здравствуй уважаемый читатель! Эта история не до слабонервных, здесь не будет сисек, но...

Утро. Холодный ветер, словно чье-то болезненное дыхание, пронизывал насквозь, а дождь, то моросящий, как слезы потерянного ребенка, то хлесткий, как удар хлыста, хлестал по лицу. Призрачное мерцание неоновой вывески бара – пульсирующее красное сердце в серой, как пепел, пелене – приковало ее взгляд.

Она со злостью ударила кулаком по старой, скрипучей кофемашине, стоящей за стойкой своего бара. Металл отозвался глухим стоном, словно от боли. Кофемашина, казалось, дышала ей в унисон, выплевывая пар, похожий на вздохи обреченных.

Остановилась. Словно вросла в мокрый асфальт, впитав в себя всю меланхолию этой ночи. Застыла, вглядываясь в свое отражение в витрине – искаженное, пульсирующее, словно живое. Помада, некогда дерзко-красная, теперь растеклась акварелью по лицу. Пряди волос, выбившиеся из прически, напоминали черные нити, которыми кто-то неумело вышил ее тревоги. Влажные дорожки слез на щеках, словно маленькие речки, стекающие в бездну.

«Страшилка», – промелькнуло в сознании, как зловещий эпиграф к этой ночи. И тут же, откликаясь на эту мысль, захотелось снова разрыдаться. Еще час назад ее рвало в каком-то темном, сыром дворе, где такси казалось недостижимой звездой. Пришлось идти пешком, подставляя лицо промозглой стихии, которая, казалось, пыталась смыть с нее все, что осталось.

И вот она здесь, у бара. Неоновый ореол, словно нимб безумия, окутывал ее. Легкое пальто, которое не сковывало движений, потому что под ним – не было ничего. Ни трусиков, ни лифчика. Только тонкий, старенький ошейник на шее, как якорь, удерживающий ее от полного падения, как знак отречения от мира, который причинял боль. И розовый детский браслет на запястье, такой же, как те, что лежат на кассе в любом супермаркете, – хрупкое напоминание о невинности, которую, возможно, уже не вернуть. Она нежно поцеловала его, почувствовав знакомую шероховатость пластика, словно он был единственным живым существом в этом мире. Спрятала в рукав, как драгоценную тайну, как последнее утешение.

Медленно развернула ладошку. На безымянном пальчике блеснуло золотое колечко – символ, который еще недавно казался вечной крепостью. Теперь – лишь отягощающий груз, ржавый якорь, тянущий на дно. Без тени сожаления, без колебаний, она сняла его и, не глядя, выбросила. Оно улетело недалеко, словно обреченное, затерявшись в сумерках, в дымке дождя. Она уже не смотрела. Ее взгляд был направлен куда-то вглубь себя, в ту пустоту, которая теперь зияла в ее груди.

Она опустилась на мокрую лавочку, словно приземляясь на осколки времени. Подняла воротник пальто – не для тепла, а для того, чтобы спрятать в нем свое ускользающее «я». Закуталась посильнее, ощущая, как холод не просто проникает сквозь тонкую ткань, а прорастает в ней, словно корни какого-то неведомого ледяного цветка.

Порывшись в сумочке, которая казалась бездонной пропастью, она извлекла пачку сигарет. За всю ночь – всего две. Год без дыма, год без огня. Как будто время тоже было на паузе. Чиркнула зажигалкой. Подкурила., и в темноте вспыхнул крошечный, но такой яркий, самодостаточный огонек. Он жил своей жизнью, пульсировал, словно пойманное в ловушку сердце. Она долго смотрела на него, пытаясь разглядеть в нем не просто пламя, а забытые отражения, трещины в зеркале прошлого, то самое важное, что потерялось где-то между «сейчас» и «тогда».

Терпкий дым, словно ядовитый пар из забытого алхимического котла, наполнил легкие, заставив закашляться. Но она снова затянулась, и в этом движении была отчаянная, грация. Что-то от той, кого она когда-то знала, от той, чье отражение теперь мелькало в ее глазах, как манекен, лишенный души. Она начала вспоминать. Потрескивание дров в камине – словно шепот вечности. Звонкий, безудержный смех – как эхо разбитой посуды. Этот дурацкий, веселый смех, который звучал так заразительно, что казалось, он мог растворить саму реальность.

Эти вечные гости. Гости, которые приходили и уходили, оставляя после себя лишь пыль и отголоски своих жизней. Постоянные гости в доме, где так хотелось тишины и покоя, где хотелось быть только вдвоем, в тишине, без лишних звуков. Она встряхнула головой, пытаясь прогнать эти навязчивые образы, словно избавляясь от стаи черных бабочек, заполнивших ее сознание.

Обернулась и посмотрела сквозь витрину внутрь бара. Похоть. Ложь. Чувства, искаженные до неузнаваемости, словно гротескные лица на картинах. Как все знакомо. Она не была здесь долгое время, и, возможно, никто уже не вспомнит ее – стертый силуэт на фоне чужих жизней.

Но она, та, из прошлого, помнила.

Она помнила тот день, тот миг, те всплески счастья, что рвались изнутри, словно птицы из клетки. То тепло, переполняющее ее сердце, словно чашу, до краев наполненную вином. Все зря. Вся жизнь наизнанку. Все наоборот.

Думала она, делая очередной «космический» коктейль посетительнице, чье лицо расплывалось в тумане ее мыслей.

Стало нестерпимо холодно. Не снаружи, а внутри. Холод, пробирающий до костей, до самой души.

Войти?

Да.

В шуме бара, где реальность и вымысел сплелись в причудливый узор, словно на картине Дали.

«Ань, ты ужасная дура», – за баром, прозвучал внутренний голос, резкий и беспощадный, как удар молотка по стеклу.

Она встала. Медленно, словно выходя из глубокого сна, развернулась лицом к входной двери. Ее пальцы, словно ищущие опоры, коснулись прохладной металлической ручки.

Чуть потянула на себя. И тут же, словно из другого мира, донеслись звуки смеха и музыки. Запах алкоголя, пота и чего-то еще, неуловимого, но знакомого. Эти запахи, которые когда-то были для нее домом, – прибежищем, убежищем, тюрьмой.

Она смотрела в окно, сквозь полупрозрачное марево дыма и смога – окно, которое само по себе было порталом в искаженную реальность. Там, на улице, в глубине переулка, бьется сердечко – ее чужое, родное, такое хрупкое, что казалось, готовое рассыпаться от одного лишь взгляда. Безумная волна подкатывала к горлу, готовая вырваться наружу, разорвать ее на части и сгинуть вместе с ней в этой серой мгле.

Но рука, которая так хотела освобождения, не смогла преодолеть силу двери – не двери бара, а двери самой себя. Она осталась прикована к мокрому асфальту, как камень, брошенный в бездну. Рука запустила себя в карман, словно забираясь в тайник души. Отошла от входа. Достала из кармана маленькую деревянную дудочку. Обычную, детскую, словно вырезанную из забытого сна. Положила ее на лавочку – подарок для улицы, для ветра, для дождя. Развернулась и молча пошла прочь, оставляя за спиной не только бар, но и часть себя.

– Ты ведьма, – прозвучал голос, мягкий, но с оттенком печали, словно эхо из забытого прошлого, которое никак не отпускало. – Случилось так, как ты и пророчила. – Я одна. Пустая. Никому не нужная. Лживая.

В баре, словно время вдруг замерло, растягиваясь в бесконечность, раздался глухой удар. Бутылка, ударившись о щипцы для льда – острые, как лезвия судьбы – оголила края стекла. Холодная смерть, прислонившись к пульсирующей на нежной шее артерии. Еще чуть-чуть, еще миг – и под острым лезвием показалась алая, липкая влага, как роса на лепестках смертельного цветка.

Она стояла в надежде, нет, даже в мечте, что та, другая, вернется. Что она ее спасет, выдернет из этой петли времени. Но, видимо, тщетно. Комок в горле мешает дышать, но теперь уже не зачем. А может, успеет? А может, все наладится? Рука сжимает горло сильнее, и холод в ступнях, словно ледяное объятие, обволакивает тело снизу вверх, поднимаясь, как волна забвения. Страшно.

Стремглав, не видя ничего, не чувствуя ног, словно одержимая, она оказалась рядом. Схватилась за ее руку – не для поддержки, а для спасения. И острый осколок... уже впился в ее горло. Нет. Не ты. А я.

– Ты должна жить.

– Ты будешь жить.

– Не бойся. Ничего не бойся. Я рядом.

Но они... они лучше и гораздо лучше, чем я. Кто я? Лишь тень прошлого, от которого ты рыдала в подушку ночами, словно пытаясь смыть с себя прошлое.

– Зачем снова это всё?

Всё так быстро завертелось и замерло. Звуки стихли, мир застыл. Этот вертеп остановился. Чья-то занесенная кружка застыла с взметнувшейся пивной пеной над ней, словно застывший во времени водопад. Лицо пьющего исказила гримаса, как маска боли. Девушка застыла у уха своей собутыльницы, став частью этого причудливого, остановившегося мгновения.

Она ощутила ее холодную руку на своей, замерла тоже, с ужасом в глазах. Смотрит в ее голубые, ледяные глаза, в которых отражается весь ее страх, и медленно отводит ее руку от шеи.

Тихо и быстро шепчет на ушко,

послышался тот же мягкий голос, полный боли и раскаяния, словно исповедь грешника.

– Прости меня.

— Прости. Ты была права. Я никто. Но я... всегда помню о тебе. Ты – тот свет, который обжигал. Обжигал до костей. Сжигал полностью. Тебя хотелось убить и любить одновременно.

Она любит ее, и это знание, как тихий, но настойчивый ручей, пробивалось сквозь пелену страха и отчаяния, прорастая в душе. Она не могла без нее, как не могла ни минуты назад, в тот самый миг, когда смерть едва не коснулась ее, коснулась ее грани. Она растворялась в ней, в глубине ее глаз, в бездонности ее души, словно две капли воды, сливающиеся в единое целое, в бесконечность.

Медленно, словно боясь спугнуть это чудо, словно боясь разрушить хрупкое равновесие, она отвела руку вниз. Всё вокруг застыло: место, время, пространство. Шум бара, музыка, смех – всё умолкло, застыло в безмолвном кадре, в вечности. Только они две, две души, встретившиеся в этом вневременном пространстве, в точке абсолютного нуля.

Она взяла ее руку, крепко сжала, словно боясь потерять, словно боясь, что она может испариться в воздухе. И повела за собой. Прочь. Прочь от этой суеты, от этих бездушных лиц, от всех и от всего. Пусть. Будет так, как будет.

«Бордель так бордель», – мелькнула мысль, лишенная всякого осуждения, лишенная страха. Лишь бы быть рядом. Лишь бы чувствовать это тепло, это присутствие, эту жизнь, которая пульсировала в каждой ее клеточке.

Один лишь сон. Один лишь взгляд. И больше ничего не надо. Сквозь пелену сознания, словно пробиваясь сквозь туман, она увидела рассвет. Он был ярким, мутным, но это был рассвет. Надежда.

Не видя вокруг ничего, она шла за ней, ведомая лишь силой этой незримой нити, которая связала их, словно пуповина, ведущая к новой жизни. Будь что будет, лишь бы ты рядом.

Она плакала. Они плакали. Слезы текли по щекам, смывая грязь прошлого, очищая души, как дождь очищает землю.

– Сними... – её голос дрогнул, словно струна, готовая лопнуть.

– Сними. – Она распахнула пальто, обнажая шею, и подняла подбородок вверх, словно бросая вызов.

– Сними его. Он жжет мне шею.

Быстрым, резким движением она сорвала поганый ошейник и бросила его на пол бара. В тот же миг всё завертелось снова, как и всегда. Барабанная дробь музыки, гул голосов, мелькание лиц. И не замечая, его тут же затоптали ногами, растоптали, как ненужную шелуху, как пройденный этап.

Она взяла ее за руки, повернула ее к себе лицом, словно вновь обретая потерянное зеркало.

– Посмотри на меня.

Она смотрела, снова утопая в ее глазах, в которых отражался целый мир, целый космос.

Ее ноги, словно два неуклюжих марионетки, тряслись от страха. Сердце же, напротив, от переизбытка адреналина, билось так бешено, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди и пустится в безумный танец по застывшим улицам этого городка.

– Посмотри мне в глаза. И не отводи взгляд. – Голос ее был не просто властным, он был пропитан ароматами забытых сожалений и невысказанных желаний. Это была власть не тирана, а любящего, того, кто видит в ней не ошибку, а драгоценный бриллиант, которому нужна огранка.

Она смотрела. Смотрела в ее глаза, которые были одновременно и бездонным океаном, и звенящим хрусталем. Взгляд был надменным, да, но это была надменность того, кто держит в руках нечто бесценное, то, чем дорожит до глубины души. Так смотрят на редчайшее произведение искусства, на единственный в своем роде артефакт, который больше никогда не будет выставлен на всеобщее обозрение.

– Отныне ты моя, – прошептала она, и эти слова прозвучали как заклинание, как обещание, как приговор. – Всегда моя. Везде моя. И только я имею право дарить тебе душевное тепло, тот тихий уют, который согревает изнутри. Пусть они даруют тебе лишь мимолетное счастье тела, жар, который быстро остывает. Но я одна буду дарить тебе уют души, ту невидимую паутину нежности, которая окутывает и защищает. Я всегда жду тебя в своих объятьях, нежных, как первые лучи рассвета, но крепких, как корни древних деревьев.

Она не может отвести глаз от этого пьянящего взора, который словно втягивал в себя все ее мысли, все ее страхи, всю ее боль. Мысли метались, но все они были о ней: о ее глазах, о ее сердце, о ее венах, где, казалось, течет не кровь, а сама жизнь. О ее прекрасном смехе, который она помнила, который эхом отдавался в глубине ее сознания.

*Я все помню.*

– Мы станем выше всех. Мы станем выше, – ее голос набрал силу, словно поднимаясь над руинами прошлого. – Как Феникс, мы возродимся из пепла, мы родим иную жизнь, полную света и смысла.

Она покорно смотрела на нее, словно завороженная, словно прочитав в ее глазах всю свою судьбу.

– Пожалуйста, прости. – Это было не просто слово, а отчаянный вздох, вырвавшийся из самой глубины ее души.

– Ты – милое дитя порока, – ответила она, и в ее голосе уже не было ни капли упрека, лишь безграничное понимание. – Я не виню тебя. Я – дьявол, да. Но я – тот дьявол, который лишь созерцает, а не судит. Я – та, кто видел все падения и возрождения.

– Прости.