Питерская хмарь, спеленавшая город ещё с утра, к вечеру только озлобилась, разродившись мелким и прилипчивым осенним дождиком. Было ли в этом что-то особенное? Увы. Горожане, давно привыкшие и к девиациям погоды, и к сезонной инфлюэнции, щедро разбодяженной во взвеси мороси, брели, обременённые серединой недели, словно сомнамбулы в бесконечном кошмаре сна.

– Прекрасные декорации для Достоевского, не находишь? – ободряюще улыбаясь, обращается Иероним к своему спутнику, слегка опечаленному молодому человеку.

– Я как-то не дорос до Достоевского, быть может, Кафка или Гауф? – Христофор, одетый не по погоде, начинает подмерзать, а приятный алкогольный дурман необратимо выветривается.

– Да, вы эстет, батенька, хотя Игра иногда сама выбирает участника и назначает правила… – рассуждения изначально адресованы Христофору, но лёгкая отстранённость на лице считывается Иеронимом как небрежение сказанному.

Мужчина продолжает вещать толи в надежде быть услышанным, толи сотворённое изначально слово, подобно заклинанию, обретает силу, лишь будучи проговорённым.

*****

День как-то не задался, смурной и серый, с небом «как эмалированный бак с манной кашей»(1), он принял Христофора в неласковые объятия предопределённости. Следовало снова идти на службу. А шевелиться желания не было. Христофор трудился в «Театре на Литейном» в качестве звукоинженера вот уже третий год. Первые восторженные впечатления от служения в Храме Мельпомены давно притупились. Рутина ласковая, своими навязчивыми объятиями, пеленала мятежную душу, и это нравилось Христофору, и даже больше – было любо. Только душа-дурёха всё брыкалась, рвалась куда-то… А куда? Фуй её знает, сама не ведала.

По дороге в театр Христофор зашёл в пирожковую, что на углу Белинского и Литейного. Взял два с мясом и два с капустой. Пирожки были ещё горячи, и эта приятная мелочь слегка примиряла молодого работника культуры с тягостным октябрьским деньком.

Репетицию отменили. Обстоятельство это, с одной стороны, обрадовало Христофора, а с другой… нужно было опять что-то решать, а решение неизбежно влекло ответственность, пусть даже за себя, любимого.

Размышления нарушил Гасаныч, завпост(2), как обычно, без стука зашёл в радиорубку и вальяжно развалился в кресле. Молча окинув коморку мутным взором, поинтересовался – где же Андрей? Начальник звукоцеха не появлялся в театре третий день и, похоже, опять захворал недугом, что в народе зовётся «болезнью души».

– Разве я сторож брату моему? – лукавый ответ.

Христофор всё ведал, знал обо всём и завпост, вопрос скорее являлся риторическим, но служебная субординация накладывала на сотрудников соблюдение формального политеса.

Вчера состоялся генеральный прогон, техническая сторона спектакля прошла без сучка и задоринки. Все чутка это дело отметили, а Гасаныч, похоже, усугубил и теперь маялся. Разумеется, визит в радиорубку в каком-то смысле был предопределён. Нетерпеливо поёрзав, начальник технических служб театра с укоризной посмотрел Христофору в глаза.

– Так сидеть и будем, или я дверью ошибся? – конкретный вопрос требовал от собеседника не менее конкретных действий.

И действия сии последовали незамедлительно. Христофор метнулся в кандейку, извлёк припрятанное винцо. Початая бутылочка «Бюракана», одноразовые стаканчики и свежие пирожки волшебным образом материализовались на крышке студийного STM(а).

– Дверь закрыть не забыл? А то набегут ща, халявщики.

– Да, запер. Разумеется, всё в лучшем виде, – отвечая, Христофор бережно наливал винишко, придерживая бумажную посуду.

Выпили. Закусили. Обсудили последние театральные сплетни. Гасаныч заметно повеселел и подобрел.

Похмелённый завпост на прощание полюбопытствовал, кому вести вечерний спектакль, и, ободрительно кивнув, вышел. Тягостная лямка Мельпомены давно натёрла плечи, но Гасаныч, подобно Сизифу, тащил театральное бремя толи в силу привычки, толи от безысходности.

Христофор заперся и развалился в кресле, положив ноги на микшерский пульт. Делать ничего не хотелось, а дурманящий дух Бюракана, уже поселившийся в голове, приятно убаюкивал и расслаблял члены. Незаметно для себя Христофор задремал.

*****

Настойчивый стук в дверь вывел Христофора из небытия. Посетитель – монтировщик сцены, Андрюха, – просил сходить за пивом в «Лабиринт». Сетовал, что надо разбирать декорации для несостоявшейся репетиции, а после собирать декорации для вечернего спектакля, а они сложные, и опять у них кто-то не вышел на работу, а «трубы горят»…

Монтировщики, по большей части хорошие ребята, не гнушались иногда помочь. Бывало, и похмеляли, так что причину для отказа Христофору искать не хотелось. А вот выпить пивка показалось идеей пусть и не оригинальной, но заманчивой.

*****

В это время дня, по обыкновению, было уже многолюдно, Христофор занял очередь. Заведение располагалось в цокольном этаже дома на углу улицы Белинского и Литейного проспекта, буквально в двух шагах от работы. Сюда частенько наведывались сотрудники технических служб, не гнушались захаживать и актёры театра, конечно, те, что попроще.

Христофор размышлял, выпить ли ему кружечку здесь или уже в театре с монтировщиками, когда неожиданно его окликнули. В углу за столиком – знакомое лицо. Христофор присоединился и оказался в радушной компании: Костика, коллеги по ремеслу из театра Ленсовета, и благообразного господина. Познакомились. Мужчина представился Иеронимом и, как явствовало из дальнейшей беседы, служил в театре актёром. Его импозантный образ производил впечатление: тонкие усики дамского угодника, мефистофельская бородка и лукавый, чуть заискивающий взгляд.

– Как вы тут оказались? – Христофор был удивлён, хотя и рад нечаянной встрече.

– Тебя дожидаемся, – учтиво отшутился Иероним, прихлёбывая пивко.

Говорили о погоде, помянули театральную жизнь. Когда речь зашла о бабах, пиво допивали, а Христофор начисто запамятовал о первоначальной цели своего визита. Дабы «не угасить порыв», решили усугубить, но без «экстремизма». Пива уже не хотелось, и, поразмыслив, компания выдвинулась на Моховую. До рюмочной добрались не все: Костик вспомнил о каких-то неотложных делах, и его покачивающаяся на ветру фигура необратимо растворилась в накрапывающем дождике.

Христофор не любил «беленькую», а Иероним, как и большинство актёров, слыл эстетом. Для начала взяли по сто коньяка и по сто пятьдесят «шампусика». И пилось в этот ненастный вечер отменно…

Иероним казался интересным собеседником и не менее талантливым рассказчиком. Христофору было комфортно и легко в его компании. Посему, когда актёр предложил навестить своего давнишнего приятеля фотографа, Христофор, не задумываясь, согласился.

По дороге взяли пару бутылочек «Карданахи», и, когда пришли в гости, на улице окончательно стемнело.

*****

Роскошная барская квартира в дореволюционном доме, бывшая коммуналка, а ныне преображённая в апартаменты и фотостудию, этим дождливым вечером обернулась приютом для питерской богемы.

Народу было не много, впрочем, Христофор никого не знал, в то время как Иеронима, казалось, знали все. Встретили гостей радушно, но без излишней навязчивости, «невыносимая лёгкость бытия»(3) витала табачным дымом, плескалась в бокалах креплёным вином, а старинные часы на каминной полке раскручивали ход времени против часовой стрелки.

В просторном зале царил таинственный полумрак, горели свечи, и только импровизированная эстрада подсвечивалась цветными огоньками.

Уютно обосновавшись в уголке на кожаном диванчике, коими обычно меблируют офисные пространства, Христофор неспешно «кушал» портвешок и слушал дивный голос певички. В сопровождении аккордеона и ударных дама с большими сиськами завораживала слушателей сначала исполнением «People Are Strange», потом «Alabama Whiskey Bar», а после, сменив репертуар Doors на Pink Floyd, к музыкальной троице присоединился саксофонист. «Wish You Were Here» в оригинальной трактовке окончательно околдовала подвыпивших эстетов. И к этому времени Христофор уже ощущал себя «хорошеньким», другими словами, в том чудном состоянии лёгкого подпития, когда «чего-то хочется, а кого – не знаю».

Решив изведать пространства гостеприимного «мира», а заодно и посетить «удобства», Христофор покинул насиженное место. Уборных было две: одна по коридору налево, не доходя ванной комнаты, вторая – на право, между кухней и «чёрным ходом». Воспользовался второй.

Справив нужду и выйдя в коридор, Христофору показалось, что квартира каким-то чудны́м образом поменяла планировку. Впрочем, это странное наваждение быстро прошло, и парень вернулся в музыкальную гостиную.

Всё так же играла музыка, «пели большие сиськи», только полюбившийся Христофору диванчик оказался занят.

– Кто эта девушка? – обратился Христофор к неожиданно оказавшемуся рядом Иерониму, кивнув в сторону диванчика.

Иероним в это время приобнимал за талию двух барышень. Возможно, готовилась фотосессия: одна моделька олицетворяла ангелочка, вторая – чертёнка.

– Девушка? Ты шутишь, здесь или ангелочки, или дьяволицы. Тебе кто больше нравится? – лукаво отшутился дамский угодник.

Толи прикалывается, толи не понимает меня, думалось Христофору. Он уже обернулся, намереваясь отойти, когда Иероним приблизился и шепнул в самое ухо:

– Предложит Незабываемое – беги, – и тут же отстранился.

Христофор обернулся. Иероним как ни в чём не бывало ворковал с девицами. Странно, померещилось что ли.

Впрочем, выбора особого и не намечалось. Все места в зале давно заняты, разумеется, можно потанцевать у эстрады, однако неведомая, но уже проявленная сила влекла Христофора к насиженному местечку, или к таинственной незнакомке.

Христофор, прихватив пару бокалов с вином, переместился в уголок. Вежливо представившись, предложил угощение. Дама назвалась и, подвинувшись, любезно пригласила в свою компанию. Впрочем, мужчина тут же забыл имя девушки и решил для себя называть её просто – Прелестница. Повисло тягостное молчание. Христофор робел. Он всегда робел в присутствии малознакомых дам, не зная, с чего начать беседу. В этот же раз робость ощущалась по-особенному – мужчину влекло к женщине.

Христофор сам себе дивился. Девушка с белой как молоко кожей казалась некрасивой, и эта некрасивость являлась демонстративной, буквально вопиющей, но столь сильной, что завораживала и влекла, как гипнотический взгляд змея. Змея – искусителя.

– «Только белая женщина – Женщина. Туземки, формально тоже белые, но какие-то желтоватые», – Христофор, будучи ценителем-киноманом, иногда говорил цитатами.

Не всегда изречения из фильмов были уместны, но позволяли завязать разговор. Так случилось и в этот раз. Дама ответила на удивление умно, тонко пошутив. В результате Христофор так и не понял, смотрела ли девица фильм Киры Муратовой «Перемена участи» или в ответе скрывалось притворство. Но цель оказалась достигнута, беседа продолжилась.

Уголок с диванчиком тонул в приятном интимном полумраке, а свечи придавали всему таинственность и мистический флёр. Христофору поначалу казалось, что его собеседница – юная дева, но, всматриваясь в некрасивое лицо, мужчине стало казаться, что перед ним дама, пребывающая в исключительном возрасте. Другими словами, когда бутон уже раскрылся, но время ещё не успело коснуться цветка следами увядания.

Молодая женщина говорила тихо, едва размыкая ярко напомаженные губы. Играла громкая музыка, и Христофору приходилось максимально сближаться, почти касаясь лица собеседницы. Он уловил тонкий аромат, окутывающий Прелестницу, парфюм показался знаком. «Poison» – любимые духи матушки, помнил и дарил на день рождения. Христофору нравился этот узнаваемый аромат, но ещё угадывалось иное... Запах дурманящий, пьянящий не хуже вина, мужчина распознаёт его безошибочно – аромат женщины. Женщины – возжелавшей близости.

Беседа текла сама собой. Играла музыка, горели свечи, и отблески пламени, играя на лице, волшебным образом преображали желанный лик. Христофору вновь мерещилась в собеседнице юная дева, и только взгляд, будоражащий, чуть насмешливый выдавал возраст соблазнительницы.

Мужчина вглядывался в некрасивое лицо, пытаясь понять, объяснить себе природу странного влечения, которое заставляло желать эту чудну́ю, но такую притягательную женщину. Горячая ладонь легла на голую коленку. Прохлада гладкой кожи приятно обожгла руку. Христофор чувствовал нарастающее возбуждение. Лицо Прелестницы расплылось в поощрительной улыбке, и только взгляд на мгновение сделался отчуждённым, почти колючим.

Христофор продолжал что-то говорить, а рука, словно чужая, живя сама по себе, гладила белую ляжку, бесстыдно задирала юбку всё выше, пока пальцы не коснулись самого интимного. Отсутствие нижнего белья плеснуло масла страсти в огонь желания. В ответ искусительница лишь томно выдохнула и, слегка раздвинув ножки, будто приглашая, подалась на встречу руке. Христофор играючи перебирал жёсткие волосики, нежно трогал крупные, налитые кровью срамные губы, но нетерпеливым пальцам этого было мало. Вся его порочная сущность требовала большего – проникнуть в сокровенное. Упругое молодое влагалище приятно обжимало, становилось всецело горячее и ещё более склизким. Слегка прикрыв затуманенные очи, дама в ответ лишь чувственно глубоко вздыхала, и казалось, пуговки сорочки на упругой груди вот-вот расстегнутся, не выдержав напряжения.

Прелестница приблизилась, Христофор почувствовал на лице горячее дыхание похоти.

– Хочешь? Я подарю тебе Незабываемое, – нашёптывая, чаровница вожделенно нащупывала ладошкой выпирающий в штанах орган.

– А у тебя много, я сегодня ненасытный, – Христофору казалось, что ныне он может всё.

– А что ты готов отдать мне. Взамен? – Голосом, исполненным страсти, возбуждённая самка, казалось, проникает в самые отдалённые уголки мужского сознания.

– Что угодно, – выдохнул Христофор, желание обладать женщиной затмило всё. И в закипающей от страстей голове влечение вытеснило здравомыслие.

Вместо ответа Прелестница коснулась губами шеи и впилась долгим, жалящим поцелуем.

*****

Играла музыка, фимиам сандала и табачный дым, ароматы распутства и чего-то едва уловимого витали в сумрачном зале. Гости, шальные и пьяные, не обращали внимания, как некрасивая дама в ауре, сотканной из порока и страстей, увлекала пленённого мужчину. И только Иероним, просветлённый и печальный, сидел в углу, пил, поминая душу неубиенную. Но пьянеть не получалось, а тонкие пальцы музыканта перебирали, словно играя или считая, тридцать серебряных монет.

*****

Прелестница всё увлекла, и увлекала куда-то бренную плоть Христофора. Они миновали множество коридоров, анфилады комнат, поднимались по скрипучим деревянным лестницам и вновь спускались в тусклые полуподвальные казематы.

Их замысловатый путь прервался так же внезапно, как и начался. Христофора мало интересовало, где он – все его помыслы были обращены к ней. Мужчина заглянул в глаза женщины, и «угрюмый тусклый огнь желания»(4) сжёг последний мост с реальностью.

Земное притяжение осталось в ином мире, тела парили вне времени и пространства, меж явью и навью. Казалось, протяни руку, и звезда, повинуясь, ляжет в твою ладонь. Но что значат все звёзды мира, когда в твоих объятиях та единственная и желанная?

Христофор осыпал лицо женщины поцелуями, руки блуждали, ощупывали плоть. Губы соприкасались с губами, но Прелестница не отвечала, сомкнув уста. Хотела подразнить? Но запретный плод сладок в двойне. Христофор не отступал, и женщина уступила. Как же сладок этот вожделенный поцелуй…

Осознание пришло внезапно, но лобзание уже не отпускало. Язык ощупывал беззубые дёсны, распознавал солоноватый привкус во рту, а раздвоенный язык – язык змеи – щекотал Христофору нёбо. Продолжать это было невыносимо, но прервать поцелуй, исполненный страстью, казалось ещё более немыслимым.

Целование оборвалось, но лишь за тем, чтобы алчный рот Прелестницы, нетерпеливо скользнув по телу, вобрал в себя член полностью, под самый корень. Губы, плотно обхватив ствол, елозили в верх-вниз и вновь всасывали до основания, в то время как язычок вытанцовывал вокруг головки дьявольскую тарантеллу. Пощекотав уздечку, петли страсти оплели головку, потираясь о самый кончик – чувствительнейшее из мест.

Голова больше не принадлежала Христофору, она словно бутон ядерного цветка, зрела энергией преображения. Критическая масса блаженства нарастала необратимо. И вот сознание разрывается на молекулы, распадается на частицы, фотоны, целостность аннигилирована атомной вспышкой оргазма. В это невозможно поверить, можно лишь пережить. Став всполохом света, Христофор прожил мгновение, и прикосновение Лучезарного случилось как сопричастность – слияние с божественным.

И, в то время как истекало семя, вторя ударам сердца, уступая место опустошённости, казалось, бренную плоть покидала энергия жизни. Тьма и холод, заполняя зияющую пустоту, проникали необратимо, медленно овладевая сущностью на века. Тьма засасывала Христофора всё глубже, не оставляя надежды, света, и время остановилось там, где рождалась Тьма.

*****

Настойчивый стук в дверь вывел Христофора из небытия. Посетитель – монтировщик сцены, Андрюха, просил сходить в «Лабиринт» за пивом. Сетовал, что надо разбирать декорации после несостоявшейся репетиции, а следом вечерний спектакль, и опять, как проклятый, собери-разбери, а декорации сложные, да и весь спектакль такой, а тут ещё аврал – двое на смену не вышли… Неожиданно прервав просьбу, Андрюха широко улыбнулся и провёл заскорузлыми пальцами по своей красной шее.

– Жаркая ночка? Понимаю… Эх, молодежь, завидую вам.

Христофор непонимающе обернулся, и маленькое зеркальце при входе отразило недоумение, а затем и смятение на лице. Не большой, но заметный засос на шее пребывал в моменте цветения.

Где и при каких обстоятельствах появилась гематома, Христофор, как ни силился, так и не мог вспомнить.

«Во сне, вероятно, как-то не так голову повернул», – разум ещё цеплялся за обломки реальности, пытаясь найти логическое толкование странной отметине, в то время как ноги сами влекли Христофора в предопределённость «Лабиринта»...

Конец.

Исполнено: апрель, 2025 год.

Примечания

1. Небо как эмалированный бак с манной кашей — фрагмент стихов песни Александра Башлачева «Осень».

2. Завпост — заведующий постановочной частью, должность в театре.

3. Невыносимая лёгкость бытия — роман Милана Кундеры, и одноимённый фильм режиссёра Филиппа Кауфмана.

4. Угрюмый тусклый огнь желания — фрагмент стихотворения Фёдора Тютчева «Люблю глаза твои, мой друг…».