Клэй, юноша с севера, похищенный в детстве и воспитанный в гареме пустынного города Эль-Хараз, ведет дневник своей жизни, полной подчинения и унижений. Его белая кожа, голубые глаза и женственная внешность делают его чужаком среди обитателей, объектом вожделения мужчин и зависти женщин.

Меня зовут Клэй, хотя это имя почти ничего не значит для меня. Оно значит "Северный" на их языке, короткое, резкое слово, которое они произносят с насмешкой. Мои мать и отец мертвы — остались где-то на ледяных пустошах, их кровь впиталась в землю, которую я больше никогда не увижу. Мне говорили, что очень юным меня забрали с севера, где снег покрывал землю, а люди носили меха, но я практически не помню этого. Сейчас это кажется выдумкой, рассказанной мне, чтобы объяснить, почему моя внешность так сильно отличается, кожа слишком белая, волосы светлые как солома, глаза ярко голубые. Я живу здесь, в Эль-Харазе, городе-крепости в сердце пустыни, где мужчины носят кинжалы на поясе, а женщины скрывают лица под черными тканями, где солнце обжигает кожу, а воздух пропитан запахом специй и верблюдов. Это все, что у меня есть. Это моя жизнь, и я не знаю другой.

Меня растили женщины, они были в шелках, с длинными черными волосами, с золотыми браслетами на запястьях и щиколотках, в комнатах с низкими потолками, где свет пробивался сквозь резные деревянные ширмы, рисуя непривычные узоры на полу. Они научили меня всему: как держать спину прямо, как опускать взгляд перед мужчинами, как правильно подавать себя для них. "Ты не такой как мы", — говорила Фатиха, с голосом, сухим, как песок, но она не уточняла, что это значит. — "Всегда делай, что велят, тогда будешь жить". Я слушал. Я учился. Но это было совсем не просто. Я не говорю, как они. Их язык — шипящий и грубый, царапает мне горло. Я все еще изучаю его и едва могу разговаривать на нем, медленно, с акцентом, который заставляет мужчин смеяться, а женщин щуриться от раздражения.

Моя кожа белая, почти светится в их вечной жаре, с тонкими голубыми венами под ней. Волосы длинные, до лопаток, светлые, как сухая трава, блестят после масла и расчесывания костяным гребнем. Тело мое тонкое, практически женственное, длинное, гибкое, с узкими бедрами и длинными ногами, которые я держу гладкими, выдергивая волосы воском, пока кожа не становится шелковой. Женщины учили меня этому. Лицо красивое, мягкое, с тонкими женскими чертами, что сильно выделяется среди всех грубых лиц этого мира. Глаза голубые, яркие, как осколки стекла, и мужчины заглядывают в них с вожделением, а женщины — с завистью. Одежда, которую мне дают, — короткая юбка из красного шелка, расшитая золотом, едва прикрывает бедра, колышется при каждом шаге, и топ, тоже шелковый, с вырезом до живота, стянутый завязками. На шее — цепочки, звенящие, как монеты, на запястьях браслеты холодят кожу. Я босой, чтобы они видели мои ступни, узкие и белые, а еще, чтобы я никогда не бродил по раскаленным пескам вне города.

Женщины ненавидят меня. Их кожа темная, волосы черные, глаза карие и моя белизна раздражает их. Они завидуют, что мужчины тянутся ко мне, и наказывают меня за малейшую ошибку. Вчера Лейла, высокая, с острыми скулами, поймала меня, когда я нечаянно пролил немного воды из кувшина, такой ценной для этих мест. Ее черные волосы были собраны в тугую косу, глаза горели злостью. "Глупая шлюха", — прошипела она, схватила меня за руку и потащила к скамье. Она села, задрав подол своего платья, и перекинула меня через свое бедро, как ребенка. Моя юбка — короткая, красная, шелковая — задралась, обнажая меня, и она ударила. Не по ягодицам, как бьют детей, а прямо по моим яйцам, ладонью, резко и сильно. Боль пронзила меня, как раскаленный нож, я дернулся, но она держала меня за шею, прижимая вниз. Удар за ударом, пока я не начал хрипеть, пока слезы не потекли по моим щекам, а она не остановилась, довольная. "Ты не мужчина, Северный, — сказала она, отпуская меня. — Помни это". Я упал у ее ног на пол, свернувшись, чувствуя, как пульсирует такая хорошо знакомая с моего раннего детства дикая боль, понимая, что для них это не просто наказание — это их способ стирать любые остатки мужественности, что во мне были.

Каждое утро в Эль-Харазе начинается с крика муэдзина, чей голос разносится над городом, отскакивая от песчаниковых стен и теряясь в лабиринте узких улиц. Солнце встает, заливая все золотом, и жара обрушивается, как тяжелый плащ, пропитывая воздух запахом сухой земли и верблюжьего навоза. Я лежу на циновке в углу гарема и читаю свитки, слушая, как женщины шепчутся о чем-то своем за занавесками, их голоса смешиваются с звоном браслетов и шорохом шелков. Комнаты здесь низкие, с потолками из потемневшего дерева, стены покрыты выцветшими узорами, а пол усыпан песком, который заносит ветер через щели в ширмах. Воздух густой, пахнет жасмином и сладким дымом от курильниц, что стоят в углах.

"Ты должен понимать их волю", — давным-давно говорила мне Зайна, бросая в меня очередной свиток — она женщина с длинными черными волосами, лицо у нее сурово, как выжженный песок, а голос низкий, хриплый. Я разворачиваю эти свитки каждый день, чтобы прочитать, пальцы скользят по угловатым знакам, чернила выцвели, но слова режут, как нож. "Итла‘а — раздевайся", — ее голос звучит в мое голове, и я шепчу повторяя, горло саднит от шипящих звуков. "Рукка‘а — на колени", — продолжает она, и я повторяю за ней, чувствуя, как слово впивается в меня. "Хуз фи фуммак — бери в рот", — снова говорит она, а я повторяю. "Истали — ложись", — добавляет она, и я шепчу про себя, впитывая приказ. "Бисра‘а — быстрее. Иркасс — танцуй", — заканчивает она, и я повторяю, пока она не кивает. "Их слова — их воля", — шипит она, "Ты трофей. Учи язык, или сгниешь", — говорит она, сворачивая кнут, и уходит, оставив угрозы.

Днем жара усиливается, солнце висит над городом, как раскаленный диск, и я прячусь в тени гарема, где воздух чуть прохладнее, но все равно тяжелый. Я сижу у стены, поджав ноги, когда приходит приказ. Один из стражников, низкий, с кривыми зубами и запахом чеснока, хватает меня за плечо. "Тебя зовут", — говорит он, и я встаю, поправляя на себе шелка. Он ведет меня через город, мимо базара, где торговцы кричат, размахивая тканями — алыми, синими, с золотыми узорами, — женщины торгуются за специи, их голоса звенят, дети бегают, поднимая облака пыли. Мы останавливаемся у дома на окраине — невысокого, с плоской крышей и стенами из глины, потрескавшимися от солнца. Дверь деревянная, скрипит, когда стражник толкает меня внутрь.

Внутри пахнет маслом, кожей и чем-то кислым, как перебродившее вино. Пол усыпан циновками, стены голые, только в углу стоит сундук, покрытый пылью, и маленький стол с глиняной чашей. Этот мужчина, Рашид, ждет меня — высокий, с длинной бородой, черной, как смола, и руками, покрытыми шрамами от боевых старых ран. Его одежда простая, но кинжал на поясе блестит, как новый. Он смотрит на меня, глаза темные и делаем жест подойти поближе. Я подхожу, цепочки на мне звенят, как музыка, шелк шуршит.

"Чужак" — говорит он, голос низкий, хриплы. И я киваю, медленно, опуская взгляд, слыша хорошо знакомое слово. "Кожа как у призрака, глаза, как у неба", — говорит он, подходя ближе, его шаги тяжелые, пол скрипит под его весом. "Да, господин", — отвечаю я тихо, мой акцент режет их язык, слова выходят медленно, и он ухмыляется, показывая зубы. "Как тебя зовут?" — спрашивает он, и я не медля, отвечаю: "Клэй". Он хмыкает, кивает, повторяет: "Клэй. Северный. Подходит тебе", — и обходит меня, его взгляд ощупывает, как молот металл перед ударом.

"Знаешь, что о тебе говорят?" — спрашивает он, наклоняясь ближе, его глаза блестят. "Что?" — отвечаю я, и он ухмыляется шире. "Что ты шлюха. У нас такое — худшее, что может быть. Когда тебя берут, как женщину, это хуже смерти. Позор для любого мужчины. А тебе будто все равно", — говорит он, и я киваю, медленно, без тени стыда. "Я привык с детства. Это вся моя жизнь", — отвечаю на ломанном языке я, и он смотрит на меня, прищурившись, будто видит впервые. "Тебя никогда не учили гордости, да? На севере, мужчины дерутся до смерти, лишь бы не опозорится ни в чьих глазах", — говорит он, и я пожимаю плечами снова. "Не помню севера. Только это место", — отвечаю я, и он хмыкает, откидываясь назад. "Странный ты. Но красивый", — говорит он, и я молчу, чувствуя, как его взгляд ползает по мне, по моей белой коже, по светлым волосам, по цепочкам, что блестят на шее.

"Раздевайся", — говорит он вдруг, тон твердеет, глаза темнеют, и я сбрасывая топ, юбку, остаюсь голым, цепочки звенят, золотые, тонкие, блестят в свете углей, тело мое очень худое, длинное, практически женственное, кожа мягкая, блестит от масла. Он смотрит, не шевелясь, глаза блестят, как раскаленное железо, потом подходит ближе, его тень падает на меня. "На колени", — говорит он, голос хриплый, и я опускаюсь, циновка царапает кожу. Он расстегивает пояс, вытаскивает свой член — толстый, жилистый, с багровой головкой, покрытый венами, пахнущий потом, уже твердый, горячий. "Бери", — рычит он, и я взял его в рот. Его член был горячим, соленым, с резким запахом, и я работал над ним, как учили: губами, языком, пока он не сжал мои волосы, толкаясь мне в горло.

"Смотри", — говорит он, его голос дрожит в полуярости, он кладет руку мне на затылок, сжимает сильнее, я поднимаю глаза и смотрю ему в лицо пока его яйца — тяжелые, волосатые, горячие — шлепают мне по подбородку с каждым движением.

"Глубже", — рычит Рашид, дергая меня за волосы, светлые пряди стекают между его пальцев, и я подчиняюсь, расслабляю горло, принимаю его целиком, чувствуя, как он заталкивает его весь, как член пульсирует у меня во рту, глаза слезятся. Я давился, слюна текла по подбородку, цепочки громко зазвенели на мне.

Он стонет, грубо, хрипло, его бедра дергаются, он кончает — огненная струя бьет в горло, густая, горькая, я глотаю его сперму, давясь, но он выдергивает из меня, хватает член рукой, дрочит над моим лицом, и еще одна струя — липкая, горячая — падает мне на губы, щеки, стекает по шее, пропитывает кожу.

"Позор тебе, северная шлюха", — говорит он, довольно ухмыляясь, и я протираю лицо тыльной стороной ладони, не споря с ним, лишь тяну руку к протянутой им монете.

***

Жара в Эль-Харазе сгущается, солнце поднимается выше, выжигая город, как раскаленный клинок, улицы пустеют, только ветер гонит песок по камням. Стражник — худой, с большим длинным носом и запахом табака — входит, его сандалии оставляют следы на песке. "Пошли", — говорит он, кивая на дверь, и я встаю, поправляя на себе шелк. Он ведет меня через город, мимо кузниц, где молоты бьют по железу, искры летят в воздух, пахнет углем и раскаленным металлом. Мы доходим до шатра у базара — большого, из плотного красного полотна, выцветшего от солнца, украшенного вышивкой в виде скорпионов, Стражник толкает меня внутрь.

Внутри прохладно, пол устлан дорогими коврами — красными, с черными узорами, мягкими под моими босыми ногами. Стены украшены мозаикой, золотой, немного потускневшей от времени, в углу стоит низкий стол, заваленный свитками, чернильницей и чашей с вином, рядом — подушки, пропитанные запахом табака и благовоний. Огонь факела горит, бросая отблески на мужчину по имени зовут Саид, что ждет меня. Он не воин — купец, судя по одежде: длинная туника из тонкого льна, расшитая золотом, пояс с золотыми пряжками, руки унизаны кольцами, блестящими в свете лампы. Он худой, с острым лицом, борода подстрижена аккуратно, глаза карие, цепкие, как у ястреба. "Заходи", — говорит он, голос мягкий, но с ноткой стали, и я подхожу ступая босыми ногами по коврам. Он смотрит на меня, ощупывая взглядом, потом встает, обходит вокруг, его пальцы касаются моего плеча, скользят по шее, холодные от колец. "Ты и правда не здешний", — говорит он, останавливаясь передо мной, и я киваю, медленно, не поднимая на него глаз. "Откуда ты?" — спрашивает он, наклоняясь ближе, его дыхание пахнет вином и мятой. "Не помню", — отвечаю я, мой голос тихий, с акцентом, что режет их язык, и он хмыкает, словно это его забавляет. "Не сильно важно. Я плачу за тебя, ты служишь", — говорит он, садясь на подушки и хлопнув в ладоши. "Садись", — кивает он на ковер перед собой, и я опускаюсь, скрестив ноги, шелк натягивается на бедрах.

"Как тебя зовут?" — спрашивает он, наливая себе вино в чашу. "Клэй". Он ухмыляется, отпивает, красные капли блестят на его губах. "Даже собственное имя отняли, правильно. Северный называют значит, да? Так зовут наших врагов с ледяных земель. Вы не похожи на нас, это видно. Кожа, глаза... вы совершенно другие", — говорит он, и я молчу, чувствуя, как его взгляд ползает по мне. "Тебе нравится здесь?" — спрашивает он вдруг, и я поднимаю глаза, удивленный. "Это теперь моя жизнь", — отвечаю я, и он смеется, коротко, резко. "Хороший ответ. Не глупый. Мне это нравится", — говорит он, ставя чашу на стол. "Раздевайся", — добавляет он, тон меняется, становится тверже, и я встаю, Я снимаю топ, юбку, остаюсь голым, цепочки блестят в полумраке, член мягкий, но яйца чуть напряжены от его взгляда. Он смотрит не шевелясь, разглядывая меня полностью, задерживаясь только у меня между ног, потом кивает. "Красивый. Редкий. Как жемчуг в песке", — говорит он, и я чувствую, как тепло ползет по щекам. — "Ближе, на колени".

Я подхожу ближе и опускаюсь перед ним, ковер мягкий под кожей, он расстегивает пояс, вытаскивает член — длинный, толстый, с гладкой кожей, пахнущий вином и его телом. "Бери", — говорит он, и я наклоняюсь, обхватываю губами, чувствуя, как он твердеет у меня во рту, горячий, соленый. Я сосу, языком ласкаю головку, скольжу вдоль вены, медленно, глубоко, пока слюна не начинает течь, капать прямо на ковер. "Ты умеешь", — говорит он, его голос дрожит, он кладет руку мне на затылок, но не давит, просто гладит, пока я ласково работаю. Слюна течет по подбородку, капает на грудь, он стонет, тихо, его пальцы сжимают мои волосы. "Хватит", — говорит он вдруг, легонько отталкивая меня от члена, и я отстраняюсь, слюна тянется нитью от моих губ к его члену, он смотрит на это, ухмыляясь. "Ложись", — велит он, указывая на подушки, и я ложусь на спину, раздвигая перед ним свои длинные худые ноги.

Он скидывает с себя тунику, остается голым, его тело большое и сильное, покрытое темными волосами. Его пальцы касаются моего члена, гладят яйца, потом скользят ниже, едва входят в меня, слегка растягивая. Он плюет себе на ладонь, растирает по своему члену, блестящему от моей слюны, и наклоняется ко мне, раздвигая мои бедра шире. "Ты готов?" — спрашивает он, и я киваю, чувствуя, как он приставляет головку, горячую, скользкую. Он входит медленно, растягивая меня, я чувствую как он скользит внутрь, головка упирается глубоко, растягивает до легкой боли. "Тесный", — шепчет он, наклоняясь, его дыхание обжигает мне шею, он кусает кожу, оставляя следы зубов. Я стону, выгибаюсь, он сжимает мои бедра, ногти впиваются в кожу, и начинает двигаться — сначала медленно, потом быстрее, его член бьется внутри, яйца шлепают о мою кожу, влажный звук смешивается с его стонами. "Нежный, как шелк", — говорит он, ускоряясь, пот капает с его лица на мое, он целует мою грудь, растирает рукой, его пальцы скользят по моим соскам, щипают их, я дергаюсь, стон срывается громче. Я стону громче, тепло растекается внизу, мой член твердеет. Он наклоняется, лижет мне шею, его язык горячий, шершавый, потом кусает снова, сильнее, я чувствую, как он пульсирует внутри, как растягивает меня до предела. Неожиданно целует меня, глубоко взасос, и я кончаю — ярко, струя бьет на живот. Он кончает прямо в меня следом, тепло разливается внутри, и вскоре он падает рядом.

"Ты стоишь своей монеты", — говорит он отдышавшись, бросая мне грязную тряпку, чтобы протереться и уходит к сундуку, роясь в золоте. — "Иди. Завтра снова позову", — добавляет он, и я киваю, выхожу наружу.

Я возвращаюсь в гарем, но другой стражник уже ждет меня у входа — худой, с длинным носом, одежда пропитана табаком и вином. Он тащит меня к дому у рынка — высокому, с плоской крышей, стены из песчаника покрыты резьбой, выжженной солнцем, окна закрыты ставнями, что пахнут смолой и гнилью. Внутри пол пропитанными вином и старым потом, в углу стоит стол, заваленный свитками и чашами с остатками еды — жир блестит в свете лампы, мухи гудят над ним. Мужчина ждет внутри — Хаким, его одежда простая, но кинжал на поясе блестит, как новый. Высокий, мускулистый, с длинной черной косой и бородой. Его одежда простая, но кинжал на поясе блестит, как новый. Он смотрит на меня, глаза темные, брови нахмуренные, и говорит: "Сюда". Я подхожу, цепочки на мне тихонько позвякивают от шагов. Он делает шаг навстречу и резко хватает меня за шею, пальцы грубые, сжимают кожу, и швыряет к стене, грубо прижимая лицом к шершавому камню. Я чувствую холод камня на щеке, его тепло за спиной. "Раздевайся", — рычит он, и я пытаюсь сбросить топ, но он нетерпелив — срывает его сам, ткань трещит, падает на пол. Юбка на мне задирается, он срывает ее одним движением, оставляя меня голым, только цепочки звенят на шее. Его рука сжимает мне горло, я задыхаюсь, хватая ртом воздух, пока он прижимается ко мне сзади. Я чувствую его вставший член — горячий, твердый, он плюет себе на ладонь, растирает, и входит одним резким толчком мне в зад, без предупреждения. Боль пронзает меня, я вцепляюсь в стену, ногти скребут камень, но он не останавливается от моего крика. Скорее наоборот, я для него сейчас его добыча. Его движения грубые, быстрые, он впивается в меня, его бедра бьются о мои с влажным звуком. Дыхание его горячее, обжигает мне ухо, он рычит что-то на своем языке, слова, которых я не понимаю. Я стою, принимая его, чувствуя, как он растягивает меня, как каждый толчок отдается болью в теле. Он сжимает мне шею сильнее, я хриплю, зрение мутнеет, но он не отпускает. Наконец он замирает, я чувствую, как горячая волна изливается внутрь, заполняет меня, липкая и теплая. Он выдергивает член, но не уходит — хватает меня за волосы, поворачивает к себе и кончает еще раз, струи попадают мне на живот и пах, стекают по коже, пропитывая песок под ногами. "Поимел тебя как девку", — говорит он, ухмыляясь, и отталкивает меня. Я падаю на циновки, он бросает мне монету, грязную, испачканную кровью, и уходит, оставив меня собирать мою одежду по полу.

Ночь опускается на город, небо темнеет, усыпанное звездами, и я возвращаюсь в гарем, шатаясь, шелк порван, ноги дрожат. Но отдых короткий, только помыться. Меня зовут снова, на этот раз в покои за стенами гарема, где собираются воины. Комната большая, с высоким потолком, стены украшены выцветшими коврами, пол усыпан подушками, пропитанными запахом вина и дыма. Огонь горит в очаге, бросая отблески на лица мужчин — пьяных, орущих, с кубками в руках. Их голоса гудят, как рой, смешиваются с треском дров и звоном металла. Я вхожу, волосы струятся по плечам, новый шелк — красный, чистый — колышется, цепочки звенят в шуме. Худой мужчина с длинными пальцами и глазами, как у ястреба, сидит в углу, его одежда пахнет вином и табаком. Он кивает мне. Я подхожу, опускаюсь на колени перед ним, пол липкий от пролитого вина, цепляется к коже. "Давай", — говорит он тихо, расстегивая пояс, и я наклоняюсь, беру его член в рот. Он горячий, соленый, с резким вкусом, и я работаю языком, губами, как меня научили, двигаясь медленно, глубоко. Его пальцы теребят мои волосы, он смотрит на остальных, ухмыляясь, пока они подначивают: "Глубже бери!" и "Смотри, как северный сосунок старается!" Он не спешит, наслаждается, его дыхание становится тяжелее, он сжимает мой затылок, толкая меня вниз, пока я не задыхаюсь, слюна течет по подбородку, капает на шелк. Наконец он кончает, горячая волна ударяет мне в горло, я глотаю, как положено, но он вытаскивает, добавляет на лицо — струи попадают в глаза, на щеки, стекают по шее, пропитывая топ. "Хорош", — говорит он, и другие хлопают его по плечу, смеются, кубки звенят. Один из них, с густой бородой, хватает меня за руку, тянет к себе. "Моя очередь", — рычит он, швыряя меня на подушки. Он срывает юбку, раздвигает мне ноги, плюет себе на руку и входит, грубо, глубоко. Я лежу, чувствуя, как подушки цепляются к спине, как его вес давит меня вниз. Он двигается быстро, его борода колет мне грудь, он рычит, впиваясь пальцами в мои бедра. Он кончает внутрь, тепло разливается во мне. Они смеются, пьют, оставляют меня лежать среди подушек, пока огонь трещит, а их голоса гудят вокруг.

Утро приходит снова, я возвращаюсь в гарем, тело ноет, шелк порван, следы их липнут ко мне. Я моюсь во дворе, вода прохладная, смывает грязь, но не память. Я ем хлеб с финиками, жду следующего дня. Это моя жизнь.

(Claymore2255)