Клэй, юноша с севера, похищенный в детстве и воспитанный в гареме пустынного города Эль-Хараз, ведет дневник своей жизни, полной подчинения и унижений. Его белая кожа, голубые глаза и женственная внешность делают его чужаком среди обитателей, объектом вожделения мужчин и зависти женщин.

Глава Первая:

Меня зовут Клэй, хотя это имя почти ничего не значит для меня. Оно значит "Северный" на их языке, короткое, резкое слово, которое они произносят с насмешкой. Мои мать и отец мертвы — остались где-то на ледяных пустошах, их кровь впиталась в землю, которую я больше никогда не увижу. Мне говорили, что очень юным меня забрали с севера, где снег покрывал землю, а люди носили меха, но я практически не помню этого. Сейчас это кажется выдумкой, рассказанной мне, чтобы объяснить, почему моя внешность так сильно отличается, кожа слишком белая, волосы светлые как солома, глаза ярко голубые. Я живу здесь, в Эль-Харазе, городе-крепости в сердце пустыни, где мужчины носят кинжалы на поясе, а женщины скрывают лица под черными тканями, где солнце обжигает кожу, а воздух пропитан запахом специй и верблюдов. Это все, что у меня есть. Это моя жизнь, и я не знаю другой.

Меня растили женщины, они были в шелках, с длинными черными волосами, с золотыми браслетами на запястьях и щиколотках, в комнатах с низкими потолками, где свет пробивался сквозь резные деревянные ширмы, рисуя необычные узоры на полу. Они научили меня всему: как держать спину прямо, как опускать взгляд перед мужчинами, как правильно подавать себя для них. "Ты не такой как мы", — говорила Фатиха, с голосом, сухим, как песок, но она не уточняла, что это значит. — "Всегда делай, что велят, тогда будешь жить". Я слушал. Я учился. Но это было совсем не просто. Я не говорю, как они. Их язык — шипящий и грубый,   царапает мне горло. Я все еще изучаю его и едва могу разговаривать на нем, медленно, с акцентом, который заставляет мужчин смеяться, а женщин щуриться от раздражения.

Моя кожа белая, почти светится в их вечной жаре, с тонкими голубыми венами под ней. Волосы длинные, до лопаток, светлые, как сухая трава, блестят после масла и расчесывания костяным гребнем. Тело мое тонкое, практически женственное, длинное, гибкое, с узкими бедрами и длинными ногами, которые я держу гладкими, выдергивая волосы воском, пока кожа не становится шелковой. Этому они тоже научили здесь. Лицо красивое, мягкое, с тонкими женскими чертами, что сильно выделяется среди всех грубых лиц этого мира. Глаза голубые, яркие, как осколки стекла, и мужчины заглядывают в них с вожделением, а женщины — с завистью. Одежда, которую мне дают, — короткая юбка из красного шелка, расшитая золотом, едва прикрывает бедра, колышется при каждом шаге, и топ, тоже шелковый, с вырезом до живота, стянутый завязками. На шее — цепочки, звенящие, как монеты, на запястьях браслеты холодят кожу. Я босой, чтобы они видели мои ступни, узкие и белые, а еще, чтобы я никогда не бродил по раскаленным пескам вне города.

Женщины ненавидят меня. Их кожа темная, волосы черные, глаза карие и моя белизна раздражает их. Они завидуют, что мужчины тянутся ко мне, и наказывают меня за малейшую ошибку. Вчера Лейла, высокая, с острыми скулами, поймала меня, когда я нечаянно пролил немного воды из кувшина, такой ценной для этих мест. Ее черные волосы были собраны в тугую косу, глаза горели злостью. "Глупая шлюха", — прошипела она, схватила меня за руку и потащила к скамье. Она села, задрав подол своего платья, и перекинула меня через свое бедро, как ребенка. Моя юбка — короткая, красная, шелковая — задралась, обнажая меня, и она ударила. Не по ягодицам, как бьют детей, а прямо по моим яйцам, ладонью, резко и сильно. Боль пронзила меня, как раскаленный нож, я дернулся, но она держала меня за шею, прижимая вниз. Удар за ударом, пока я не начал хрипеть, пока слезы не потекли по моим щекам, а она не остановилась, довольная. "Ты не мужчина, Северный, — сказала она, отпуская меня. — Помни это". Я упал у ее ног на пол, свернувшись, чувствуя, как пульсирует такая хорошо знакомая с моего  раннего детства дикая боль, понимая, что для них это не просто наказание — это их способ стирать любые остатки мужественности, что во мне были.

Каждое утро в Эль-Харазе начинается с крика муэдзина, чей голос разносится над городом, отскакивая от песчаниковых стен и теряясь в лабиринте узких улиц. Солнце встает, заливая все золотом, и жара обрушивается, как тяжелый плащ, пропитывая воздух запахом сухой земли и верблюжьего навоза. Я лежу на циновке в углу гарема и читаю свитки, слушая, как женщины шепчутся о чем-то своем за занавесками, их голоса смешиваются со звоном браслетов и шорохом шелков. Комнаты здесь низкие, с потолками из потемневшего дерева, стены покрыты выцветшими узорами, а пол усыпан песком, который заносит ветер через щели в ширмах. Воздух густой, пахнет жасмином и сладким дымом от курильниц, что стоят в углах.

"Ты должен понимать их волю", — давным-давно говорила мне Зайна, бросая в  меня очередной свиток — она женщина с длинными черными волосами, лицо у  нее сурово, как выжженный песок, а голос низкий, хриплый. Я разворачиваю эти свитки каждый день, чтобы прочитать, пальцы скользят по угловатым знакам, чернила выцвели, но слова режут, как нож. "Итла‘а — раздевайся", — ее голос звучит в мое голове, и я шепчу повторяя, горло саднит от шипящих звуков. "Рукка‘а — на колени", — продолжает она, и я повторяю за ней, чувствуя, как слово впивается в меня. "Хуз фи фуммак — бери в рот", — снова говорит она, а я повторяю. "Истали — ложись", — добавляет она, и я шепчу про себя, впитывая приказ. "Бисра‘а — быстрее. Иркасс — танцуй", — заканчивает она, и я повторяю, пока она не кивает. "Их слова — их воля", — шипит она, "Ты трофей. Учи язык, или сгниешь", — говорит она, сворачивая кнут, и уходит, оставив угрозы.

Днем жара усиливается, солнце висит над городом, как раскаленный диск, и я прячусь в тени гарема, где воздух чуть прохладнее, но все равно тяжелый. Я сижу у стены, поджав ноги, когда приходит приказ. Один из стражников, низкий, с кривыми зубами и запахом чеснока, хватает меня за плечо. "Тебя зовут", — говорит он, и я встаю, поправляя на себе шелка. Он ведет меня через город, мимо базара, где торговцы кричат, размахивая тканями — алыми, синими, с золотыми узорами, — женщины торгуются за специи, их голоса звенят, дети бегают, поднимая облака пыли. Мы останавливаемся у дома на окраине — невысокого, с плоской крышей и стенами из глины, потрескавшимися от солнца. Дверь деревянная, скрипит, когда стражник толкает меня внутрь.

Внутри пахнет маслом, кожей и чем-то кислым, как перебродившее вино. Пол усыпан циновками, стены голые, только в углу стоит сундук, покрытый пылью, и маленький стол с глиняной чашей. Этот мужчина, Рашид, ждет меня — высокий, с длинной бородой, черной, как смола, и руками, покрытыми шрамами от боевых старых ран. Его одежда простая, но кинжал на поясе блестит, как новый. Он смотрит на меня, глаза темные и делаем жест подойти поближе. Я подхожу, цепочки на мне звенят, как музыка, шелк шуршит.

"Чужак" — говорит он, голос низкий, хриплы. И я киваю, медленно, опуская взгляд, слыша хорошо знакомое слово. "Кожа как у призрака, глаза, как у неба", — говорит он, подходя ближе, его шаги тяжелые, пол скрипит под его весом. "Да, господин", — отвечаю я тихо, мой акцент режет их язык, слова выходят медленно, и он ухмыляется, показывая зубы. "Как тебя зовут?" — спрашивает он, и я не медля, отвечаю: "Клэй". Он хмыкает, кивает, повторяет: "Клэй. Северный. Подходит тебе", — и обходит меня, его взгляд ощупывает, как молот металл перед ударом.

"Знаешь, что о тебе говорят?" — спрашивает он, наклоняясь ближе, его глаза блестят. "Что?" — отвечаю я, и он ухмыляется шире. "Что ты шлюха. У нас такое — худшее, что может быть. Когда тебя берут, как женщину, это хуже смерти. Позор для любого мужчины. А тебе будто все равно", — говорит он, и я киваю, медленно, без тени стыда. "Я привык с детства. Это вся моя жизнь", — отвечаю на ломанном языке я, и он смотрит на меня, прищурившись, будто видит впервые. "Тебя никогда не учили гордости, да? На севере, мужчины дерутся до смерти, лишь бы не опозориться ни в чьих глазах", — говорит он, и я пожимаю плечами снова. "Не помню севера. Только это место", — отвечаю я, и он хмыкает, откидываясь назад. "Странный ты. Но красивый", — говорит он, и я молчу, чувствуя, как его взгляд ползает по мне, по моей белой коже, по светлым волосам, по цепочкам, что блестят на шее.

"Раздевайся", — говорит он вдруг, тон твердеет, глаза темнеют, и я сбрасывая топ, юбку, остаюсь голым, цепочки звенят, золотые, тонкие, блестят в свете углей, тело мое очень худое, длинное, практически женственное, кожа мягкая, блестит от масла. Он смотрит, не шевелясь, глаза блестят, как раскаленное железо, потом подходит ближе, его тень падает на меня. "На колени", — говорит он, голос хриплый, и я опускаюсь, циновка царапает кожу. Он расстегивает пояс, вытаскивает свой член — толстый, жилистый, с багровой головкой, покрытый венами, пахнущий потом, уже твердый, горячий. "Бери", — рычит он, и я взял его в рот. Его член был горячим, соленым, с резким запахом, и я работал над ним, как учили: губами, языком, пока он не сжал мои волосы, толкаясь мне в горло.

"Смотри", — говорит он, его голос дрожит в полуярости, он кладет руку мне на затылок, сжимает сильнее, я поднимаю глаза и смотрю ему в лицо пока его яйца — тяжелые, волосатые, горячие — шлепают мне по подбородку с каждым движением.

"Глубже", — рычит Рашид, дергая меня за волосы, светлые пряди стекают между его пальцев, и я подчиняюсь, расслабляю горло, принимаю его целиком, чувствуя, как он заталкивает его весь, как член пульсирует у меня во рту, глаза слезятся. Я давился, слюна текла по подбородку, цепочки громко зазвенели на мне.

Он стонет, грубо, хрипло, его бедра дергаются, он кончает — огненная струя бьет в горло, густая, горькая, я глотаю его сперму, давясь, но он выдергивает из меня, хватает член рукой, дрочит над моим лицом, и еще одна струя — липкая, горячая — падает мне на губы, щеки, стекает по шее, пропитывает кожу.

"Позор тебе, северная шлюха", — говорит он, довольно ухмыляясь, и я протираю лицо тыльной стороной ладони, не споря с ним, лишь тяну руку к протянутой им монете.

Глава Вторая:

Жара в Эль-Харазе сгущается, солнце поднимается выше, выжигая город, как раскаленный клинок, улицы пустеют, только ветер гонит песок по камням. Стражник — худой, с большим длинным носом и запахом табака — входит, его сандалии оставляют следы на песке. "Пошли", — говорит он, кивая на дверь, и я встаю, поправляя на себе шелк. Он ведет меня через город, мимо кузниц, где молоты бьют по железу, искры летят в воздух, пахнет углем и раскаленным металлом. Мы доходим до шатра у базара — большого, из плотного красного полотна, выцветшего от солнца, украшенного вышивкой в виде скорпионов, Стражник толкает меня внутрь.

Внутри прохладно, пол устлан дорогими коврами — красными, с черными узорами, мягкими под моими босыми ногами. Стены украшены мозаикой, золотой, немного потускневшей от времени, в углу стоит низкий стол, заваленный свитками, чернильницей и чашей с вином, рядом — подушки, пропитанные запахом табака и благовоний. Огонь факела горит, бросая отблески на мужчину по имени зовут Саид, что ждет меня. Он не воин — купец, судя по одежде: длинная туника из тонкого льна, расшитая золотом, пояс с золотыми пряжками, руки унизаны кольцами, блестящими в свете лампы. Он высокий, с острым лицом, борода подстрижена аккуратно, глаза карие, цепкие, как у ястреба. "Заходи", — говорит он, голос мягкий, но с ноткой стали, и я подхожу ступая босыми ногами по коврам. Он смотрит на меня, ощупывая взглядом, потом встает, обходит вокруг, его пальцы касаются моего плеча, скользят по шее, холодные от колец. "Ты и правда не здешний", — говорит он, останавливаясь передо мной, и я киваю, медленно, не поднимая на него глаз. "Откуда ты?" — спрашивает он, наклоняясь ближе, его дыхание пахнет вином и мятой. "Не помню", — отвечаю я, мой голос тихий, с акцентом, что режет их язык, и он хмыкает, словно это его забавляет. "Не сильно важно. Я плачу за тебя, ты служишь", — говорит он, садясь на подушки и хлопнув в ладоши. "Садись", — кивает он на ковер перед собой, и я опускаюсь, скрестив ноги, шелк натягивается на бедрах.

"Как тебя зовут?" — спрашивает он, наливая себе вино в чашу. "Клэй". Он ухмыляется, отпивает, красные капли блестят на его губах. "Даже собственное имя отняли, правильно. Северный называют значит, да? Так зовут наших врагов с ледяных земель. Вы не похожи на нас, это видно. Кожа, глаза… вы совершенно другие", — говорит он, и я молчу, чувствуя, как его взгляд ползает по мне. "Тебе нравится здесь?" — спрашивает он вдруг, и я поднимаю глаза, удивленный. "Это теперь моя жизнь", — отвечаю я, и он смеется, коротко, резко. "Хороший ответ. Не глупый. Мне это нравится", — говорит он, ставя чашу на стол. "Раздевайся", — добавляет он, тон меняется, становится тверже, и я встаю, Я снимаю топ, юбку, остаюсь голым, цепочки блестят в полумраке, член мягкий, но яйца чуть напряжены от его взгляда. Он смотрит не шевелясь, разглядывая меня полностью, задерживаясь только у меня между ног, потом кивает. "Красивый. Редкий. Как жемчуг в песке", — говорит он, и я чувствую, как тепло ползет по щекам. — "Ближе, на колени".

Я подхожу ближе и опускаюсь перед ним, ковер мягкий под кожей, он расстегивает пояс, вытаскивает член — длинный, толстый, с гладкой кожей, пахнущий вином и его телом. "Бери", — говорит он, и я наклоняюсь, обхватываю губами, чувствуя, как он твердеет у меня во рту, горячий, соленый. Я сосу, языком ласкаю головку, скольжу вдоль вены, медленно, глубоко, пока слюна не начинает течь, капать прямо на ковер. "Ты умеешь", — говорит он, его голос дрожит, он кладет руку мне на затылок, но не давит, просто гладит, пока я ласково работаю. Слюна течет по подбородку, капает на грудь, он стонет, тихо, его пальцы сжимают мои волосы. "Хватит", — говорит он вдруг, легонько отталкивая меня от члена, и я отстраняюсь, слюна тянется нитью от моих губ к его члену, он смотрит на это, ухмыляясь. "Ложись", — велит он, указывая на подушки, и я ложусь на спину, раздвигая перед ним свои длинные худые ноги.

Он скидывает с себя тунику, остается голым, его тело большое и сильное, покрытое темными волосами. Его пальцы касаются моего члена, гладят яйца, потом скользят ниже, едва входят в меня, слегка растягивая. Он плюет себе на ладонь, растирает по своему члену, блестящему от моей слюны, и наклоняется ко мне, раздвигая мои бедра шире.  "Ты готов?" — спрашивает он, и я киваю, чувствуя, как он приставляет головку, горячую, скользкую. Он входит медленно, растягивая меня, я чувствую как он скользит внутрь, головка упирается глубоко, растягивает до легкой боли. "Тесный", — шепчет он, наклоняясь, его дыхание обжигает мне шею, он кусает кожу, оставляя следы зубов. Я стону, выгибаюсь, он сжимает мои бедра, ногти впиваются в кожу, и начинает двигаться — сначала медленно, потом быстрее, его член бьется внутри, яйца шлепают о мою кожу, влажный звук смешивается с его стонами. "Нежный, как шелк", — говорит он, ускоряясь, пот капает с его лица на мое, он целует мою грудь, растирает рукой, его пальцы скользят по моим соскам, щипают их, я дергаюсь, стон срывается громче. Я стону громче, тепло растекается внизу, мой член твердеет. Он наклоняется, лижет мне шею, его язык горячий, шершавый, потом кусает снова, сильнее, я чувствую, как он пульсирует внутри, как растягивает меня до предела. Неожиданно целует меня, глубоко взасос, и я кончаю — ярко, струя бьет на живот. Он кончает прямо в меня следом, тепло разливается внутри, и вскоре он падает рядом.

"Ты стоишь своей монеты", — говорит он отдышавшись, бросая мне грязную тряпку, чтобы протереться и уходит к сундуку, роясь в золоте. — "Иди. Завтра снова позову", — добавляет он, и я киваю, выхожу наружу.

Я возвращаюсь в гарем, но другой стражник уже ждет меня у входа — худой, с длинным носом, одежда пропитана табаком и вином. Он тащит меня к дому у рынка — высокому, с плоской крышей, стены из песчаника покрыты резьбой, выжженной солнцем, окна закрыты ставнями, что пахнут смолой и гнилью. Внутри пол пропитанными вином и старым потом, в углу стоит стол, заваленный свитками и чашами с остатками еды — жир блестит в свете лампы, мухи гудят над ним. Мужчина ждет внутри — Хаким, его одежда довольно простая, кинжал на поясе блестит. Высокий, мускулистый, с длинной черной косой и бородой. Его одежда простая, но кинжал на поясе блестит, как новый. Он смотрит на меня, глаза темные, брови нахмуренные, и говорит: "Сюда". Я подхожу, цепочки на мне тихонько позвякивают от шагов. Он делает шаг навстречу и резко хватает меня за шею, пальцы грубые, сжимают кожу, и швыряет к стене, грубо прижимая лицом к шершавому камню. Я чувствую холод камня на щеке, его тепло за спиной. "Раздевайся", — рычит он, и я пытаюсь сбросить топ, но он нетерпелив — срывает его сам, ткань трещит, падает на пол. Юбка на мне задирается, он срывает ее одним движением, оставляя меня голым, только цепочки звенят на шее. Его рука сжимает мне горло, я задыхаюсь, хватая ртом воздух, пока он прижимается ко мне сзади. Я чувствую его вставший член — горячий, твердый, он плюет себе на ладонь, растирает, и входит одним резким толчком мне в зад, без предупреждения. Боль пронзает меня, я вцепляюсь в стену, ногти скребут камень, но он не останавливается от моего крика. Скорее наоборот, я для него сейчас его добыча. Его движения грубые, быстрые, он впивается в меня, его бедра бьются о мои с влажным звуком. Дыхание его горячее, обжигает мне ухо, он рычит что-то на своем языке, слова, которых я не понимаю. Я стою, принимая его, чувствуя, как он растягивает меня, как каждый толчок отдается болью в теле. Он сжимает мне шею сильнее, я хриплю, зрение мутнеет, но он не отпускает. Наконец он замирает, я чувствую, как горячая волна изливается внутрь, заполняет меня, липкая и теплая. Он выдергивает член, но не уходит — хватает меня за волосы, поворачивает к себе и кончает еще раз, струи попадают мне на живот и пах, стекают по коже, пропитывая песок под ногами. "Поимел тебя как девку", — говорит он, ухмыляясь, и отталкивает меня. Я падаю на циновки, он бросает мне монету, грязную, испачканную кровью, и уходит, оставив меня собирать мою одежду по полу.

Ночь опускается на город, небо темнеет, усыпанное звездами, и я возвращаюсь в гарем, шатаясь, шелк порван, ноги дрожат. Но отдых короткий, только помыться. Меня зовут снова, на этот раз в покои за стенами гарема, где собираются воины. Комната большая, с высоким потолком, стены украшены выцветшими коврами, пол усыпан подушками, пропитанными запахом вина и дыма. Огонь горит в очаге, бросая отблески на лица мужчин — пьяных, орущих, с кубками в руках. Их голоса гудят, как рой, смешиваются с треском дров и звоном металла. Я вхожу, волосы струятся по плечам, новый шелк — красный, чистый — колышется, цепочки звенят в шуме. Худой мужчина с длинными пальцами и глазами, как у ястреба, сидит в углу, его одежда пахнет вином и табаком. Он кивает мне. Я подхожу, опускаюсь на колени перед ним, пол липкий от пролитого вина, цепляется к коже. "Давай", — говорит он тихо, расстегивая пояс, и я наклоняюсь, беру его член в рот. Он горячий, соленый, с резким вкусом, и я работаю языком, губами, как меня научили, двигаясь медленно, глубоко. Его пальцы теребят мои волосы, он смотрит на остальных, ухмыляясь, пока они подначивают: "Глубже бери!" и "Смотри, как северный сосунок старается!" Он не спешит, наслаждается, его дыхание становится тяжелее, он сжимает мой затылок, толкая меня вниз, пока я не задыхаюсь, слюна течет по подбородку, капает на шелк. Наконец он кончает, горячая волна ударяет мне в горло, я глотаю, как положено, но он вытаскивает, добавляет на лицо — струи попадают в глаза, на щеки, стекают по шее, пропитывая топ. "Хорош", — говорит он, и другие хлопают его по плечу, смеются, кубки звенят. Один из них, с густой бородой, хватает меня за руку, тянет к себе. "Моя очередь", — рычит он, швыряя меня на подушки. Он срывает юбку, раздвигает мне ноги, плюет себе на руку и входит, грубо, глубоко. Я лежу, чувствуя, как подушки цепляются к спине, как его вес давит меня вниз. Он двигается быстро, его борода колет мне грудь, он рычит, впиваясь пальцами в мои бедра. Он кончает внутрь, тепло разливается во мне. Они смеются, пьют, оставляют меня лежать среди подушек, пока огонь трещит, а их голоса гудят вокруг.

Утро приходит снова, я возвращаюсь в гарем, тело ноет, шелк окончательно порван, следы их липнут ко мне. Я моюсь во дворе, вода прохладная, смывает грязь, но не память. Я ем хлеб с финиками, жду следующего дня. Это моя жизнь.

Глава Третья:

Вода плещется о края кувшина, пальцы дрожат, сжимая глиняную ручку, струи текут по коже, смывая грязь вчерашней ночи — липкий пот, следы их рук, запахи, что цепляются ко мне: вино, табак, их семя. Шелка мои порваны — красный топ висит на мне лохмотьями, будто кто-то рвал его зубами, юбка разодрана до бедра, цепочки на шее звенят, как напоминание, что я не свободен. Тряпка в руках царапает кожу, грубая, как голоса, что до сих пор звенят в ушах: "северная падаль", "белый выродок" — шипят женщины из-за ширм, их браслеты отзываются звоном, пока они месят тесто, а дым от очагов вьется в воздухе, густой, с привкусом горечи. Я тру тело сильнее, будто могу стереть не только грязь, но и себя от их взоров — худого, длинного, чужого в этом мире, где все шире меня, сильнее, темнее.

Дверь в комнате скрипит, дерево трещит, внутрь входит юноша — худой, с кудрями, что падают на лицо, как тени, одежда его выцветшая, но чистая, в руках сверток, пахнущий шафраном и еще чем-то теплым, живым. "От Саида", — шепчет он, голос тонкий, дрожащий, кладет подарок прямо на пол так близко у моих обнаженных ног, долго задерживая на них свой взгляд, словно пытаясь запомнить и после уходит, не поднимая на меня глаз. Я опускаю кувшин, пальцы скользят по грубой ткани свертка, разворачиваю — внутри шелк, голубой, как ясное небо, мягкий, струящийся, расшитый серебром, что блестит, как звезды. Короткий топ, прикрывающий лишь грудь, оставляя живот и талию открытыми, завязки тонкие, юбка короткая, легкая, как дыхание. Это не просто тряпье, что мне бросают здесь, это дорогой подарок, первый, что мне дали, и внутри у меня что-то шевелится — тепло, как уголь, что тлеет в золе. Сбрасываю лохмотья, надеваю шелк — он холодит кожу, ласково обнимает мои тонкие кости, подчеркивает голубизну глаз, что смотрят на меня из лужи у колодца, чужие в этом мире темных лиц. Цепочки звенят на мне, юбка колышется, я глажу ткань, и пальцы замирают, будто боятся сломать это волшебное мгновение.

Сандалии скрипят рядом по песку, стражник подходит — низкий, с кривыми зубами, одежда воняет табаком и потом, глаза красные, не выспавшиеся. "К Саиду", — бурчит он, голос хриплый, кивает на выход, и я шагаю, босые ступни оставляют следы, голубой шелк шуршит, цепочки весело звенят. Улицы встречают меня гулом — крики торговцев, звоны горшков и посуды, верблюды что-то жуют и плюются, их шерсть плохо пахнет, дети весело бегают вокруг меня, пыль липнет к юбке. Мы доходим до маленького сада у оазиса, стены из глины прячут его, мох растет в трещинах, ворота обиты медью, почему-то зеленой. Внутри воздух свежий, пахнет водой, пальмами, цветами — белыми, с лепестками, что дрожат над прудом, их сладость режет привычную горечь. Шатер в центре — белый, вышитый золотыми листьями, Саид ждет у входа, туника из льна блестит золотом, пояс звенит пряжками, кольца ловят свет, глаза карие, такие глубокие, как колодцы. "Заходи", — говорит он, голос мягкий, теплый и приятный как тень в жару.

Внутри шатер дышит — стены из шелка с птицами и цветами шевелятся от ветра, свет льется сквозь ткань, рисуя блики, столик в углу с кувшином вина, чашей фиников в меду, кубками из меди, что звенят, касаясь друг друга. Курильница дымит, мирра вьется, оседая сладостью на языке. Саид садится на алые подушки, с золотистыми кистями по углам, кивает: "Садись", и я опускаюсь рядом, поближе к нему, голубой шелк ложится складками, цепочки приветливо звенят. Он смотрит на меня, глаза блестят, наклоняется ближе, дыхание пахнет мятой и вином, пальцы касаются топа, скользят по ткани, по шее, нежно, как лепесток. "Этот шелк тебе к лицу", — говорит он, голос теплый. "Голубой, как твои глаза — редкие, как жемчуг в песке. Ты прекрасен", — добавляет он, и тепло ползет по моим щекам. "Спасибо", — шепчу я, акцент ломает это слово, но он добро улыбается.

Он берет мою руку, переплетает пальцы, его кожа теплая, немного шершавая. "Ты слышал, как красиво звучат колокола в торговых караванах?" — спрашивает он, и я качаю головой. "Они звенят, когда верблюды идут — тихо, низко, как шепот пустыни. Это меня успокаивает", — говорит он, гладя мою ладонь. "А о чем они звенят?" — спрашиваю я, голос дрожит. "Обо всем. О дороге. О доме. О том, что ждет впереди. Хочешь послушать?" — отвечает он, и я киваю. "Да". Он добродушно улыбается. "А еще больше всего люблю запах шафрана. Его привозят издалека, он острый, как память о прошлом", — говорит он, берет финик из чаши, подносит к моим губам. Я кусаю, сладость липнет, он смеется тихо. "Тебе идет улыбка", — шепчет он, наклоняясь, губы касаются моих — медленно, вкус фиников и вина смешивается с теплом, я отвечаю, сердце сильно стучит.

"Ты слишком красив для них", — шепчет он, рука ложится на затылок, теребит волосы. "Я хочу видеть тебя как можно чаще", — добавляет он, и я киваю. Он тянет меня к себе, я поддаюсь, глядя в его глаза, он расстегивает пояс, показывается его длинный член, толстый и обрезанный, уже крепкий от желания, пахнет вином и его телом, очень большой, как в принципе у всех мужчин что я вижу в городе — они широкие, мускулистые, их тела громоздкие против моего, худого, длинного, как тростник. Я наклоняюсь, обхватываю губами, медленно, глаза смотрят в его глаза, карие против голубых, смуглая кожа его рук контрастирует с моей белизной. Фатиха учила меня, уже  вскоре как меня сюда привезли, в комнате с низким потолком, где пахло воском, заставляла лизать деревянный фаллос, пока мой язык не онемеет от усталости, учила скользить губами, дышать носом, "мужчины любят, когда стараешься", шипела она, пока я не довел ее уроки до совершенства. Я ласкаю его языком, кружу по головке, медленно, нежно, чувствуя, как он твердеет как камень, как ему нравится — его дыхание дрожит, он берет и сжимает мою руку. "Ты нежен как цветок", — шепчет он, я целую вдоль вены, вдыхаю его запах, беру глубже, язык работает, мягко, но умело, слюна течет, он стонет, гладит мои волосы. "Никто не делает так хорошо как ты", — говорит он, я смотрю в его глаза, вижу удовольствие, стараюсь сильнее, язык скользит, ласкает, он дрожит, сжимает мою руку крепче, кончает — струя теплая прямо на языке, густая, я глотаю, не отводя глаз, он гладит тыльной стороною мое лицо. "Ты слишком хорош", — шепчет он, притягивая меня к себе и беря бокал с вином. Он выпивает вино и рассказывает мне еще о мире вокруг города, который я никогда не видел. Саид угощает меня теплым жидким медом из фляги. "Это напиток с твоей родины", — объясняет он. Невероятно вкусно.

Через некоторое время он тянет меня на ковер, снимает топ, юбку, голубой шелк падает, остаются только золотые цепочки на моей бледной коже, я ложусь на спину, он скидывает тунику, тело его огромное, мускулистое, смуглая кожа блестит, волосатая грудь давит на мою худую, белую, как мел. Он целует шею, губы горячие, оставляют следы, скользят к груди, язык лижет соски, я стону громко, выгибаюсь, тепло растекается. "Ты как луна", — шепчет он, руки гладят бока, его сильные пальцы касаются моих ребер, тонких, как прутья. Он целует живот, язык кружит по коже, мой член стоит, он берет мои ноги и кладет себе на плечи, он плюет на пальцы и растирает свой член, входит в меня медленно и осторожно, я чувствую, как он растягивает меня, как его тяжесть давит на мои худые бедра, стон вырывается из меня, громкий, протяжный, "Саид", шепчу я, он отвечает: "Ты мой". Он двигается во мне плавно, я стону с каждым его толчком, его темные глаза смотрят в мои голубые, он наклоняется, целует грудь, лижет соски, я стону громче, выгибаюсь под ним от удовольствия, его руки крепко держат мои бедра, пока он имеет меня.

Он переворачивает меня на бок, ложится сзади, входит снова, его грудь прижимается к моей спине, я стону, чувствуя, как он заполняет, как его громоздкое тело гнет меня, худого, к ковру, он целует шею, я стону громче, тепло растет, он шепчет: "Ты так прекрасен", рука гладит мой член, я дрожу, он ускоряет, голос срывается, его толчки глубже, я чувствую каждую его вену на его члене внутри меня. Он целует меня, глубоко, я кончаю — струя бьет на живот, он кончает внутрь, тепло разливается во мне, мы падаем на ковер, он гладит мои волосы и тяжело дышит. "Ты мой", — шепчет, повторяя он.

Забрав монеты, одевшись и попрощавшись до следующего раза, я выхожу наружу из шатра, рядом со стражником стоит низкая фигура, полностью замотанная в чёрное, с головы до пят ее скрывает плотная ткань. Я не вижу ее лица, но она видит мое, прохожу мимо, вытираю ладонью все еще влажные следы Саида с моего лица, с моих губ. Как странно, зачем ему после меня еще эта женщина.

Стражник зовет, ведет меня через город, голубой шелк пачкается в пыли, пока мы доходим до бойцовской ямы — круглой, глубокой, стены сделанные из глины перепачканы в темно-бордовых пятнах, воздух пропитан железом, потом и свежей кровью. Зрители уже покинули это место, местные работники тащат мимо чье-то искровавленное тело, я стараюсь не смотреть, жутко. Башар ждет меня в подсобке — низкой комнате за ямой, он победил в бою, на часть выигрыша нанял себе меня. Дверь из дерева гнилая, стены покрыты копотью, пол усыпан песком и углем, здесь пахнет кровью и дымом, факел в углу чадит, бросая тени. Он — громада, мускулы бугрятся под его смуглой кожей, свежие шрамы блестят, борода в крови или в краске, глаза горят, в руках звенит цепь, волочась по полу.

Он подходит и хватает меня за горло, пальцы грубые, как камень, сжимают, поднимают, я легкий, худой, болтаюсь в его лапах, стон вырывается, глухой, он рвет на мне мой шелк, голубые лоскуты падают, цепь обматывает шею, ржавчина режет кожу, он тянет, я падаю на колени, песок царапает, стону громче, он срывает пояс, член его толстый, жилистый, огромный, багровый, пахнет кровью и его потом, горячий, как раскаленный прут. Он хватает меня за волосы, светлые пряди рвутся в его темных пальцах, заталкивает член мне в рот, я стону, приглушенно, головка бьет в горло, цепь натягивается, я задыхаюсь, он бьет ладонью мне по лицу, "Жри, сука", — рычит он, дергает цепь, я давлюсь, слюна стекает по подбородку, он выдергивает член, бьет им по щекам, липкие капли размазываются, он плюет мне в лицо, попадает в глаза, слюна жжет.

"Говори, северная собака, говори, что Башар великий воин, Башар победил меня", он водит своим членом мне по губам, размазывая слюну по ним. Я повторяю за ним слова, какие могу и с акцентом.

Он швыряет меня на пол, хватает мои худые ноги, тонкие, как ветки, в свои мускулистые лапы, раздвигает их, грубо входит в меня одним рывком, я кричу, громко, протяжно, боль режет, как нож, его громоздкое тело давит, я стону с каждым толчком, он бьет мне по плечу, кулак оставляет синяк, "Ори, мразь!" — рычит он, я кричу снова, мне страшно, голос срывается, он кусает мне шею, зубы крепко сжимают кожу. Я боюсь его, боюсь, что он сейчас меня убьет, мой зад сильно сжимается от страха, очень больно, туго сдавливаю ему член и он чувствует это, физически ощущает мой страх. Кажется, судя по его хриплым стонам, он доволен и наслаждается этим.

Он хватает цепь, тянет, шея выгибается, я хриплю, он ускоряется, песок дрожит под нами, его член бьет меня внутрь, каждый толчок — как сильный удар, он плюет мне в лицо снова, слюна стекает по щеке, я стону, он наклоняется, хватает мои руки, тонкие и слабые и крепко прижимает, я совершенно беспомощный, он рычит мне прямо в лицо, а в моих глазах видит ужас, мой член совсем сжался от страха и очко туго и больно сжимается пока он меня трахает, мой взгляд мутнеет, все вокруг темнеет, последнее что я чувствую как он кончает внутрь, заливая меня горячей спермой. Я просыпаюсь лежа на полу, мои обнаженные ноги и зад перепачканы в уже остывшей сперме и песке, у моих ног рядом лежат несколько монет.

Вечер приходит, я возвращаюсь в гарем, ковыляя, все тело ноет, новый голубой шелк перепачкан в чье-то крови и песке, цепочки на мне звенят, как похоронный звон. В комнате Фатиха ждет моего возвращения, сидит у очага, где тлеют угли, глаза ее мутные, пальцы пересчитывают монеты, сегодня их больше, наверное теперь я стою дороже, она шипит что-то на своем языке, не глядя на меня, складывает их в сундучок, железо звенит, закрываясь. Женщины готовят еду — лепешки с ягненком пекутся на горячих камнях, жир шипит, капает, пахнет солью и дымом. Специи жгут язык, когда я откусываю кусок лепешки, мясо жесткое, но теплое, я ем медленно, растягивая удовольствие, много есть мне запрещено с раннего детства, надо следить за фигурой. Рядом финики в меду, их сладость сменяет горечь во рту, я долго жую всего пару, слушая, как трещат угли, как женщины шепчутся о чем-то своем, их голоса тонут в шорохах наших шелков. Одна из них, Зайна, разливает чай из медного кувшина, пар пахнет мятой, она ставит чашу передо мной, не глядя на меня, я беру, обжигаюсь, пью маленькими глотками, тепло растекается в груди. У стены стоит кальян, дым вьется, сладкий, с привкусом яблока, Фатиха тянется к нему, затягивается, выпускает облако, что плывет к потолку, тени дрожат на стенах, покрытых трещинами. Скоро время вечерней молитвы. Они очень часто молятся, в любое время, но мне нельзя с ними, потому что я другой. Я не их веры, поэтому и называют меня неверным. Однако хоть я и не понимаю язык их молитв, я все же знаю некоторые детали о Великом Боге. Говорят, в его владения на небесах, попадают лишь те, кто разговаривает на их языке, все остальные или никогда не попадут туда или будут там вечно прислуживать для них. Наверное, после смерти моя жизнь не сильно изменится.

Я молчу, чай допит и кружка остыла в руках, угли трещат, дым вьется, запах ягненка и мяты постепенно пропадают, как и все слова вокруг, словно утопают, как и все в этом песке пустыни. Я смотрю на огонь перед сном, тепло Саида все еще горит во мне, как уголь в этой печи.

Глава Четвёртая:

Солнце ещё даже не поднялось над дюнами, когда шаги Фатихи зашуршали по полу, её тень скользнула по циновке, где я лежал, её цепочки на шее звякнули, когда она наклонилась ко мне. "Вставай, Хозяин зовёт, хочет тебя видеть, шевелись, не заставляй его ждать", — прошептала она, я быстро поднялся, тело все еще ныло после вчерашнего, начал натягивать на голое тело голубой шелк, подарок Саида, который аккуратно лежал рядом свёрнутый, с пятнами на нем, которые как мне кажется, я уже никогда не отмою. Лёгкая юбка, короткая, прикоснулась к коже, топ с вырезом обнимал грудь, завязки закрепляли их на мне. Быстро одевшись перед ней, по её указанию, вышел наружу и следовал за низким стражником с темной коже, сабля на его поясе тускло блестела в утреннем свете. Мы двинулись через двор, где женщины разводили огонь под котлами, их кольца стучали о края посуды, еда уже начинала шипеть в котлах, пар поднимался, густой, с запахом перца и кориандра, но я смотрел только на песок, что хрустел под моими босыми ступнями, стараясь не встречаться с их взглядами.

Меня привели в покои Хозяина, совсем небольшое здание, укрытое за гаремом, где воздух был густым, пропитанным запахом старости, горьких трав, что хранились в глиняных плошках вдоль стен, и смолы, что сочилась из факелов. Кажется, с последнего раза когда я здесь был, здесь все стало ветхим, ткань, некогда багряная, выцвела до почти серого, узоры в виде скорпионов и звёзд стёрлись, будто ветер слизал их за годы, а внутри пол устилали ковры, мягкие, но истончённые, с пятнами от масла и пролитого вина, свет от ламп дрожал, отбрасывая тени на стены, где трещины тянулись, как нити паутины. Хозяин лежал на широких подушках, пропитанных запахом его пота и кедрового масла, тело его было тощим, высохшим, лицо в морщинах, глубоких, как борозды в песке после бури, глаза белёсые, слепые, но смотрели на меня так, будто могли разглядеть мою душу, редкая седая борода, дрожала, когда он кашлял. Я остановился, чувствуя, как шелк прилипает к мокрой спине, цепочки тихо побрякивали нарушая тишину. Услышав их, он махнул худой рукой со скрюченными пальцами и сказал: "Северный, подойди, присядь рядом, хочу рассказать". Я сел на ковёр рядом, пропитавший его песок зашуршал подо мной, он хрипло кашлял, грудь его вздрагивала, а я слушал, как его голос, слабый, как шёпот ветра, тянулся ко мне, полный прошлого, что так долго ускользало от меня.

"Я помню тебя еще совсем маленьким. Тебя привезли сюда, много лет назад, маленький, белый, как слоновая кость, глаза твои огромные, голубые, как северный лёд, который я так давно не видел. Я был тогда крепче, ходил сам, не лежал, как теперь, умирающий", — начал он, и я смотрел на него, чувствуя, как мурашки бегут по телу, а он продолжал, пальцы вцепились в край ветхой подушки. "Твой отец был военачальником севера, огромный, со светлыми волосами, как твои, с длинным мечом, что разил, как сама молния. Он убил и покалечил многих наших лучших воинов в битве. Было это далеко за северными горами, где кровь текла рекой, а снег стал алым. Эта война с тех пор все еще не закончилась, север ещё жив, и мы будем биться, пока один из нас не исчезнет с этой земли", — говорил он, голос его ломался, глаза блестели, слепые, но полные старой боли, и я молчал, слушал, чувствуя, как его слова впиваются в меня. "Малик аль-Кадир, предводитель Аль-Хафир, потерял в той битве любимого старшего сына, обезглавленного твоим отцом, он поклялся ему отомстить. Бросив на это все свои силы, он выследил и жестоко убил его, мать твою передал своим воинам, её насиловали и закололи кинжалами, а тебя, маленького, худого, слабого, завернул в меха, привез сюда, отдал мне. “Убить было мало, я опозорю его род навек, сделаю единственного сына шлюхой для нашего народа, пусть весь его род и сам он на том свете каждый день стонут от стыда и позора", — говорил он, кашель рвал его слова, он сплюнул в миску, слюна была жёлтой, густой, как смола. "Он заплатил, много, и я принял тебя. Передал Фатихе, нарек ей: растите его женщиной, кормите его этими травами. Он обязан жить, обязан служить, это его судьба и месть Аль-Хафир", — добавил он, грудь его поднималась, взволновано, а я думал, как их слова друг другу, такие старые, как эти пески, сделали меня тем, кто я сейчас есть.

Он надолго замолчал, дышал тяжело, грудь хрипела, как старый мех. Отдышавшись, наконец, продолжил: "Вчера ночью ко мне приходил очередной мужчина, торговец Саид, спрашивал про тебя, хотел забрать себе. Но Малик аль-Кадир запретил отдавать тебя кому-либо, его приказ не подлежал сомнению, ты — его трофей, северная шлюха, и никто не заберёт тебя, пока на то не будет его воля. Слова его ударили, как камень в воду, счастье тонуло, я кивнул, молча опуская голову, осознавая, что Малик аль-Кадир — цепь, которую мне никогда не разорвать.

“Сегодня праздник Пути Аш-Шамса, сперва ты будешь помогать муэдзинам в мечети, а после вместе с ними отправишься на совет шейхов, они хотят видеть тебя там. Ступай, не опозорь нас перед ними. Я молча кивнул и встал, стражник повёл меня через город, улицы гудели, верблюды мычали, женщины в покрывалах несли корзины с финиками и гранатами, запах сушеных фруктов смешивался с дымом от жаровен, дети бросали камни в собак, мы дошли до мечети, высокой, из песчаника. Стены её были покрыты узорами солнца и скорпионов, внутри воздух был прохладным, пропитанным ароматами благовоний и воска, пол устилали ковры, выцветшие, с пятнами от колен, медные лампы свисали на цепях, жрецы пели, их низкие и тягучие голоса звучали как заклинания, их молитвы обволакивали меня, как дым от курильниц.

Старый муэдзин подошёл, волосы его были седыми, длинными, как нити серебра, глаза мутные, голос властный, произнес: "Северный, ты знаешь, почему ты здесь?" Я покачал головой, он присел на ковёр, кивнул: "Сядь, слушай". Я сел напротив него, он медленно заговорил о Дин аль-Нур, религии света. О том, как великий Аш-Шамс давным-давно полностью выжег эту землю до песка, чтобы очистить её, после того как северяне согрешили, пролив кровь самых праведных и изгнал их с этих священных земель туда где вечно мерзлота. Рабство — воля Бога. Я должен служить, искупая грехи моих предков. Все его слова впитывались в меня, как вода в песок.

Путь Аш-Шамса — их вера, имя бога — Аш-Шамс, он же Солнце, что родилось из огня и ветра в начале времён, когда мир был лишь тенью и хаосом, говорят, он выжег эту землю, чтобы очистить её от слабости, дал людям огонь, подарил воду в оазисах, верблюдов, что несут их через пески. Но взамен он требует крови неверных, полной покорности, чистоты души, и этот праздник — день, когда они вспоминают основы и свою историю, приносят дары из золота, тканей, молятся, чтобы угодить ему, верят, что души праведных возносятся к нему, где текут реки из расплавленного золота, а неверные, вроде меня, вечно служат там, униженные, с цепями на шеях.

Окончив свой рассказ, он поднялся и указал мне на лампы, которые требовали ухода, сказав "Служи во имя Аш-Шамса, неверный, за тобой пришлют после". Сам он ушел и немного позже закричал с минарета, голос его дрожал, призывал к молитве, собравшиеся здесь за это время мужчины упали на колени, женщины запели где-то снаружи за шатрами.

Я тем временем занимался лампами, мысли о словах жреца кружились в голове, как песок в бурю, и я вспомнил раннее детство, когда меня привезли сюда, как на меня шипела тогда еще молодая Фатиха, выдавая мне такую же тряпку: "Чисти, не ленись". Вспоминал как я учился танцевать, ноги путались в шагах, а женщины ругали, когда что-то не получалось и больно хватали за яйца, сжимали, смеялись. Другие дети, смуглые, с чёрными глазами, тыкали палками, кидали камни, дразнили: "Белый, как коза", я растворялся в этом, в этих криках в моей голове. Помню, как однажды Фатиха привела молодого стражника, худого, с кривыми зубами, сказала: "Учись, северный, это твоя работа", он сел на циновку, она приспустила ему штаны, взяла его член, вскоре он стал твердым в ее руках. Она жестами подозвала меня ближе, я неловко подошел, еще более неловко наклонился, губы дрожали, было противно, но взял в рот, как учили, кашлял, давился, Фатиха шипела: "Мягче, глубже, дыши носом". Поправляла, как надо, учила ритму, я пытался, но получалось плохо, язык не слушался, меня поташнивало и мутило, но она толкала меня глубже, а он стонал от этого, после ударила меня больно по лицу, прокричав: "Старайся лучше". Вскоре он все же кончил, без ее помощи, струя попала мне в рот, впервые дав мне почувствовать этот терпкий вкус чужого семени, я кашлял, сплевывал и кривился от отвращения, а она смотрела, её глаза довольно блестели. Я учился этому дальше, с тех пор совершенствуя себя в этом мире и привыкая к этому вкусу. Сейчас тот я из прошлого кажется мне таким глупым, сейчас мне вполне нравится её вкус.

Когда я закончил с лампами в мечети, солнце жгло еще сильнее, пыль поднималась от ног стражника, который за мной торопливо пришел, сказав: "Харун прислал за тобой, идем", он повёл меня на край города, не сильно далеко, к стоячему каравану. Верблюды мычали, запах жареного мяса и специй бил в нос, люди готовились к отправке. Мы дошли до шатра Харуна, ткань его была багряной, расшитой золотом, внутри воздух был тяжёлым, пропитанным неизвестными мне ароматами, пол устилали дорогие ковры с узорами скорпионов. Харун ждал, толстый, с золотыми зубами, туника бордовая, расшитая золотом, пояс звенел монетами, он сидел на мягких подушках, встретившись со мной взглядом, сказал: "Скоро отправимся, пока развлеки меня, станцуй".

Я, поправив на себе мой голубой шелк, кивнул и послушно задвигался на цыпочках, очень медленно, бёдра качались, зад вращался, руки поднимались, цепочки звенели в такт моим движениям. Мое тонкое женственное тело исполняло хорошо выученный соблазнительный танец, а он раздвинул в стороны свои толстые ноги и дрочил свой крошечный член, пристально наблюдая за мной, похрипывая. "В моём родном городе всех рабов кастрируют, режут яйца, иногда и вместе с членом. Но видимо в твоем случае, тебя действительно тогда можно было бы спутать с любой обычной северной девкой. В любой случае радуйся, что пока цел", — говорил он мне, грудь его поднималась, а я, танцуя для него, думал, как же мне повезло, но страх перед ним холодил спину и сжимал мой член, не давая никак возбуждаться от этого процесса. Он ускорился, застонал громче, кончил, достав своими каплями до моих ног. "Довольно. Можешь пока отдохнуть здесь, на полу. Мы отправимся с первыми лучами солнца в столицу. Теперь я могу быть уверен, ты их не разочаруешь", — произнес он, заправляя свой член обратно в свои одежды. Вскоре караванщики были готовы выдвигаться, оставляя позади город, куда-то далеко, на совет Шейхов, где меня ждала неведомая судьба.

Глава Пятая:

Солнце едва поднялось над горизонтом, когда караван уже был готов трогаться в путь. Небо было бледно-голубым, с тонкими розовыми полосами, которые вскоре исчезнут под его беспощадным жаром. Песок под моими босыми ногами хранил ночную прохладу, но воздух уже намекал на грядущий зной. Верблюды недовольно мычали, а караванщики кричали друг на друга, затягивая ремни и перепроверяя грузы. Я стоял у верблюда, ощущая, как лёгкий ветерок колышет мой голубой шёлк — подарок Саида, мой единственный наряд, запачканный пылью и пятнами, которые я так и не смог отмыть. Харун, толстый торговец с золотыми зубами, что блестели даже в тусклом утреннем свете, махнул рукой, и меня укутали в плотные белые льняные ткани, полностью скрывающие тело и покрывающие голову, какая-то защита от лучей солнца, от которых в дороге мне легко можно было обгореть и потерять сознание. "Северный, дорога будет длинная", — буркнул он, указывая мне на одного из верблюдов, на горб, которого мне помогли сесть караванщики. Я кивнул и пошёл, цепочки на шее тихо звенели, напоминая о моём месте в этом мире. По взмаху руки Харуна, караван тронулся в путь. Верблюды зашагали медленно, их широкие копыта утопали в песке, а колокольчики на их шеях звенели, создавая ритмичную мелодию, которая стала фоном нашей дороги. Стражники, вооружённые саблями, ехали спереди и сзади каравана, их глаза зорко оглядывали пустыню вокруг. Харун же был в самом центре шествие, его тучное тело покачивалось в такт шагам верблюда, бордовая туника колыхалась, а пояс позвякивал монетами. Видимо это была плата всем тем, кто окружал нас, тридцать человек и всего десять из них двигались на верблюдах, остальные же шли пешком. Он то и дело оборачивался, проверяя, всё ли со мной в порядке, а я старался просто ровно усидеть на верблюде, привыкая к этому новому для меня опыту, за упряжку его вел один из шагающих рядом караванщиков.

" Эй, Северный!" — крикнул один из стражников позади меня. — "Не падай, или привяжу тебя к верблюду, как поклажу".

Вокруг расстилалась пустыня — бесконечные дюны, похожие на застывшие волны моря, над которыми поднималось безоблачное небо, а ветер нёс песок тонкими струями, забивая глаза и рот. Солнце взбиралось всё выше, и вскоре жара стала невыносимой, пропитывая воздух сухостью и запахом раскалённой земли. Верблюды шагали медленно, их длинные ноги поднимали облака пыли, а их шерсть воняла потом и старой кожей. Жара нарастала с каждым часом, солнце поднималось выше, выжигая всё вокруг, и я чувствовал, как пот стекает по спине. Караванщики молчали, только изредка перекрикивались, указывая на горизонт, где мираж дрожал, как вода, которой здесь не было. Из поклажи мне дали бурдюк с водой, тёплой и чуть солоноватой, я пил маленькими глотками, зная, что больше не дадут.

"Северный, а ты знаешь, почему твоя кожа так горит?" — усмехнулся караванщик, забирая бурдюк. — "Аш-Шамс ненавидит вас. Он выжигает всё чужое".

Дорога тянулась бесконечно. Бархан сменялся очередным барханом. Иногда ветер приносил запахи сухих трав, а один раз — резкий запах падали, будто где-то неподалёку умер зверь. Я смотрел на пустыню и думал о словах Хозяина. Образы представали перед глазами. Мой отец, большой и сильный военачальник севера, с длинным мечом и светлыми волосами, как у меня. Его кровь на белом холодном песке, который называют снегом. Мою мать, отданную на потеху воинам. Пыталась ли она меня защитить до последнего, возможно, поэтому они ее и убили. Я пытался представить их лица, но видел лишь только тени, расплывающиеся, как мираж. Интересно, что бы они сказали, глядя на меня теперь? Я не знал. Я совершенно не помнил их.

Караван шел очень долго, пока не начало темнеть, тогда мы остановились у небольшого оазиса. Верблюды жадно пили воду из мелкого пруда, а люди там же наполняли бурдюки, устраивая привал. Караванщики стали разжигать костры, собирая сухие ветки пальм и складывая их в кучу. Начинали готовить еду — их руки ловко нарезали мясо и месили тесто для лепёшек, а стражники сидели в тени, разговаривая и посмеиваясь. Запах жареной козлятины и специй смешивался с дымом, поднимающимся от огня.

Харун подозвал меня к себе, к собственному костру, который для него развели отдельно от остальных. Его голос громко прогремел на фоне остального шума привала. “Садись”, — указал он себе на колено, похлопывая по нему. Я подошел и послушно присел к нему на его мягкое бедро, аккуратно разматывая с моей головы тряпки. Харун протянул мне лепёшку и кусок сушёного мяса. “Ешь. Тебе понадобятся силы”, — сказал он, и его глаза блеснули, пока он смотрел на меня.

Я кивнул, благодарно принимая от него еду обеими руками. Лепёшка была тёплой, очень мягкой, только что с огня, а мясо — жёстким, но вкусным, с лёгкой солоноватостью. Я ел медленно, как привык, зная, что мне нельзя наедаться — фигура должна оставаться тощей и изящной, как требовали от меня в гареме. Харун наблюдал за мной, пока я ел, его взгляд был тяжёлым, изучающим.

“Ты очень хорошо танцуешь“, — произнёс он, наконец. — “Шейхи должны остаться довольны. Не подводи меня.“ Я снова молча кивнул, не зная, что ему ответить. Он похлопал себя толстой ладонью по своему паху, и я слез, без слов понимая, чего этот господин дальше хочет от меня. Я расстегнул его одежды, опустился на песок, благодарно поцеловал его влажные от пота яйца и впился губами в его маленький член, наклоняя голову в бок, чтобы не упираться лбом в его толстый живот. Он властно положил свою увесистую ладонь поверх моей головы и стал поглаживать волосы на ней, постанывая, пока я на коленях перед ним издавал хлюпающие звуки, отсасывая ему. Потребовалось совсем не так много взмахов моим языком по его головке, чтобы господин наградил меня своим горячим семенем.

Вдоволь продышавшись, он налил себе вина из кувшина и отпил глоток, красные капли потекли по его подбородку, посмотрел на меня снова, облизывающего уголки рта языком, все еще чувствуя яркий вкус его семени на них.

“Расскажи мне о себе, Северный“, — произнёс он, его голос был низким, чуть хриплым. Я замялся, опустив взгляд на свои руки, тонкие и белые, лежащие на коленях.

“Я не помню своего прошлого”, — ответил я тихо, мой акцент всё ещё резал их язык. — “Меня привезли сюда маленьким”. Харун кивнул, словно ожидал такого ответа.

“Да, я слышал. Ты — трофей Малика аль-Кадира. Но ты совершенно не похож на других рабов, которых я видел. Ты совсем иной. В тебе есть что-то… — он замолчал, подбирая слово, — особенное”.

Я не знал, что сказать, и просто молчал, чувствуя, как его взгляд ощупывает меня. Он допил вино, поставил чашу рядом и махнул рукой, — “Ладно, иди спать. Завтра будет очередной тяжёлый день в пути“. Я отошел и лёг на своё место, рядом с верблюдом. Сон не шёл — звёзды сияли слишком ярко, а слова Харуна крутились в голове. Есть что-то… особенное. Интересно, что он хотел этим сказать, что же может быть такого особенного во мне.

Путешествие растянулось на дни, которые сливались в один бесконечный переход через пески. Каждое утро начиналось одинаково: крики караванщиков, звон колокольчиков, скрип верблюжьих сёдел. Днём солнце палило нещадно, заставляя пот стекать по моей спине, пропитывая ткани. Ночи были холодными — я кутался в тонкое одеяло, выданное мне, и смотрел на звёзды, яркие, как осколки стекла в небе. Они напоминали мне рассказ Саида о караванах, о том, как они идут через пустыню, ведомые светом Аш-Шамса. И вот мне лично посчастливилось проходить такой же путь. Я не молился Аш-Шамсу, как все остальные вокруг меня, — мне не позволялось, — но вглядываться в далекое небо, смотреть на звезды, казалось мне чем-то волшебным. Как сны о приключениях, которых я не помнил. Интересно, там, на севере, они видят эти же звезды или у них они свои?

На четвертый день пути буря настигла нас. Ветер поднялся внезапно, песок закружился, как живой, впиваясь в кожу, слепя глаза. Караванщики кричали, закрывая лица тканью, верблюды ревели, ложась на песок. Меня толкнули к одному из них, где Харун уже сидел, прижимая к себе сундук с золотом. Я свернулся рядом, чувствуя, как песок хлещет по ткани, забивается в волосы. Буря громко выла, как зверь, и я закрыл глаза, представляя белоснежный снег, о котором говорил Хозяин. Белый, холодный, чистый. Может, он был таким же бесконечным, как этот песок. Может, мой отец смотрел на него, как я смотрю на эти дюны. Буря утихла только к ночи, оставив после себя тишину и горы песка, что пришлось вытряхивать до самого утра.

После многих дней пути мы наконец достигли столицы. Город возник перед нами внезапно, словно вырос из песка: гигантские стены, из белого камня, будто вырезанные из лунного света. Башни вздымались к небу, увенчанные золотыми куполами с полумесяцами, а ворота, окованные медью, казалось, были шире, чем вся площадь Эль-Харазы. Аль-Кахир, столица этого мира песка и солнца, раскинулся у огромного оазиса. Помимо нас, к нему двигались еще караваны со всех направлений, поднимая за собой густые облака пыли. Дикий шум, который доносился из-за стен — гул голосов, звон металла, звуки пения молитв. Улицы были заполнены людьми. Торговцы громко орали, стараясь перекричать друг друга, народ снующий по дорогам, разглядывающих их разнообразные товары, женщины в покрывалах, которые туда-сюда носили корзины. Стражники, наказывающие провинившихся рабов плетьми у стен. Воздух пах жасмином, дымом, жареным мясом и чем-то сладким. В центре города текла река, узкая, но глубокая, её вода блестела, отражая солнце, а вокруг неё росли пальмы и цветы, белые и жёлтые, их лепестки падали в воду. Это было не похоже на Эль-Хараз. Здесь всё дышало величием, богатством, силой.

Но главным величием был Дворец — огромное здание из белого мрамора, его башни увенчанные золотом, и садами внутри, где журчали фонтаны, а вода сверкала, отражая солнечные лучи. Окна сияли мозаиками из разноцветного стекла. Ветер гордо развивал знамена, с вытканными на них скорпионами.

Нас встретил многочисленный отряд стражников в чёрных одеждах, их сабли были украшены драгоценными камнями и блестели на солнце. Они провели караван прямо к дворцу, врата из золота, одно за одним, открывались перед нами, воздух здесь пах розами и дорогими маслами.

Меня повели через Сады Вечных Роз — невероятно красивые аллеи, где фонтаны пели неземные мелодии на языке воды. Стражник отвел и указал мне на купальню: “Туда. Очистись”.

Комната была просторной, с высоким потолком, расписанным фресками, изображающими сцены из жизни шейхов, повсюду символ Аш-Шамса — золотое солнце. В центре стояла большая каменная ванна, наполненная горячей водой, от которой поднимался пар, пропитанный густым ароматом роз, сандала и лёгкой ноткой мускуса. Свет масляных ламп отражался на поверхности воды, создавая золотистые блики.

Слуги — молчаливые женщины в чёрных покрывалах, скрывающих их лица, — окружили меня с тихой уверенностью. Их руки, ловкие и сильные, принялись снимать с меня дорожную одежду, изодранную и пропылённую после долгого пути. Плотная ткань шуршала, сползая с плеч, полностью обнажая все еще бледную кожу, не тронутую загаром.

Прохладный воздух коснулся обнажённого тела, заставив кожу покрыться мурашками. Женщины подвели меня к ванне, и я медленно опустился в воду. Она была горячей, почти обжигающей, но мягкой, как объятия, и я невольно закрыл глаза, позволяя теплу растворить усталость в моих мышцах. Слуги принялись за дело: они взяли морские губки, пропитанные маслами, и начали тереть кожу — плечи, грудь, плоский живот, ягодицы, пах и длинные ноги. Их движения были ритмичными, уверенными. Масла оставляли на коже тонкий блеск, делая её гладкой, как полированный мрамор.

После ванны меня вытерли мягкими полотенцами, пропитанными ароматом лаванды, которые ласкали кожу, оставляя лёгкий холодок. Затем подвели к низкому столику, заваленному разнообразными красками и кисточками, золотыми украшениями и флаконами с маслами. Там уже ждала женщина постарше, с острыми скулами и глазами, в которых читался многолетний опыт. Её взгляд скользнул по мне, оценивая каждый изгиб моего тела. “Садись”, — коротко приказала она, указав на резной стул с подушкой.

Я опустился на сиденье, чувствуя, как мягкая ткань касается голых ягодиц. Женщина взяла тонкую кисть и начала наносить макияж. Она обвела мои глаза густой чёрной краской, рисуя линии у внешних уголков, чтобы придать взгляду кошачью остроту и глубину. На губы она нанесла алую помаду, густую и блестящую, как свежая кровь, делая рот полным, соблазнительным, зовущим. Щёки слегка тронула румянами, добавляя лицу живости и мягкого сияния.

Затем она занялась моими волосами — длинными, светлыми, слегка вьющимися на концах. Она расчесала их костяным гребнем, смоченным в масле с ароматом жасмина, пока они не заблестели, струясь по плечам, как жидкое золото.

”Теперь одежда”, — сказала она, хлопнув в ладоши. Слуги принесли наряды, созданные для того, чтобы подчёркивать красоту и одновременно унижать. Сперва был шёлковый топ — светло-белый, тонкий, практически прозрачный, расшитый золотыми нитями в виде замысловатых узоров. С глубоким вырезом, едва прикрывающим грудь. Ткань плотно обхватывала худощавое тело, подчёркивая изящные линии рёбер и тонкую талию. Завязки были тонкими, невидимыми, завязанными на спине в лёгкий узел, который, казалось, мог развязаться от малейшего движения. Юбка была короткой, из того же прозрачного шёлка, украшенная россыпью мелких сапфиров, которые сверкали, как капли неба. Она едва доходила до середины бёдер, при каждом шаге обнажая длинные, гладкие ноги, отполированные маслами до глянцевого блеска. На шею мне надели тонкую золотую цепочку с подвеской в виде полумесяца. Запястья украсили браслеты из золотых колец, звенящие при каждом жесте, а на щиколотки — тонкие цепочки с крошечными монетками, чтобы каждый мой шаг сопровождался нежным звоном.

Я встал, чувствуя, как новый шёлк скользит по моей коже, нежно обнимая её. Украшения поблёскивали в свете ламп, подчёркивая бледность и хрупкость. Женщина отступила назад, осмотрела меня с ног до головы и кивнула, довольная своей работой. Я вращался и любовался на себя в отражении зеркал — на меня смотрела роскошная незнакомка, с красивейшим макияжем, прозрачная одежда едва скрывала ее худое тело, вот только в этих тончайших шелках никак нельзя было утаить ее выпирающий и возбужденный в тот момент половой орган.

Глава Шестая:

Солнце стояло в зените, когда стражники повели меня в зал совета шейхов, находившийся в самом сердце дворца Аль-Кахира. Воздух был густым, пропитанным ароматами благовоний, дорогих масел и тонким привкусом власти. Зал поражал своим величием: высокие сводчатые потолки, инкрустированные золотом и драгоценными камнями, сверкали, словно звёздное небо. Свет, лившийся сквозь витражные окна, расписанные сценами триумфов Аш-Шамса, раскрашивал пол в яркие узоры — красные, синие, золотые. На стенах колыхались знамёна с вышитыми скорпионами и солнцами, символами непобедимости юга. Пол устилали толстые ковры, мягкие под моими босыми ногами, а вдоль стен стояли низкие столы, окружённые подушками, на которых восседали шейхи. Их одежды — туники из тончайшего шёлка, расшитые золотом и серебром, — говорили о богатстве, а бороды, аккуратно подстриженные, и глаза, горящие умом и властностью, выдавали их величие.

Я вошёл внутрь зала, все взгляды обратились ко мне, кожа моя блестела, волосы струились, как жидкое золото, прозрачный белый шёлк топа едва скрывал грудь, юбка, усыпанная сапфирами, колыхалась при каждом шаге, обнажая длинные ноги. Золотые цепочки и монетки на шее, запястьях и щиколотках звенели, подчёркивая мою роль здесь. Стражник подвёл меня к центру зала, где я остановился, опустив голову, как меня учили с детства.

— Что эта северная баба делает здесь на совете? — произнёс один из старых, седых шейхов, его голос был глубоким, с ноткой презрения. — Кто и для чего её вызвал сюда?

Смех нескольких других шейхов эхом отразился от стен, острый и холодный, как кинжалы, что висели у них на поясах. Я стоял молча, чувствуя, как мужские взгляды скользят по мне, рассматривают внимательно под прозрачной одеждой, оценивают — не как человека, а скорее как вещь, чью-то собственность.

Внезапно двери в другой части зала распахнулись, и послышались тяжёлые, уверенные шаги. Все шейхи замолчали, повернув головы. Вошёл мужчина, чьё присутствие заполнило пространство, словно буря, его фигура излучала властность. Высокий, с широкими плечами, он был одет в чёрную тунику, расшитую золотыми узорами, что подчёркивали его статус. Борода его была густой, длинной и чёрной с проседью, а глаза — тёмные, проницательные, с искрами жестокости в них. Это был сам Малик аль-Кадир, человек, чья месть определила мою судьбу. За ним по пятам следовала более низкая фигура в тёмно–зелёной тунике, с золотыми нитями, а на поясе висел кинжал с изумрудной рукоятью. Это был Джамиль, его младший сын.

Малик аль-Кадир подошёл прямо ко мне, его шаги звучали как барабанный бой. Остановившись передо мной, он приподнял мой подбородок грубой рукой, заставляя на мгновение встретиться с его взглядом. Я увидел в его глазах вспышку узнавания, смешанную с чем-то ещё — удовлетворением, а может, даже удивлением, я сглотнул и отвёл взгляд в пол, внутри всё сжалось от страха перед этим грозным мужчиной.

— Ты вырос, — произнёс он, его голос был низким, рокочущим, как далёкий гром. Он обошёл меня, рассматривая с ног до головы. Его взгляд был осязаемым — он скользил по обнажённой коже, по тонким завязкам топа, по короткой юбке, которая практически не скрывала то, что должна была скрывать. — Я помню тебя маленьким, дрожащим мальчишкой в мехах. А теперь посмотри на себя — какой красивый, покорный раб.

Я молчал, не смея ничего ответить. Его пальцы снова взяли и сжали мой подбородок еще сильнее, пока я не почувствовал боль в челюсти, я чувствовал, как его взгляд проникает в меня, словно хочет выжечь всё во мне.

— Отец, это действительно он? — раздался голос позади Малика. Я приподнял глаза и увидел молодого человека, шагнувшего вперёд. Он был похож на Малика — те же тёмные глаза, те же резкие черты лица, но сильно моложе.

— Да, это именно он, — ответил Малик, не отводя от меня глаз. — Сын того, кто убил твоего брата.

Джамиль подошёл ближе, его взгляд скользнул по мне — от моих длинных светлых волос до голых ног. В его глазах мелькнуло любопытство, а может, тень чего-то другого — разочарования.

— Я представлял его иначе. Он не похож на сына великого воина, — тихо сказал Джамиль, почти шёпотом. — Слабый, как их женщины.

— Именно, — усмехнулся Малик, отпуская мой подбородок. — Он добыча. Мой трофей. Символ моего триумфа. Сын гордого северного вождя, а теперь — жалкая игрушка в моих руках. Ты начнешь наше собрание. И если ты посмеешь меня опозорить… — Малик аль-Кадир наклонился ближе, — я заживо скормлю тебя собакам.

Шейхи снова засмеялись, и Малик отошёл, заняв место во главе стола. Джамиль остался рядом, его взгляд задержался на мне чуть дольше, прежде чем он проследовал за отцом и тоже сел по его правую руку.

— Мы победим, — сказал Малик аль-Кадир твёрдо. — Север слаб духом! Этот раб — докажет нам это сегодня, унизив свой народ ещё сильнее. — Раб, ты можешь начинать свое выступление, — приказал Малик, моё сердце забилось быстрее. Я знал, что от меня потребуют, но услышать это именно от него, было как удар кинжалом.

Я стоял в центре зала, чувствуя, как все взгляды сейчас устремлены только на меня. Музыка заиграла внезапно — тихая, ритмичная, с глубокими ударами барабанов и пронзительными нотами флейт. Я тут же начал двигаться, как меня учили в Эль-Харазе: медленно, грациозно, на цыпочках, бёдра качались, руки поднимались, цепочки звенели в такт.

Прозрачный шёлк скользил по коже, подчёркивая каждое движение, натягивался, подчёркивая каждый мускул и изгиб моего женственного тела. Танец был эротичным, полным подтекста — я выгибался, показывая свою покорность и сексуальность, две вещи, что от меня требовали. Мой маленький член, под прозрачным шёлком, болтался от моих движений, и я знал, что это тоже часть представления — доказать мою слабость, мою роль в их мире.

Некоторые шейхи улыбались, смотрели с вожделением, их глаза блестели, губы кривились в улыбках. Другие хмурились, но я танцевал, стараясь угодить всем им, как привык с детства. Это всегда было моё предназначение. Глаза Малика были холодными, но в них тлел огонь — смесь гнева и удовольствия, а его пальцы сжимались в кулаках, словно он видел в моём танце воплощение своей мести. Джамиль же смотрел иначе — его взгляд был скорее хищным, словно он хотел наброситься на меня, прямо пока я танцую.

Музыка ускорилась, и я двигался быстрее, голые ноги скользили по полу. Откидывал голову назад, так, что золотые волосы хлестали по моей спине, еще больше наклонялся и откровенно вращал моим задом перед ними, скользил руками по своему телу — от бёдер до груди, лаская себя на глазах у всех. Голова кружилась в танце, и я увидел тени у стен — высокие фигуры в мехах, снег у них под ногами. Мой отец? Мой народ? Они смотрели на меня, молча, их лица были пустыми, но я чувствовал их стыд, их боль. Видение исчезло, так же резко как появилось. Мой танец был унизительным — я был трофеем, выставленным напоказ, чтобы шейхи могли вдоволь насладиться собственной властью. И все они смотрели, не отрываясь. Один, молодой, с острыми глазами наклонился вперёд, его губы приоткрылись от увиденного, а пальцы крепко сжимали собственные колени. Другой, постарше, с седой бородой, сидел неподвижно, но его взгляд пылал, выдавая желание. Я ловил их взгляды во время танца и нежно улыбался им, как учили в гареме — манящей улыбкой, обещающей им всё.

Когда мелодия достигла кульминации, я опустился на колени, тяжело дыша, и склонил голову. Шейхи довольно улыбались и смеялись, переговаривались, их голоса гудели, как рой.

— Отличный танец, Северный, — произнёс Малик и похлопал мне, его голос был полон сарказма. Ты стал идеальным рабом. Твой отец не находит себе места в вечном покое, видя, во что ты превратился.

Я молчал, чувствуя, как унижение и возбуждение борются во мне. Один из шейхов, с густой бородой и глазами, полными похоти, крикнул: Пусть служит нам!

Другие поддержали его, и Малик кивнул. Стражник подвёл меня к столу, и я начал обслуживать шейхов — наливал им вино, подавал на подносе фрукты, опускаясь на коленях перед ними. Их руки тянулись ко мне, гладили мои светлые волосы, щупали мое тело через тонкий шёлк, их пальцы были грубыми, настойчивыми. В конце концов, когда я наливал вино Малику аль-Кадиру, он потянул меня к себе и я упал на колени рядом с ним, оставаясь там и боясь пошевелиться.

— Начнём же совет, — объявил Малик, и шейхи затихли, готовясь к обсуждению.

Они заговорили о войне с севером, о том, как укрепить границы, как собрать больше воинов, больше золота с налогов. Один из них, старый, с длинной седой бородой, предложил: "Обменяем Северного на золото и купим больше оружия. Пусть принесет настоящую пользу". Малик ударил кулаком по подушке рядом со мной. "Никогда. Он мой трофей. Напоминание всем им, кто осмелится бросить мне вызов. Их род будет опозорен и будет страдать вечно". Голоса зашумели, но его слово было законом. Я слушал все, но не понимал всех слов — мой язык всё ещё был несовершенен. Они начали обсуждать как умилостивить их бога. Тогда один из шейхов, с длинной седой бородой, стукнул кулаком по столу и выкрикнул: Аш-Шамс требует подношения для победы. Приведите пленника.

Стражники ввели под руки человека, его руки были связаны за спиной, тело покрыто шрамами, старыми и свежими. Он был высоким, со светлыми волосами, как у меня, и голубыми глазами, что смотрели на шейхов с вызовом, несмотря на синяки и ссадины на всем его теле. Порванные лохмотья на нем были местные, но я сразу понял — он северянин, такой же, каким был когда-то я. Мое сердце сжалось, видя здесь кого-то, кто был из моего народа.

Седой шейх встал, его голос прогремел. — Во имя Аш-Шамса, мы приносим этого неверного в жертву, чтобы умилостивить и получить благословение на нашу войну. — Шейхи зашептались, Малик аль-Кадир кивнул, его взгляд был твёрдым, как камень.

Пленника опустили на колени в центре зала, прямо там, где я только еще недавно танцевал. Муэдзин, старый, с длинными седыми волосами, шагнул вперёд, с кинжалом в руке, начал громко читать молитву — низкий, тягучий напев, от которого воздух в помещении стал тяжёлым. Глаза пленника встретились с моими, на миг, и я увидел в них не страх, а лишь удивление. Я смотрел, как кинжал сверкнул в свете, как он вонзился в горло северянина. Кровь брызнула, тёмная, густая. Пение усилилось, унося его душу к Аш-Шамсу — или в вечное рабство, как говорили их молитвы, продолжая словами о милости Аш-Шамса, о том, что тот принимает эту жертву. Я сидел с дрожащими коленями, чувствуя, как холод пробирает меня до костей. Это был первый раз, когда я видел смерть кого-то, похожего на меня, и она оказалась такой ужасной. Я смотрел на кровь, на его лицо, застывшее в последнем вздохе.

— Ты следующий, — прошептал тихо Джамиль, смотря в мою сторону. — Но сначала... я хочу видеть, как ты умоляешь.

После совета все шейхи, особо не торопясь, разошлись, а я всё ещё смотрел в его глаза — голубые, как мои, теперь пустые. Смотрел, пока меня не увели из этого зала, где воздух оставался все еще густым от напряжения. Стражник, с запахом пота, пропитавшим его одежду, молча вел меня за собой. Я шёл, босые ступни скользили по прохладному мрамору, золотые цепи на мне тихо звенели, а шелковый наряд прилипал к мокрому от холодного пота телу. Мы свернули в узкий коридор, где свет факелов дрожал на стенах, покрытых трещинами и выцветшими узорами скорпионов. Запах смолы и старого дерева смешивался с чем-то кислым, как перебродившее вино, и я чувствовал, как сердце стучит, предчувствуя что-то неизбежное.

Комната, куда меня привели, была огромная, целиком пропитана роскошью. Тяжелые красные занавеси скрывали её от посторонних глаз, а в воздухе витал густой аромат благовоний, смешанный с запахом пряного вина. Пол устилали мягкие ковры с узорами скорпионов, а вдоль стен стояли низкие столы, уставленные золотыми кубками, кувшинами и блюдами с сочными фруктами. Масляные лампы отбрасывали тусклый свет, и тени плясали на стенах, покрытых богатыми гобеленами. Малик аль-Кадир возлежал здесь на шелковых подушках, его одежды были небрежно распахнуты, обнажая загорелое, мускулистое тело. Атмосфера была насыщена предвкушением.

Я вошел в комнату, все еще одетый в свой прозрачный танцевальный наряд. Кожа лоснилась от масла, которым меня натерли перед выступлением, а светлые волосы слегка растрепанные после танца, струились по плечам, переливаясь золотом в полумраке. Рядом у окна, выходящего на реку, стоял Джамиль. Его фигура вырисовывалась против света, льющегося снаружи, — мускулистый, с широкими плечами, обтянутыми туникой. Борода, густая и жёсткая, блестела, словно смоченная маслом, а глаза, такие же тёмные, как у отца, смотрели на воду, что текла за окном. Он не повернулся, когда я вошёл. Но лишь услышал цепочки на мне, голос его, низкий, разорвал тишину, — Подойди ко мне, Северный.

Я шагнул ближе к нему, он медленно повернулся, и свет факелов упал на его лицо — острые скулы, тонкий шрам, пересекающий бровь, губы, сжатые в тонкую линию, но уголки их дрогнули, выдавая тень улыбки. Пальцы его, тёплые и шершавые, коснулись моей шеи, сжимая её. Я опустил взгляд, чувствуя, как его дыхание, пахнущее табаком, касается моего лица. Он наклонился еще ближе, голос стал тише, почти шёпотом. — Ты знаешь, кто я?

— Сын Малика, — ответил я тихо, мой акцент резал их язык, и он усмехнулся, показав зубы, белые и острые, как у хищника.

— Верно. А знаешь, что твой отец сделал с моим братом? — Я покачал головой, и его пальцы сжались сильнее на моей шее. — Он отрубил ему голову. Оставил его тело гнить на снегу. Я был маленьким ребёнком, но до сих пор помню, как отец кричал, держа его голову в руках. — Голос его дрогнул, но глаза оставались холодными.

Он отступил на шаг, оглядывая меня с головы до ног. — А теперь ты здесь. Служишь нам. Однажды я поеду на север и буду резать твоих братьев. Буду мстить за нас. А начну с тебя. — Его рука внезапно метнулась вниз, пальцы, скользнули под шелковую юбку, схватили и грубо сжали мои яйца. Боль пронзила меня, острая, как раскалённый кинжал, я встал на цыпочки, звонко вскрикнул, тело выгнулось, голубые глаза встретились с его чёрными. Слёзы выступили, горячие и солёные, потекли по щекам, я всхлипывал, чувствуя его могучую хватку у меня между ног. Подрагивая на ногах, я наклонился к нему вперёд, лицо мое коснулись его бородатого подбородка, жёсткие волосы царапали кожу. От безысходности я стал целовать его нежно в его подбородок, в его губы, пытаясь смягчить его, успокоить, умолить его как-то без слов пощадить меня. На мгновение он замер, взгляд его чуть изменился, смягчился, но голос остался твёрдым. — Целуй, сколько хочешь, шлюха. Это тебя не спасёт.

Он развернул меня одним движением к себе спиной, не выпуская мои яйца из рук, сжал их сильнее, пока я задыхался  и мычал от боли. Юбка на мне задралась, оголив зад, он грубо вошёл в него одним рывком, без предупреждения, и я крикнул, громко, протяжно. Он рычал в ярости, двигаясь во мне быстро, его вес давил на меня сзади, но крепко удерживал за яйца, не давая мне отстраняться. — Ори громче, пусть твои предки слышат твой позор, — прорычал он, его дыхание обжигало мне ухо. Я громко и звонко визжал, цепи и монеты звенели на мне в такт его толчкам, а он наконец отпустил мои яйца, но брал и тянул за волосы, хлестал мне по заду, оставляя на нем красные следы.

Он ускорился, его стоны стали хриплыми, грубыми, и я чувствовал, как он разрывает меня внутри, как каждый удар отдаётся в моём теле. — За моего брата, — рычал он, и горячая струя хлынула внутрь, липкая, обжигающая, заполняя меня. Он выдернул член ухмыляясь и оттолкнул меня. Я упал на ковер, свернувшись, чувствуя, как боль постепенно проходит, как его семя стекает по ногам, холодеет на коже и увидел подходящую ко мне фигуру. Малик аль-Кадир подошел и внезапно схватил за запястье, легко поднимая и ставя меня на ноги.

— Я отбирал у твоего отца сына взамен своему сыну, — прошептал он, его губы коснулись моего уха. — А теперь вижу, что ты оказался его прекрасной дочерью. Ты станешь моей наложницей.

Обхватив за талию, он потащил меня к подушкам, его хватка была железной, не допускающей сопротивления. Он швырнул меня на подушки, мягкие, пропитанные запахом благовоний. Руки шейха начали скользить по моей груди, срывая с меня топ, до конца обнажая тело. Его глаза горели — смесью триумфа и вожделения, словно он не просто хотел меня, а стремился уничтожить всё, что осталось от моего отца через меня.

— Сын воина, а лежишь передо мной, как шлюха. Твой отец умер бы от стыда, увидев это.

Я молчал, задыхаясь от страха и унижения. Его слова резали, как кинжал, но я не смел поднять на него взгляд.

Он расстегнул пояс, и его огромный член показался передо мной. Малик аль-Кадир схватил меня за волосы и потянул вниз, заставляя опуститься на колени. Мой взгляд встретился с его, и я увидел в его глазах не просто желание — это была месть, давняя и расчётливая.

— Бери, — приказал он, толкая мою голову к своему паху. Я подчинился, как всегда подчинялся. Губы коснулись его члена, горячего, солёного, с резким вкусом. Я начал работать, языком по головке, медленно, глубоко, принимая его в горло. Малик рычал, его рука в моих волосах сжималась сильнее, задавая ритм. Слюна текла по подбородку, капала на ковёр, цепочки и монетки звенели, пока я двигался. Он смотрел сверху, его взгляд был тяжёлым, как камень, и я знал, что сейчас он видит не меня, а своего врага, поверженного, униженного через меня.

Он выдернул мокрый член у меня изо рта, рванув за волосы, и швырнул обратно на подушки. Я упал, задыхаясь, Малик навис надо мной, его тень закрыла свет ламп. Я лежал перед ним голый, только браслеты на запястьях звенели, подчёркивая мою беспомощность перед ним.

— Раздвинь ноги, — приказал он, и я подчинился, дрожа, чувствуя, как тепло ковра касается кожи. Его руки раздвинули мои бёдра шире, ногти впились в кожу, и он вошёл — резко, одним движением.

Боль пронзила меня, как раскалённый клинок. Я закричал, выгнувшись, но он прижал меня к подушкам, его вес давил, не давая шевельнуться. Его движения были грубыми, быстрыми, каждый толчок отдавался в теле, как удар. Он рычал, его борода колола меня, пока он наклонялся, кусая кожу на шее, оставляя следы зубов.

— Чувствуешь, Северный? — шептал он, его голос дрожал от ярости и удовольствия. — Это то, что я сделаю со всем твоим народом.

Я стонал, не в силах сдержаться, боль смешивалась с чем-то ещё — унижением, животным страхом, но и странным жаром, который я не мог контролировать. Мой член, несмотря на всё, начал твердеть, и Малик заметил это, его губы искривились в презрительной усмешке.

— Смотри, Джамиль, как ему нравится быть моей наложницей, — сказал он, начав двигаться быстрее, его бедра бились о мои, влажный звук смешивался с его рычанием и моими стонами. Я чувствовал, как он растягивает меня, как его член заполняет всё внутри, и каждый толчок был напоминанием о его власти, о том, что я принадлежу ему.

Он наклонился ближе, его губы коснулись моих, он впился в них грубым поцелуем, его язык властно вторгся внутрь. Я задыхался, но не сопротивлялся, руки лежали безвольно на его мышцах, пока Малик страстно целовал меня. — Отныне ты моя наложница, — прошептал он, и эти слова ударили сильнее, чем его движения. — Ты будешь служить лишь только мне.

Он ускорился, наши стоны стали громче, я почувствовал, как он напрягается во мне, как его член пульсирует внутри, и крепко обхватив его обеими ногами, я стал кончать под ним. Его горячая струя хлынула внутрь меня, обжигающая, густая, заполняя меня всего. Малик замер, его дыхание было тяжёлым, пот капал с его лба на меня. Он вытащил член, и я почувствовал, как его семя вытекает из моего ануса. Он смотрел на меня, уже не просто как на трофей, я почувствовал, что сейчас стал для него чем-то большим. Глядя на меня сверху вниз, его глаза всё ещё горели, но теперь в них было лишь удовлетворение и то, что зовется любовью.

(Claymore2255)