Эта история из середины восьмидесятых. Мне тогда лет 12-14 было. Как и все дети, я любил бывать у родителей на работе, только меня смущало там присутствие многочисленных взрослых-коллег и их неуместные «взрослые» вопросы. Как-то у мамы выпало дежурство в выходной день, я был на весенних каникулах и охотно согласился пойти с ней – ещё бы! Пустая контора в моём распоряжении! Бинго!!! Я печатал на пишущей машинке (компов тогда и в помине не было), бегал по просторным пустым коридорам, вызывая гулкое эхо в большом двухэтажном здании, сидел за разными столами, крутил счёты, выглядывал в окна и т.д.

Стемнело. Мама включила свет только в дежурке, на втором этаже, где и должна была неотлучно находиться, а всё остальное здание постепенно погружалось во мрак, становясь зловещим и таинственным.

Я присмирел и редко выходил из комнаты, и то не дальше полуосвещённого фойе и уходящего вниз лестничного марша.

Я захотел пи-пи, но страшась темноты терпел до последнего, стеснялся сказать маме, пока мой мочевой не переполнился окончательно. Наконец я вынужден был сказать, что мне нужно в туалет, но я боюсь темноты (уже свечерело и наступил почти непроглядный мрак). Мужской туалет был на первом этаже, и я с ужасом глядел на тонущую в густой темноте лестницу, где были освещены только первые несколько широких бетонных ступеней и старинные перилла, а потом она стремительно уходила вниз, в чёрную неизвестность. И хотя это был тот же самый холл, где я беззаботно и весело бесился днём, но теперь он источал тьму и ужас, угрожая поглотить меня всего бесследно.

— Мам, проводишь? – жалобно проблеял я, обернувшись.

— Нет, я должна быть на телефоне (а это середина восьмидесятых, телефоны только проводные, никаких мобильных и никаких радиотелефонов). Иди сходи в женский.

Дамская комната была на втором этаже в левом (от лестницы) крыле здания, широкий коридор просматривался почти до конца за счет света из открытой двери дежурки, и я пошёл... Сначала с опаской, медленно, осторожно, потом всё ускоряя шаг, чтобы сделать свои дела побыстрее и вернуться назад, где светло и нестрашно. Наконец я добрался до конца широкого коридора, где слева открытой пастью зияла дверь женской уборной. Я сжал волю в кулак и предпринял последнее усилие – шагнул через порог в абсолютный мрак, как в преисподнюю, нашарил на холодной кафельной стене выключатель и зажёг свет. Тусклая электрическая лампочка враз озарила женскую комнату, куда не ступала нога ни одного мужчины. Это был классический сортир того времени – никаких закрытых кабинок, просторная комната примерно 6 метров в длину и 4 метра в ширину, вдоль левой стены бетонный пол поднимался на одну ступеньку и на каменном пьедестале в ряд располагались 5 напольных унитазов - или чаша «Генуя», турецкий унитаз, - унитаз, предполагающий сидение на корточках при пользовании им.

Я быстро подошёл к среднему, расстегнул пуговички ширинки (не понимаю тех мальчишек, кто снимает штаны, чтобы поссать), достал своё напряженное от долгого хотения хозяйство в тесное окошечко, отодвинул закрывавшую головку крайнюю плоть назад, чтобы освободить залупку и устье уретры на её вершине для беспрепятственного мочеиспускания, и с наслаждением выдал давно накопленную жидкость тугой звенящей струёй. Кайф освобождения разливался по телу.

Закончив свои делишки и стряхнув последние капельки с кончика привычным резким движением, я замер и задумался. Я стоял посреди бабского туалета с вытащенным из скворечника воробушком, а вот здесь, именно здесь, на этом самом месте только в другое время восседали с оголенными задами взрослые тётки!!! Я представил, как вот здесь, над этим самым очком раскорячилась тётя Женя, держа руками задранную повыше юбку и приспустив до колен трусики, нависая своим широченным задом и могучими бёдрами над белой фаянсовой чашей. Как эта баба в самом соку лет 30-35, легонько потужившись, хреначит золотой струёй из своей волосатой манды прямо в жадно распахнутое жерло канализации. А рядом в соседнем очке плещется и звенит ручеёк Марьи Филипповны – самой старшей в отделе, доброй женщины небольшого роста лет 50 с мощной кормой и разбегающимися по ляжкам никогда не стрижеными курчавыми волосами. А вот ещё одна красавица зашла. Её попе явно тесно в строгом платье, видать располнела, а платье выбросить жалко, вот и ходит, вращая округлившуюся с возрастом жопку, как маховик. Она начала задирать подол ещё едва только войдя в клозет, видать торопится... приспичило... Толстые аппетитные бёдра в растянутых сверху чулочках бежевого цвета сверкнули неожиданной белизной кожи. Она залезла на пьедестал, уже задрав платье до поясницы и засветив белые хлопчатобумажные трусики, точнее целомудренно практичные рейтузы, туго облегающие заманчиво округлые ягодицы размером с глобус каждая, повернулась спиной к стене, расставила ноги на ширину обозначенных рифлёной поверхностью отступов и слегка наклонившись вперёд и отклячив зад сдёрнула свои штанишки вниз, на секунду оголив волосатый лобок. Но его тут же закрыл упавший подол платья. Оставив панталончики на коленях, она вновь задрала края одежды повыше – снова мелькнула кустистая мохнатка под нависающим карнизом округлого животика – и присела на полусогнутые ноги, разведя колени в стороны и стараясь не забрызгать свои туфельки. Из её промежности, откуда-то из самой гущи волосни, вылились несколько капель, одна за другой, а потом хлынул сплошным потоком водопад накопившейся мочи. Урина лилась турбулентно, задевала на своём пути посторонние предметы и норовила испачкать чулочки и обувь. Тогда она высвободила правую руку, старательно раздвинула указательным и средним пальцами буйную растительность и массивные половые губы, бывшие причиной несанкционированного разбрызгивания, и дала полный напор.

Я представил всё это крайне живо и вполне реально, отчего и возбудился безумно. Мой маленький (в том возрасте) торчащий из ширинки птенчик покраснел и налился звенящим напряжением. Я безотчётно теребил его всё это время, спонтанно катая крайнюю плоть взад-вперёд... Эйфория блаженства волнами разливалась по телу от головки в самый корень полового члена, уходящий куда-то под мошонку, затем по всей промежности... Отдавала в позвоночник и в ноги до самых голеней... Особенно приятно было, когда шкурка ехала вниз и я дёргал её снова и снова, не желая останавливаться. Уздечка полового члена натягивалась от чрезмерного усердия до боли, но сладостное желание разрядки было сильнее... Когда шкурка шла вверх, закрывая залупку с головой, я почти ничего не чувствовал, и потому стремился как можно быстрее пройти этот момент, чтобы вновь было сказочно приятное «назад». Я непроизвольно ускорялся и уже вовсю дрочил со скоростью швейной машинки. Кончил я тоже быстро. Полноценной эякуляции в том возрасте ещё не было, но окропил пол в женском туалете несколькими капельками...

Закончив все свои дела, я облегченно выдохнул, спрятал свой писюлёк, застегнул ширинку, выключил свет и уже смело зашагал по тёмному коридору.