Валентина Ивановна овдовела в 45 лет, когда её муж Алексей умер от сердечного приступа. Её жизнь раскололась, но она нашла опору в работе — стала начальницей хлебобулочного цеха, где её строгий голос и умение управлять людьми сделали её легендой. От неё всегда пахло выпечкой — ванилью, тёплым тестом, корицей, — и этот запах пропитал всё вокруг, особенно маленького Алексея, её внука. Дочь, Светлана, родила его в 20 лет, назвала в честь отца, но быстро бросила — развелась, когда ему было три, и ушла в бесконечный поиск новых мужчин. Алексей остался с бабушкой, и Валентина Ивановна растила его, как своего, находя в нём отголоски мужа: те же тёмные глаза, тот же тихий нрав.

Днём она брала его в цех, где он сидел в углу, жуя свежие булочки с маком, которые она приносила ему с улыбкой. "Ешь, Лёшенька, расти большим, " — говорила она, гладя его по голове тёплой рукой, пахнущей дрожжами. Но вечера были их временем — временем ванны. В старой эмалированной ванне она купала его сама, даже когда он подрос. Вода плескалась, пар поднимался, а она напевала что-то старое, намыливая его худенькое тело. От неё пахло мылом и выпечкой, и Алексей любил эти минуты, когда её руки скользили по нему.

Он задавал вопросы, детские и наивные. "Бабуль, а почему у тебя пися другая?" — спрашивал он, глядя на неё снизу вверх, а его маленькая рука тянулась к ней, касалась её бедра и скользила между ног. Он гладил её там, не понимая, что делает, просто исследуя. Валентина Ивановна не останавливала его — она закрывала глаза, и её дыхание чуть сбивалось. Иногда из её груди вырывался тихий стон, почти неуловимый, но полный какого-то глубокого, скрытого удовольствия. Ей было приятно, и она не скрывала этого от себя, хоть и держала всё внутри. Алексей не понимал, что происходит, но чувствовал, как её тело чуть напрягается под его пальцами.

А потом была её очередь. Она брала мыло и с особой тщательностью намыливала его, уделяя внимание всему. Особенно его "писюну" — её руки двигались медленно, уверенно, покрывая его пеной. Она любила эти моменты, хоть и не говорила об этом вслух. Её пальцы скользили по нему, мягко, но с каким-то скрытым вниманием, а Алексей смотрел на неё, не понимая, почему ему тепло и спокойно. После она укутывала его в полотенце, угощала булочкой и рассказывала истории — про цех, про деда, про то, как однажды чуть не сожгла печь. Он слушал, жуя, и её голос, её запах, её руки оставались с ним, как что-то большее, чем просто детство.

К 14 годам Алексей уже не мог представить свою жизнь без Валентины Ивановны. Мать, Светлана, была далёкой тенью — присылала открытки на день рождения и звонила раз в месяц, но её голос казался чужим. А бабушка была настоящей. Он приходил к ней после школы, бросал рюкзак у порога и сразу шёл на кухню, где она, вернувшись из цеха, раскатывала тесто или чистила картошку. "Ну, Лёша, что нового?" — спрашивала она, не отрываясь от дела, и он вываливал всё: как учительница придирается, как девчонки в классе шепчутся, как он не знает, как подойти к той, что нравится. Она слушала, кивала, иногда посмеивалась, а потом говорила что-то вроде: "Не гонись за первой попавшейся, мой мальчик, выбери ту, что поймёт тебя." Её слова были простыми, но он цеплялся за них, как за спасение.

Они часто сидели вместе по вечерам. Она вязала или штопала старые носки, а он читал вслух учебник истории — так она просила, чтобы "не скучать одной". Её запах — выпечка, смешанная с лёгким потом после работы — заполнял комнату, и Алексей ловил себя на том, что вдыхает глубже, чем нужно. Иногда она клала руку ему на плечо, сжимала слегка и говорила: "Какой ты сильный стал, Лёша, прямо как твой дед." Он краснел, но не отстранялся — её прикосновения были привычными, но теперь вызывали в нём дрожь, которую он не мог объяснить.

Мастурбация стала его тайной уже к концу 14 лет. Он запирался в своей комнате, когда она уходила на ночную смену, и предавался фантазиям. Первое, что всплывало, — те вечера в ванне. Он вспоминал её грудь, мягкую и тёплую под его детскими пальцами, её стоны, когда он гладил её между ног, её руки, намыливающие его с какой-то странной нежностью. Теперь он представлял её иначе: как она стоит перед ним в старом халате, который распахивается случайно, открывая всё, что он видел тогда. Или как она зовёт его в ванную, чтобы потереть ей спину, и он касается её кожи, чувствуя, как она вздрагивает. Эти образы были яркими, почти реальными, и он стыдился их, но остановиться не мог. Она была первой женщиной, которую он увидел, и она же стала его навязчивой мечтой.

Валентина Ивановна, будто чувствуя перемены, вела себя всё смелее — не явно, но достаточно, чтобы его смятение росло. Однажды, когда ему было 15, она попросила помочь ей снять старую занавеску в ванной. Он стоял на табурете, а она придерживала его за бёдра, чтобы не упал. Её руки задержались там дольше, чем нужно, и он почувствовал, как жар заливает лицо. "Осторожно, Лёша, не свались, " — сказала она с лёгкой улыбкой, но её голос был ниже обычного, почти бархатный. Когда он спустился, она не отошла — стояла близко, глядя на него снизу вверх, и её глаза блестели. "Совсем взрослый стал, " — добавила она, коснувшись его щеки, и ушла на кухню, оставив его с бешено стучащим сердцем.

Ещё был случай зимой. Она простудилась, лежала дома под одеялом, и он принёс ей чай. Она попросила посидеть рядом, пожаловалась, что мёрзнет. "Приляг ко мне, Лёша, погрей старую бабку, " — сказала она полушутя, но в её голосе было что-то тёплое, зовущее. Он лёг рядом, поверх одеяла, чувствуя её тепло через ткань. Она вздохнула, закрыла глаза и пробормотала: "Хорошо, когда ты рядом." Его рука случайно легла ей на талию, и она не убрала её — только чуть повернулась, придвинувшись ближе. Он лежал, боясь пошевелиться, пока она не заснула, а потом сбежал в свою комнату, где фантазии захлестнули его с новой силой.

Алексей начал замечать её тело — не просто как бабушку, а как женщину. Её грудь под домашним платьем, её ноги, всё ещё крепкие, когда она ходила босиком по квартире. Он стыдился этих мыслей, но они возвращались. А она, словно зная, не отталкивала его — её взгляды, её случайные касания, её мягкий голос только подливали масла в огонь. Однажды, угощая его булочкой, она облизнула сахар с пальцев, глядя на него, и спросила: "Что ты так смотришь, Лёша? Случилось что?" Он промямлил что-то невнятное, а она засмеялась — тихо, почти ласково.

К 17 годам Алексей стал для Валентины Ивановны не просто внуком, а чем-то большим — её Лёша, её отдушина, её связь с прошлым и настоящим. Ей было 65, и она чувствовала, как годы давят на плечи, но в его присутствии ощущала себя живой, нужной. Её лицо, покрытое морщинами, словно картой прожитых лет, всё ещё светилось — скулы выдавались резко, глаза, хоть и потускнели, горели тёплым огнём, а губы, чуть тронутые помадой, сохраняли мягкость. Волосы, седые и редкие, она закалывала в неряшливый пучок, и выбившиеся пряди падали на шею, влажную после работы. Руки её были грубыми — узловатые пальцы, шершавые ладони, испещрённые следами теста и ожогов от печей, но в них была сила, которой она гордилась. Грудь, тяжёлая и мягкая, обвисла с возрастом, но под старыми платьями всё ещё рисовала округлый силуэт, а соски, тёмные и чуть сморщенные, проступали сквозь тонкую ткань, когда она снимала фартук. Зад её был широким, крепким, с ямочками у основания спины — результат долгих лет на ногах в цеху. Она знала, что не молода, но в глубине души тлела искра — ей нравилось, что он смотрит, что он рядом.

Тот вечер был тяжёлым — смена в цеху вымотала её, спина ныла, ноги гудели. Она решила принять ванну, и, как всегда, не стала возиться с дверью — пусть приоткрыта, всё равно дома только они вдвоём. Наполнила старую эмалированную ванну горячей водой, добавила каплю мыла, и пар заклубился, оседая на зеркале. Скинув платье, она села в воду, чувствуя, как тепло обнимает её уставшее тело. Её грудь покачивалась на поверхности, вода стекала по складкам кожи на животе, а между ног, где волосы давно поседели, колыхалась пена, скрывая, но не до конца. Она вздохнула с облегчением, закрыв глаза, и вдруг позвала: "Лёша, зайди сюда на минутку."

Алексей вошёл, и его взгляд тут же упал на неё. Вода доходила ей до талии, грудь лежала на поверхности — полная, с тёмными ореолами, блестящими от влаги. Между ног мелькнула тень — редкие седые волосы, чуть приоткрытые складки, и он замер, чувствуя, как лицо заливает жар. Руки его задрожали, мочалка, которую она протянула, чуть не выскользнула. Он сглотнул, пытаясь отвернуться, но глаза сами цеплялись за её тело — за капли воды, стекающие по её шее, за мягкую кожу рук, за ямочки на спине. В штанах стало тесно, и он инстинктивно сжал бёдра, чтобы скрыть это.

"Ну же, Лёша, помой мне спину, как раньше, " — сказала она, глядя на него с лёгкой улыбкой. Её голос был тёплым, но в нём дрожала нотка — смесь усталости и чего-то ещё, почти игривого. Она видела его смущение, его пылающие щёки, и это тронуло её. В груди шевельнулось тепло — не только бабушкино, но и женское, давно забытое. Ей нравилось, что он смотрит, хоть она и гнала эти мысли прочь.

Он шагнул ближе, взял мочалку и начал тереть её спину — медленно, неловко. Кожа была тёплой, чуть шершавой, с мелкими родинками, и он чувствовал, как её тело откликается на прикосновения. Она выдохнула, чуть выгнув спину: "Ох, хорошо, Лёшенька... сильные у тебя руки стали." Её слова были мягкими, но в них проскользнуло удовольствие — не явное, но ощутимое, как эхо тех детских стонов.

"Ты чего такой красный?" — вдруг спросила она, повернув голову и глядя на него искоса. Её глаза блестели, морщинки вокруг них собрались в лукавую сеть. — "Всё ж ты это видел в детстве, когда мылся со мной. Да и старая я, что тут такого?" Она засмеялась тихо, но в её смехе было что-то тёплое, зовущее, будто она проверяла его. Внутри у неё колыхнулось странное чувство — смесь нежности и какого-то старого, дремлющего желания. Она знала, что не должна, но его взгляд, его дрожь будили в ней что-то живое.

"Я... нормально, " — пробормотал он, голос срывался. Он уронил мочалку в воду, брызги попали ему на рубашку. Стояк был уже невыносимым, и он сжал руку в кулак, прикрывая пах. "Я... сейчас вернусь, " — выдавил он и вылетел из ванной, чуть не споткнувшись о порог. Дверь в свою комнату он захлопнул так, что стены дрогнули, рухнул на кровать и, не выдержав, расстегнул штаны. Её грудь, её голос, её мокрое тело — всё смешалось в голове, и он отдался этому, задыхаясь от стыда и облегчения.

Валентина Ивановна осталась в ванне, глядя на закрытую дверь. Она провела рукой по воде, чувствуя, как сердце стучит чуть быстрее. Его бегство, его пылающее лицо — она поняла. Внутри поднялась волна — гордость, что он всё ещё её Лёша, и что-то глубже, что она не хотела называть. Доплескавшись, она вышла, завернулась в халат, прошлась мимо его комнаты. Тишина за дверью была громкой, красноречивой. Она остановилась, улыбнулась себе под нос — чуть грустно, чуть лукаво — и шепнула: "Спокойной ночи, мой мальчик." Её пальцы сжали край халата, и она ушла к себе, зная, что этот вечер изменил их обоих.