Прошла неделя с той ночи, когда Галина Ивановна впервые взяла его в рот, а он ответил ей языком и пальцами. Их связь стала чаще — почти каждую ночь, на продавленном диване, под скрип пружин и шум дождя, стучащего по жестяному подоконнику. Они больше не стеснялись: она звала его сама, он не ждал её "если будешь себя вести, " и их тела сливались в тесноте квартиры, пропитанной запахами борща, наливки и их страсти. Но этой ночью всё пошло иначе.

Вечер был холодным — свет выключили в пять, как по расписанию, и в комнате горела керосиновая лампа, шипя и потрескивая на столе. Её слабый свет дрожал на стенах, покрытых выцветшими обоями с мелким узором, и отражался в стекле серванта, где стояла чёрно-белая фотография мужа в военной форме. Старый будильник "Слава" тикал на полке, стрелки показывали девять, а за окном кто-то хлопал дверью подъезда, возвращаясь с завода. Женя влетел с пар, мокрый от дождя, сбросил рюкзак у порога, и его встретил запах жареной картошки с луком — резкий, тёплый, смешанный с дымком от плиты. Галина Ивановна стояла у кухонного стола, в халате с ромашками и фартуке, седые волосы выбились из пучка, щёки розовели от жара. Она налила ему тарелку, поставила рюмку наливки — тёмной, вишнёвой, с лёгким осадком: "Ешь, Женя, согрейся, холодно нынче, ноги промочил небось." Он сел, хлебнул сладкой горечи, чувствуя, как она обжигает горло, и заметил, что она смотрит на него дольше обычного — глаза блестят, губы чуть дрожат, будто хочет что-то сказать.

После ужина она убрала посуду — тарелки звякнули в раковине, ложка упала на пол, и она ворчливо подобрала её: "Руки не держат уже." Выключила лампу, оставив только тусклый свет фонаря за окном, и легли на диван — тесно, под одним одеялом, пахнущим стиральным порошком "Лотос" и их телами. Она прижалась к нему сзади, её грудь — тяжёлая, мягкая, с твёрдыми сосками — упёрлась ему в спину, дыхание — горячее, с лёгким запахом лука и наливки — согревало шею. Он повернулся, поцеловал её в губы — влажно, неумело, чувствуя шершавость её кожи, — и начал стягивать её ночнушку, потёртую, с выцветшим кружевом. Она помогла, задрав ткань до живота, обнажая толстые бёдра в целлюлите, и раздвинула ноги, ожидая его языка, его пальцев. Но она остановила его, положив руку ему на грудь: "Погоди, Женя."

Он замер, глядя на неё в полумраке — её лицо было серьёзным, морщины глубже в тени, но в глазах мелькала искра. Она кашлянула, потёрла шею ладонью, натруженной, с узловатыми венами, и сказала тихо: "Знаешь, Женя, я тут подумала… Мы с тобой всякое пробовали уже — и ртом ты мне, и я тебе, и сверху я сидела, и пальцами ты меня… А вот сзади, ну… туда, где не обычно, не пробовали. С Ваней моим раз было, давно, в семидесятых ещё, он напился и пристал — давай, Галя, попробуем, мол, мужикам нравится. Я тогда согласилась, а мне больно было, да и стыдно — не моё вроде, прогнала его потом. Но с тобой… Хочу всё попробовать, пока жива. На старости лет, понимаешь? Как думаешь?"

Её голос дрожал — смесь стыда, любопытства и какой-то жадности к жизни. Она вспомнила мужа — его грубые руки, его пьяный смех, как он плюнул на ладонь и вошёл в неё сзади, а она лежала, стиснув зубы, пока он не кончил. С Женей было иначе — он мягкий, осторожный, и ей хотелось дать ему всё, что она могла. Женя покраснел до ушей, сердце заколотилось в груди — он никогда не думал об этом, не знал, как это делают, даже в журналах у одногруппников такого не видел. Но её слова, её смелость зажгли в нём жар, и он сглотнул, кивнул: "Если вы хотите, Галина Ивановна, я… я согласен. Только я не знаю, как оно правильно…" Она хмыкнула, улыбнулась криво, почти ласково: "Да я сама не мастер, Женя. Ваня тогда салом мазал, чтоб легче было, говорил, так деревенские делают. Давай попробуем, хуже не будет."

Она встала, прошаркала босыми ногами по холодному линолеуму к кухне, её халат шуршал в темноте. Вернулась с куском сала — старого, из холодильника "Днепр, " жёлтого по краям, что хранила в стеклянной банке под крышкой. Поставила лампу на стол, зажгла снова — слабый свет осветил её руки, дрожащие, пока она отрезала ножом кусок, чуть больше, чем надо. Сало таяло в её тёплых пальцах, жир капал на клеёнку, и она ворчала: "Ну и возня, Женя, смотри, что ради тебя делаю." Её лицо горело от стыда — старая женщина, с седыми волосами и сморщенной кожей, мажет себе зад салом перед молодым парнем, — но она стянула ночнушку через голову, бросила на пол и легла на бок, спиной к нему. Подняла одну ногу, толстую, с синими венами, и намазала сало между ягодиц — неловко, пальцы скользили, жир блестел в тусклом свете, и она шепнула: "Давай, Женя, только потихоньку, не торопись."

Он сбросил трусы, член уже твёрдый, дрожал от напряжения, с каплями на головке, и прижался к ней сзади, чувствуя её тепло через футболку. Её ягодицы — большие, дряблые, с глубокими складками целлюлита — раздвинулись под его руками, и он увидел её анус — тёмное, сморщенное кольцо, чуть приоткрытое от сала, окруженное редкими седыми волосками, мокрыми от её влаги и жира. Запах ударил в нос — резкий, животный, смешанный с салом и её потом, — и он замер, чувствуя, как жар заливает лицо, грудь, пах. Это было не как её вагина — мягкая, влажная, знакомая, — а тугое, странное, почти пугающее. Он боялся сделать ей больно, боялся, что не получится, но её голос подтолкнул: "Ну, давай, мой хороший, попробуй, не бойся…"

Он направил член, упёрся в неё — туго, тесно, совсем не так, как обычно, — и надавил осторожно. Она ойкнула: "Ой, Женя, тише, больно же!" — и напряглась, её тело сжалось, анус стиснул его головку. Он замер, шепнул: "Простите, я потихоньку…" Она выдохнула, расслабилась чуть: "Давай ещё, уже легче, не бойся." Он надавил снова, вошёл медленно, чувствуя её давление — сухое, несмотря на сало, жаркое, обхватывающее его так, что он задрожал. Она стонала — тихо, с лёгким хрипом: "Ох… Женя… давай…" — и её голос дрожал, то ли от боли, то ли от странного удовольствия.

Ей было неловко — старая женщина, с обвисшей кожей и седыми волосами, лежит на боку, отдаётся парню туда, где даже муж редко бывал, — но это возбуждало её: его молодость, его осторожность, его член, твёрдый, горячий, в её старом теле. Она вспомнила Ваню — его грубость, его спешку, — и с Женей всё было иначе, теплее, ближе. Он двигался медленно, держа её за бёдра — кожа липкая, потная, скользила под пальцами, — и спрашивал: "Вам не больно?" Она шепнула: "Больно было, а теперь… терпимо, давай ещё." Они засмеялись — коротко, неловко, и это сблизило их.

Через пару минут она расслабилась, начала двигаться навстречу — чуть, еле заметно, шепча: "Давай, мой мальчик, глубже…" Её вагина текла, влага стекала по бёдрам, пачкала плед, и она трогала себя спереди, пальцы скользили по волосам, по складкам, помогая себе. Он чувствовал её анус — тесный, горячий, сжимающий его с каждым толчком, — и это было странно, неудобно, но дико заводило: её стоны стали ниже, глубже, её тело дрожало под ним. Он ускорился, спросил: "Так нормально?" Она кивнула: "Да, Женя, хорошо… ох…" — и её рука двигалась быстрее спереди.

Он кончил через пять минут — резко, с хриплым стоном, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, заполнила её, начала вытекать, смешиваясь с салом, пачкая её ягодицы и плед. Она застонала громче, кончила от своих пальцев — не так сильно, как от его языка, но заметно, с дрожью: "Ох, Женя… вот это да…" Её тело сжалось, влага хлынула ей на руку, и она выдохнула, тяжело дыша: "Ну и поимел ты у меня, во все мои…"

Они отдышались, лежали рядом, потные, липкие, в тесноте дивана. Она повернулась к нему, вытерла лоб рукавом ночнушки, что валялась рядом: "Ну, Женя, больно было сначала, да и сейчас ноет, но потом… ничего, даже интересно. Ты как, не противно было?" Он кивнул, краснея: "Мне понравилось, Галина Ивановна. Странно, тесно, но в кайф. Спасибо, что решились." Она хмыкнула, погладила его по щеке: "Вот и ладно. Всё попробовали, теперь спать можно спокойно. Хоть и дивлюсь я себе — старая, а туда же, с молодым парнем такое вытворяю." Её голос был довольным, хоть и усталым, и она задумалась — возраст давил на неё, но с Женей она чувствовала себя живой, нужной.

Он прижался к ней, чувствуя её тепло, её запах — сало, пот, её тело, — и шепнул: "Вы не старая, вы… моя." Она улыбнулась в темноте, закрыла глаза: "Ладно, мой хороший, спи давай." Они обнялись теснее, её грудь прижалась к его спине, дыхание замедлилось, и они уснули под тиканье будильника и шум дождя.

Год пролетел в тесноте их панельной квартиры, под гудение трамваев за окном, треск керосинки и скрип продавленного дивана. После той ночи, когда Галина Ивановна предложила анальный секс, их жизнь изменилась — не сразу, а постепенно, как лёд тает под солнцем. Они стали ближе, чем могли представить: она — пожилая женщина с морщинами и седыми волосами, он — парень с гладкой кожей и робостью, что медленно уходила. Их связь, начавшаяся с пьяной случайности, выросла в странный, тёплый союз, где страсть мешалась с бытом, а стыд уступал место нужде друг в друге.

Первый месяц был неловким. Анальный секс не сразу стал их — утром после той ночи она встала, кряхтя, потирая поясницу: "Ну и натворили мы, Женя, всё ноет, старая я для такого." Но в её голосе мелькала искра, и через неделю она сама сказала: "Давай ещё раз, туда." Они пробовали на диване: она мазала сало, ворча: "Руки жирные, плед опять пачкаешь, " — он входил осторожно, боясь её боли, и она стонала тише, чем обычно, шепча: "Потихоньку, мой мальчик." Ей было стыдно — старая женщина, с обвисшей кожей, отдаётся так, как не привыкла, но с Женей она чувствовала себя живой, не просто старухой. Со временем она привыкла — боль сменилась теплом, тянущим чувством внизу живота, и она просила: "Давай туда, Женя, хочу." Она думала о Ване — как он грубо брал её сзади, не спрашивая, — и с Женей всё было иначе: он смотрел ей в глаза, ждал её "давай, " и это грело её.

Женя стал смелее. Если раньше он ждал её зова, то теперь не стеснялся — брал её, где хотел, когда хотел, и она не противилась. Утром, пока она варила кофе "Ячменный" в турке, он подошёл сзади, задрал её халат — выцветший, с ромашками, — и вошёл в неё, в вагину, прямо у плиты. Она ахнула: "Женя, кофе убежит!" — но упёрлась руками в стол, раздвинула ноги, чувствуя его тепло, его твёрдость. Её грудь колыхалась под ночнушкой, запах кофе смешивался с её потом, и он кончил быстро, шепча: "Вы такая…" Она ворчала, вытирая бёдра тряпкой: "Разошёлся, смотри, " — но улыбалась, глядя на него. Как то он затащил её в ванную — тесную, с облупленной плиткой, — поставил к раковине и вошёл в анус, держа её за ягодицы. Она стонала: "Ох, Женя, холодно тут…" — но сама прижалась к нему, чувствуя, как сало тает от её тепла, и кончила, трогая себя, пока вода капала из крана.

Они жили вместе — не только сексом, но и всем. Она пекла ему пироги с капустой, учила варить борщ: "Свёклу позже клади, а то цвет уйдёт." Он чинил её будильник "Слава, " что тикал с перебоями. По вечерам они пили наливку — смородиновую, что она настаивала в банках под кроватью, — и говорили: она про завод, где работала до пенсии, как станок ей палец прищемил, он про техникум, где одногруппники спорили за журнал с голыми девками. Иногда она вспоминала мужа: "Ваня грубый был, а ты мягкий, Женя, другой совсем." Он обнимал её, чувствуя её тепло через халат, и их ночи становились их миром.

Со временем анальный секс стал привычным. Она научилась кончать от него — не сразу, но всё чаще. Один раз, на ковре — диван скрипел, как сирена, — она встала на четвереньки, сказала: "Давай без сала, Женя, попробуем." Он вошёл медленно, чувствуя её сухость, её тесноту, и она стонала громче: "Ох… глубже…" Её пальцы тёрли спереди, вагина текла, и она кончила, сжав его внутри — сильно, с хрипом: "Мой хороший!" Утром она хмыкнула: "Никогда бы не подумала, что туда так можно, а оно вон как." Её глаза блестели, и она просила чаще, меняла позы — то на боку, то стоя, упираясь в стену, и её удовольствие росло, тянуло её к нему сильнее.

Он брал её смелее.Летом, в жару, когда окна были открыты, он поставил её раком у стола в кухне — фартук смялся, картошка катилась по клеёнке, — и вошёл в анус, чувствуя её запах: пот, мыло, её тело. Она шептала: "Тише, Женя, двор услышит, " — но сама двигалась навстречу, её грудь качалась, соски тёрлись о ночнушку, и он кончал, сперма текла по её ногам, капала на линолеум. Она ворчала: "Опять убирать, " — но смеялась, вытирая пол старой газетой "Правда." Летом он лизал её на полу, под гудение вентилятора с барахолки, и она кончала, шепча: "Соси бабушкину сисю, " — а он кусал её соски, чувствуя, как её тело дрожит под ним.

К осени их жизнь стала ритмом — еда, секс, разговоры, сон вместе. Она пекла оладьи на кефире, он приносил цветы с рынка — пожухлые гвоздики в мятой бумаге, — и она ставила их в банку, ворча: "Ишь, романтик." Они пробовали всё — он лизал её до дрожи, она сосала его, кусала его шею, шепча: "Мой мальчик." Анал стал их особым — раз в неделю, и она кончала почти всегда, трогая себя, пока он двигался сзади, её стоны смешивались с тиканьем будильника.

Зимой го пришло письмо — Женю переводят на практику в Ленинград после Нового года. Он читал его за столом, пока она варила суп, морщась от пара. Сказал тихо: "Галина Ивановна, меня переводят…" Она замерла, ложка выпала из рук, звякнула о пол, и её лицо потемнело — глаза сузились, губы сжались. Она молчала, глядя в кастрюлю, и её пальцы сжали край стола так, что костяшки побелели. Её сердце сжалось — она знала, что это не навсегда, но год с ним стал её жизнью, и мысль о пустоте пугала. Наконец она выдохнула: "Так и знала, Женя. Ты не навсегда со мной" Ночь они провели молча — она легла на него сверху, двигалась медленно, глядя в его глаза, её грудь касалась его груди, и оба кончили, прижавшись друг к другу. Утром она сказала: "Завтра поговорим, " — и ушла чистить картошку, а он смотрел на её сутулую спину, чувствуя, как горло сжимается от её молчания.

Декабрь 1989-го, канун Нового года. Квартира пахла хвоей — Женя притащил с рынка ветку сосны, кривую, с обломанными иглами, и поставил в жестяную банку на столе, рядом с миской холодца, что варила Галина Ивановна весь день. Радио "Маяк" гудело про праздничные планы и перестройку, но она выключила его резким щелчком — ей было не до речей. За окном падал снег, редкими хлопьями, таял на подоконнике, а в комнате было тепло от печки, топленной углём. Она двигалась молча, руки дрожали от усталости, вытирала их о фартук, пока Женя сидел за столом, теребя письмо о переводе в Ленинград. Наконец он выдохнул: "Галина Ивановна, я завтра уезжаю. Утром поезд." Она обернулась, кивнула, не поднимая глаз: "Слышала уже. Собирайся, там холодно, шапку не забудь."

Ночь стала их прощанием — тихим, без спешки. Свет выключили, и комната тонула в полумраке — только фонарь за окном бросал блики через шторы. Они легли на диван, под одеяло, пахнущее стиральным порошком "Лотос" и их телами. Она сама потянулась к нему, задрала ночнушку до живота — ткань смялась, обнажая её бёдра, толстые, с целлюлитом, и седые волосы между ног. Села на него сверху, медленно, её колени упёрлись в матрас, диван скрипнул. Он смотрел на неё снизу — её грудь колыхалась под ночнушкой, соски проступали сквозь ткань, лицо в тенях было мягким, почти молодым. Она направила его член в себя — тёплый, скользкий от её влаги, — и начала двигаться, плавно, глядя ему в глаза. Её дыхание было тяжёлым: "Мой мальчик…" — шептала она, и её руки легли ему на грудь, пальцы сжали его футболку.

Он держал её за бёдра — кожа липкая, тёплая, с глубокими складками, — и чувствовал её тепло, её тесноту, её ритм. Она двигалась не быстро, как любила в последние месяцы, и её вагина сжимала его, хлюпала тихо в темноте. Он кончил с хриплым выдохом, сперма выплеснулась в неё, горячая, густая, стекла по её бёдрам на него. Она не кончила, но продолжала покачиваться, пока он не обмяк внутри, и легла на него, прижавшись грудью к его груди. Её волосы упали ему на лицо, пахли мылом и её потом, и она дрожала — не от оргазма, а от чего-то глубже, что не могла назвать.

Он повернулся к ней, обнял крепче: " Спасибо, Галина Ивановна. Вы первая моя, научили меня всему. Я вас никогда не забуду." Её глаза блестели в темноте, она сжала его руку: "И я тебя, мой хороший. Приезжай, если сможешь, не теряйся." Он кивнул: "Обещаю. Как смогу, буду приезжать." Она вытерла щёку рукавом, встала, принесла свёрток — шерстяные носки, связанные её руками, тёмно-синие, чуть колючие: "Бери, Женя, ноги мёрзнуть будут. И пиши иногда, старухе в радость будет."

Утро пришло серое, холодное. Она сварила ему кофе, завернула бутерброды с колбасой в газету "Правда, " и стояла у двери, пока он собирал рюкзак — учебники, свитер, её носки. Он завязал шнурки, шагнул к ней, обнял — её тело было тёплым, пахло мылом, холодцом, её теплом, — и шепнул: "До свидания, Галина Ивановна." Она кивнула, сжала губы: "Иди, Женя, не опоздай. И береги себя." Он ушёл, дверь хлопнула, и она осталась одна, глядя на ветку сосны, что он оставил. Она не заплакала — села за стол, взяла рюмку наливки, выпила за него, и улыбнулась про себя.

Женя уехал в Ленинград, писал ей раз в три месяца — про практику, про холод, как носит её носки. Она отвечала коротко, на тетрадных листах: "Женя, борщ варила, приезжай." Он приезжал — раз в полгода, на выходные, спал с ней на том же диване, и они говорили о прошлом, смеялись. К 1993-му он завёл девушку, женился в 1995-м, родилась дочь. Но он не забыл — та комната, её запах, её тепло остались с ним навсегда. Иногда, проходя мимо панельных домов, он вспоминал свою первую женщину, её борщ, её носки, тело, секс, и улыбался тихо, не рассказывая никому.