В далекие времена моего детства сексуальное просвещение было практически на нуле. Тогда еще не было интернета, порножурналов, видеокассет и даже газеты «Спид-инфо». Родители стеснялись вести со мной разговоры на деликатные темы, а о том, что девочки не такие как мальчики, я слышал лишь от друзей, которым посчастливилось заглянуть девчонке в трусики. Я завидовал этим мальчишкам, но самому обратиться к девочке с просьбой задрать юбку мне было стыдно. До тринадцати лет это оставалось для меня тайной за семью печатями и несбыточной мечтой, и всё же...

Мои родители поехали в санаторий, а меня отправили к бабушке в деревню. В те годы деревня жила практически без плодов цивилизации — вода из колодца, уборная во дворе, а мыться ходили в общественную баню. Из технического прогресса разве что черно-белый телевизор, который принимал всего одну программу. У бабушки в тот год я гостил не один, папина сестра отправила к ней свою дочку Олю.

Папина сестра жила в другом городе, и с Олей, моей двоюродной сестрой, мы раньше почти не виделись. Это была очень подвижная общительная и озорная девчонка, на год или полтора помладше меня. Мы быстро с ней подружились, бегали наперегонки, играли в бадминтон, в прятки-жмурки-салки, лазали по деревьям, гоняли на великах.

Как-то бабушка решила устроить нам «банный день». Она нагрела воды и притащила в комнату корыто. Первой мылась Оля. Точнее, ее мыла бабушка, считая, что она еще не способна мыться самостоятельно. Я сидел на кухне и ждал своей очереди.

— Сережа, принеси кувшин, там, на столе! — раздался из комнаты бабушкин голос.

Я взял кувшин и вошел в комнату. Оля сидела в корыте с намыленной головой. Кулаками она закрывала глаза от пены.

— Щиплет! — захныкала девочка и поднялась во весь рост.

И тут у меня перехватило дыхание. О-па! Голая девчонка! Совсем голая, прямо передо мной! На груди маленькие выпуклости, словно наливающиеся под кожей яблочки, и смешно торчащие вперед сосочки. Под животом — нежный и гладкий бугорок лобка, еще без волос, разделенный щелью. Две пухленькие губки, а на них — капельки воды. И на животе капельки, А на бедрах мыльная пена.

— А ну сядь, бесстыдница! — прикрикнула бабушка. — Сережа тут!

— Щиплет! — продолжала хныкать Оля.

Она потерла глаза кулаками и притопнула ножками, разбрызгивая воду из корыта. При этом щелка ее словно живая двигалась вправо-влево.

— Щас смою! — бабушка повернулась ко мне. — Давай кувшин! И уходи, неча тут глазеть!

Я вышел, но увиденная картина все стояла перед глазами. Стоял и член, он у меня поднялся уже там, в комнате. Так вот она какая! Интересно, и куда там совать? О процессе зачатия я уже слышал от сверстников и читал в популярной литературе, которую мне незаметно подкладывали родители, чтобы не вести «щекотливые» беседы самим. Но там все было описано на примере тычинок и пестиков, поэтому технику полового сношения я представлял с трудом, также с трудом представлял и строение женских гениталий. И вдруг... я случайно увидел Олину письку!

Эрекция не давала покоя. Я побежал в малинник, вытащил торчащий писюн и сильно сжал в кулаке. Мне казалось, что если я этого не сделаю, его просто разорвет изнутри. Неожиданно какая-то непонятная сила заставила меня двигать кулаком туда-сюда, раздражая головку... И тут сперма вырвалась на свободу, орошая листья малины и стекая на землю. Я испытал удовлетворение и облегчение, но при этом страшно перепугался, поскольку понял, что произошло. Дело в том, что в тех просветительских брошюрах, которые «как бы случайно» подкидывали мне родители, это называлось страшным словом «онанизм».

Онанизм в то время считался смертным грехом номер один, пагубной привычкой и моральным уродством, извращением хуже гомосексуализма или скотоложства. Я дал себе клятву, что это было первый и последний раз.

Но едва в памяти возникла картина Олиной наготы, это вновь приводило меня в возбуждение. Член поднимался и требовал внимания к себе. И я не мог сдерживаться, уединился в малиннике, при этом убеждая себя, что ничего «такого» делать не буду, просто немного подергаю письку, сниму напряжение, а до семяизвержения доводить не буду. Ха! Конечно же, я не останавливался, пока не кончал. С тех пор это стало моей ежедневной привычкой. Каждый раз, уединяясь в малиннике, я убеждал себя, что на этот раз удержусь и не буду кончать, но удержаться не мог. После этого мне делалось очень стыдно, и я ругал себя последними словами за отсутствие силы воли. И, конечно же, страшно боялся — не дай бог, кто-нибудь узнает мою тайну!

* * *

Мы с Олей смастерили во дворе качели из гладкого бревна, которое положили серединой на груду кирпичей: каждый садился на свой конец и когда один поднимался вверх, другой опускался вниз.

Однажды мы качались, и вдруг я заметил, что Оля как-то ерзает по бревну вперед-назад. Мне это показалось странным, я остановил качели в горизонтальном положении, Мои ноги касались земли, удерживая бревно, ее — болтаются в воздухе, а сама она держится за бревно руками и ерзает туда-сюда. И взгляд ее при этом какой-то отрешенный и сосредоточенный, будто бы она занята важным делом.

— Ты чего? — удивился я.

Оля пришла в себя, словно вернувшись из другого мира. Она испуганно посмотрела на меня, осознав, что делала нечто стыдное, и перестала ерзать. Я в том возрасте еще не имел понятия о девчачьей мастурбации. И вообще о том, что у девчонок тоже бывает оргазм, и что им тоже хочется. Почему-то мне представлялось (возможно, не только мне), что лишь мужчины имеют желание секса, а женщины всего лишь терпят. Поэтому я не мог догадаться, что Оля возможно именно в этот момент открыла для себя новые ощущения, точно так же как я тогда в малиннике.

* * *

Еще мы с Олей частенько играли на чердаке, особенно в ненастье, когда на дворе сыро и идет дождь, а тут сухо и много разных старых вещей. Диван с продавленными пружинами, прохудившийся самовар, патефон без пластинок, куча старых журналов. Как-то мы сидели с ней на диване и просматривали иллюстрированные журналы. В одном были репродукции картин художников эпохи Возрождения. Как известно, на картинах по античным и библейским сюжетам нередко присутствует обнаженная натура. Естественно, это вызвало общий наш интерес.

— А вот зачем художники рисуют людей голыми? — спросила вдруг Оля.

— Ну, не знаю... Чтобы показать красоту тела наверно.

— А почему тогда у них листики вместо пиписек нарисованы?

— Ну... специально. Чтобы пиписьки не рисовать.

— А смотри, вот дядька с пиписькой! — Оля открыла репродукцию картины Микеланджело «Сотворение Адама». — Дядька большой, а писька маленькая. Хи!

— Ну и что?

— А у тебя тоже такая?

— Ну... почти.

— А покажи!

Вот те раз! Я и не думал, что девчонкам тоже интересны мальчишеские гениталии. Мне стало вдруг стыдно.

— Покажи, — снова капризно потребовала Оля. — Между прочим, ты у меня видел, когда меня бабушка мыла.

Это аргумент. Ну ладно. Я встал с дивана и спустил до колен штаны вместе с трусами. Оля уставилась на меня во все глаза, даже рот открыла.

— Ага. Такая же. Или побольше... Ой! Она растет!

И впрямь, почему-то сам факт, что я обнажил свой срам перед девчонкой, подействовал возбуждающе, и член начал вставать.

— Это у тебя теперь всегда так будет? — испуганно спросила девочка.

— Нет. Просто иногда так бывает... — я натянул штаны и снова сел на диван, а Оля все еще некоторое время поглядывала на мой бугорок.

Я открыл другую страницу журнала, там была репродукция картины того же Микеланджело «Спящая Венера». Оля восторженно воскликнула:

— Ой, смотри — а тетка свою письку трогает!

— Она не трогает, просто прикрыла рукой.

— А тебе нравится свою письку трогать?

Я промолчал, почему-то стыдно было говорить на эту тему с девчонкой. А Оля продолжала:

— Эх, вот была бы я мальчиком, я бы все время с писькой играла бы. У вас вон как всё интересно — то большая. то маленькая... А у нас — пфи!

— Ничего не пфи, у вас интереснее.

— Да ну... — Оля сморщила носик и сообщила почему-то шепотом: — А мне нравится свою писю трогать. Бабушка говорит, что нельзя, а мне нравится.

Она через платье зажала свою руку меж бедер внизу живота. Я перелистнул еще одну страницу журнала. Там была фотография статуи Давида все того же Микеланджело.

— Еще голый дядька, — прокомментировала Оля. — А писька свисает...

Она сжимала и разжимала бедрами свою руку, словно ей хотелось пописать.

— А у тебя сейчас большая?

У меня на самом деле все еще был стояк. Я кивнул.

— А дашь потрогать?

Я засмущался, и потому молчал.

— Ну чуть-чуть, — хныкала Оля. — Ну капельку... Жалко что ли? А я тебе за это свою покажу.

Оля приподняла край платья. На ней не было трусиков, и из-под подола показался край ее щелки.

— Ладно. Чуть-чуть.

Я встал и снова спустил штаны до колен. Получив свободу, моя антенна устремилась вверх, крайняя плоть сползла с головки, обнажив ее. Оля прикоснулась к головке пальчиком, отчего я непроизвольно напрягся, и членик дернулся вверх еще выше.

— Ой! — радостно воскликнула Оля. — Шевелится!

Она отпустила и снова коснулась, членик опять дернулся.

— Здорово! — Оля коснулась ладошкой яичек. — Вон у вас сколько всего. А у нас, у девочек, щелка и всё.

Она приподняла платье до подбородка и посмотрела на свою письку.

— Зато какая красивая, — восхитился я.

— Правда? Нравится?

Я кивнул. Похоже, ей самой нравилось, что я смотрю на нее.

— А мне вот так делать нравится, — Оля погрузила пальчик в верхний уголок своей щелки. Так здоровско!

Я был возбужден уже до предела. Чертовски хотелось дрочить.

— А тебе свою трогать нравится? — Оля обхватила стволик члена двумя пальцами. — Тверденькая!

О, боже, что она делает! И как догадалась, что нужно делать? Она натянула кожицу на головку и снова сдвинула. Еще. И еще. И всё. Я выстрелил. Струйки спермы вылетели вверх одна за другой...

— Ой! — испугалась Оля. — Что это?!

— Ничего, — успокоил я. — Так бывает.

— Тебе было хорошо?

— Да.

— А мне вот так нравится, — девочка потерла пальцами в своей писе и несколько раз вздрогнула, словно ее ударило током. — Вот. Теперь и мне хорошо.

* * *

Буквально на следующий день приехали мои родители и забрали меня домой. С Олей мы встретились через несколько лет, когда оба стали практически взрослыми. Мы так ни разу и не напомнили друг другу тот случай нашей совместной мастурбации, хотя мне он запомнился на всю жизнь. Быть может, ей тоже.