В субботу пенсионер Плохов сидел на крыше своего старого домика и оценивал ущерб, который причинил ему недавний ураган. Собственно, крыши, как таковой, не было. Осталась только обрешетка и стропила. Он смотрел и считал в уме, сколько ему понадобится рулонов рубероида, чтобы эту крышу перекрыть. С крыши хорошо видно, а если осторожно встать, то видно еще дальше. Закончив печальный осмотр, Плохов встал, обозрел окрестности и заметил, что по проселочной дороге пылит чей-то желтый автомобиль. Когда машина подъехала ближе, оказалось, что она тянет за собой прицеп, полный всякого барахла. Наконец она остановилась возле дома Плохова. Из нее вышел худощавый парень и помахал Ивану Егоровичу рукой. «Вы домик не сдадите на месяц?», – крикнул молодой мужчина.

— Сдам. Отчего же не сдать?

— А сколько?

Машина была плохонькая, какой-то корейско-казахстанский пучеглазый клоп, прицеп вообще советский ММЗ. Поэтому Плохов решил с молодежи три шкуры не драть, тем более, что пустых домов в деревеньке хватало и без Плоховской избушки.

— А привезите мне десять рулонов рубероида, крышу поможете починить, и живите хоть все лето.

Парень, кажется, обрадовался, наклонился к щели в пассажирском окне и размахивая руками, начал с кем-то говорить и в чем-то убеждать. Наконец длительные переговоры закончились, и из машинки вылезла девица, худая, в блестящей блузке и коротких белых шортах. Стало быть, городская, да и парень, похоже, тоже. Только вот под блузой у нее наблюдалось какое-то трепыхание, словно две существа, тыкаясь острыми мордочками, хотели проткнуть тонкую материю, вылезти и никак не могли. Парень и девушка освободили салон, очистили от мешков и баулов и бегом перенесли все в дом. Парень уехал за рубероидом в райцентр, а девица подошла ближе и воззрилась на Ивана Егоровича.

— Можно я к Вам, туда?

Она показала тонкой рукой на крышу.

— Лезь, если не боишься.

Она бодро тряхнула светлой стриженой головой.

— Не боюсь!

— Ну, забирайся тогда, коли смелая!

Спустился Егорович на край обрешетки, подал девице заскорузлую от трудов руку и заодно посмотрел, что у нее там трепещется, под материей, то есть. Симпатичные бананчики оказались, болтаются, стукаются друг о друга. Так и просятся в руку. Да...

помог Иван Егорович забраться девице на крышу, усадил на доски рядом с собой, а сам ненароком глянул на соседний дом, как там Вера Кузьминична, не смотрит ли. Оказалось, смотрит, и внимательно, из-под руки, ну, да ладно. А девица прилегла на смолистые доски, не боясь испачкать свои красивые одежды, и выставила к небу острые коленки.

— Хорошо у вас тут, и загорать можно!

— Так загорай, кто ж тебе мешает.

— А не заругаетесь?

— Не заругаюсь, еще и похвалю.

— Тогда ладно! Подержите только.

Ухватил ее за тонкую талию Иван Егорович, а когда она блузку стянула, прихватил и бананы в горсти мозолистые.

— Как звать-то тебя, красавица?

— Ефимия. Ефимия Белогорская. Мама Фимой называет.

Крепко держал за грудки Фиму, может, даже слишком, потому что задрожала она, когда спустила шорты с худых бедер. А под шортами ничего и не было, кроме робкой светлой поросли...

В свое время насмотрелся Иван и на тощие девчоночьи ноги, и на сисички, и на писечки. Поначалу ребятня купалась вся вместях, особо не разбирая, кто из ху. Но потом, когда подошли года, стали парни и девушки купаться отдельно, что, впрочем, не мешало подсматривать друг за другом из кустов ивняка. Да и девки знали, что смотрят за ними пацаны и работают руками при этом. Да и пусть смотрят, лишь бы не сильничали. И по согласию не многие хотели. Страшно было «в подоле принести»...

А тут Фима лежит на обрешетке, и, как цветок лилейный невиданный, «бутончик» раскрывает! А тычинки у нее тоненькие, реденькие, а «пестик» заметный, выдающийся, так и просится в губы. Втянул Егорыч «стебелек» что было сил в рот, выгнулась девушка навстречу его ласкам, да чуть не упали они с крыши. А тут и паренек подрулил на машинке с прицепом, полным черных рулонов. «А мы тут загораем!», – крикнула Фима с крыши, крепко держась за солдатские бриджи Егорыча как раз там, где ноги сходятся.

— А мы крышу ремонтировать сегодня будем? – несколько недовольно спросил парень.

— Будем-будем! – пообещал Плохов. – Вот только девушку твою спущу. - Иди, милая.

— Это когда она девушкой была, – ответил парень. – А теперь жена моя!

Ишь ты, молодежь пошла, подумал Иван Егорович, молодые да ранние.

Фима бодро привстала и скинула вниз свою одежонку.

— Сейчас спущусь, Сереженька, сейчас!

Плохов помог ей спуститься с крыши и передал из рук в руки молодому мужу. Фима подобрала белые шорты и цветную блузку и ушла в дом, а Сергей полез, было, на крышу, но Егорыч его остановил.

— Подай мне гвоздей шиферных побольше, молоток и раскатай на земле первый лист.

К ночи они покрыли рубероидом крышу, Сергей ушел спать, а Иван Егорович Плохов, наслушавшись жениных упреков в любвеобилии, проглотил нехитрый ужин и приготовился отойти ко сну, то есть бросить кости на топчан. Вера Кузьминична включила любимый сериал «Соседи» и молчала, а Егорыч, в одном исподнем, стоял у нее за широкой спиной и думал: «Как можно смотреть такую хрень? Все же придумано, из пальца высосано, где правда жизни?». Она уже собрался распустить шнурок у ворота жениной рубахи и задать хорошую трепку ее толстым сиськам, как вдруг заметил в незанавешенном окне что-то белое. Это белое скреблось и стучалось.

— Ваш телевизор не работает, – жалобно сказал Сергей, когда Плохов распахнул окно, впустив в горницу ночную прохладу. – А жена желает посмотреть на сон грядущий.

— А вы приходите к нам, – неожиданно ласково сказала Вера Кузьминична, не отрываясь от экрана, где супруги с упоением молотили друг друга. – И нам веселее будет.

Через две минуты молодые уже стояли в горнице на цветастом половике, нерешительно переминаясь с ноги на ногу, Фима смотрела на экран, а Сергей голодными глазами – на стол, где остатки ужина ожидали, когда их отправят на корм свинке или доедят. Плохов кивнул на стол, давай, мол, работай, тот схватил ложку, а Егорыч наполнил стопки травяной настойкой, которую делала на самогоне Вера Кузьминична. Она оторвалась от сериала ( ! ), уступив насиженное место Фиме, достала из серванта еще две рюмки, а Иван Егорович, удивившись сему факту, их наполнил тоже.

— Ну, со знакомством! – сказала жена, поднимая рюмочку синего стекла.

И лихо опрокинула первой. Что тоже было удивительно, поскольку она пила только по праздникам и на поминках.

Фима досмотрела серию и присоединилась к тройке. Беседа оживилась, и вскоре выяснилось, что женаты молодые студенты с филфака университета всего год с небольшим, и приехали в деревню, чтобы здесь на вольном воздухе попрыгать на Купалу нагишом через костер, ну, и поваляться на зеленой травке тоже. Вскоре Кузьминична полезла в подвал за второй бутылочкой, а Фима пересела от мужа к Ивану Егоровичу на колени. Увидев такое дело, вернувшаяся из «местной командировки» Вера Кузьминична тоже всей тушей плюхнулась на колени к Сергею, намертво пригвоздив его к стулу. «А пойдем-те через костер прыгать!», – полузадушенным голосом предложил молодой муж, и, хотя до дня Ивана Купалы оставалась еще неделя, все дружно согласились.

Костер удался на славу. Пламя от сухих сучьев взметнулось, казалось, до небес, и Кузьминична (она вообще сегодня была в ударе) вдруг затянула: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы, пионеры, дети рабочих!». Сережа и Фима, несмотря на то, что были интеллигентами в пятом поколении, дружно подтянули, и весь неливерпульский квартет допел гимн пионерии до конца. К этому времени костер немного попритух, и молодежь, разнагишавшись, запрыгала сначала возле, а потом и через него. Первой прыгала Фима, и Иван Егорович пошел ее ловить с другой стороны жаркого пламени, и поймал бы, если бы не Сергей, а за ним и тучная Кузьминична, придавившая всех троих. Обладая врожденной стыдливостью, она прыгала в длинной рубахе, которая на ней загорелась, и Сережа и Иван принялись гасить тонкую ткань содержимым своих мочевых пузырей. К ним присоединилась и Ефимия, которая сделала «желтое дело» Вере Кузьминичне на лицо, чему та была изрядно удивлена, сказав: «Ой, дождик пошел тепленький!». Затем Сережа и Иван Егорович стащили с Веры Кузьминичны испорченную рубаху, едва не оторвав ей голову неразвязанным воротником на шнурке. К тому времени костер совсем погас, а Плохов вдруг ощутил себя лежащим не на Вере, а на Фиме, тараня ее своим «отбойным молотком», и которая вдруг сказала: «Если у меня родится маленький, я назову его Иваном Ивановичем». Сергей тоже не остался в долгу и занялся Верой Строговой, но из-за темноты и неопытности перепутал и вошел не туда. Вера на мгновение пришла в себя и, сказав: «А спички обсеривают серой!», снова ушла в царство Морфея. Потом они с Сережей поменялись.

Дело кончилось тем, что Иван, как самый крепкий, унес супругов Белогорских в сданный им домик и сложил на крыльце как дрова. Они еще немного покопошились на жестких и грязных досках и вскоре уснули, обнявшись. Спали и Вера с Иваном, но в куда более лучших условиях – в своем доме и на топчане...