейн получал в Омской канцелярии дополнительные указания от бригадира Фрауендорфа, шкипер Вторушин в который раз проверял исправность нехитрого такелажа гребного судна. Стоя на носу, он увидел до боли знакомые зеленые глаза, словно ветром его сдуло со шлюпа. Уже через мгновение, он вырос возле Таисии.

— Поздорову ли живешь, молодец? — как всегда мягко, прожурчала она.

— А я тебя в Москве искал! — бухнул он, позабыв ответить на вопрос.

— В Москве?.. Там меня давно уж нет. Ванька-Каин нам о тебе все обскакал. И как ты от помощи его отказался, и как сам в далекий Охотск на каторгу вызвался. Назвал он и день, когда повели тебя из Москвы. Уж мы с Нилицей все глаза проглядели, каторжан провожая, а тебя так и не увидели. А на другой день, и мы, собрались и ушли от Кормщицы Акулины. Поначалу на Умбу-реку подались. Княжича моего отыскивать, но, ни живого, ни мертвого, так и не сыскали. Тогда Нилица уговорила меня в Сибирь с ней идти. К тебе, молодец, стало быть, поближе, потянула она меня. Ой, потянула!.. До Омской крепости дошли, и дороги далее, нам не стало. Второй год, уж как здесь.

— Таисия, правду Ванька-Каин сказал, то, что ты женой мне назвалась...

— Так это кривда была, чтобы тебя вызволить. Давно тебе сказано было: забудь меня, молодец. Я от своих слов не отрекаюсь, — проговорила она, не сурово, но по-прежнему настойчиво и мягко. Лисой, добавила: — Нилица, как от местных баб узнала, что у пристани шлюп с Тобольска, а по нему бравый шкипер расхаживает, именем Кузьма Лукьянович, так ко мне и прибежала. «Иди — меня просит, — он это!», а сама вся трясется, словно лист осиновый. «Раделец мой», — и все тут. Будто на свете другого шкипера и быть не может. Говорю ей: коль он, Нилица! Тогда пошли на пристань, вместе и глянем. Что ты!.. И слышать моих уговоров не хочет. Любит она тебя, Кузьма Лукьянович, ой как любит. Сколь лет минуло, а дня не прошло, чтобы о тебе девонька спрос не повела. Мне и рассказать-то нечего! От Умбы до Москвы, в беседах о тебе мы уж сотню раз хаживали. Как вечер, Нилица меня и упрашивает: расскажи, да расскажи. Как мы с тобой шли, о чем говорили? А сама слушает да томно так стонен, запустив ручку в Радельную рубаху. Истомилась без тебя, приходиться мне в ее Радениях участвовать вместо тебя.

— Это как же?

— Приходи, покажем. Обласкаем друг друга, и тебя не обидим. Ради Нилицы, так уж и быть обнажусь перед тобой еще разок. Любит она тебя сильно, сильно.

— Два раза видела, и по смерть влюбилась.

— Ой, молодец!.. Тебе и одного раза на Умбе-реке, гляжу, хватило!.. Аль уже забыл про первую нашу встречу? Ласки мои.

— Не забыл...

— По штанине вижу — помнишь. Вот, и она не в силах позабыть тебя. Может, позвать? Ведь туточки Нилица, неподалеку. Пусть хоть одним глазиком на тебя поглядит, словечком обмолвиться, прикоснется. Огнь что из тебя так и хочет выйти, она свой ручкой или ртом быстро себе заберет. И я рядом буду, усладу на твоих глазах пытать стану не таясь.

— Отходим мы, Таисия. Вон, уже и матрос Поликарпий мне со шлюпа машет. Зовет, стало быть, меня на борт...