Погрузимся в знойный, пропитанный мифами воздух Древней Эллады. Готовь свой язык, поэт. Ибо сегодня ему предстоит познать истинное красноречие.

Солнце стояло в зените, заливая белым, беспощадным светом мраморные колонны моего жилища на склоне холма. Воздух был густ и тяжел, пах кипарисом, горячим камнем и воском вотивных табличек.

Я, Аристон, чьи гимны богам и оды героям прославили меня на весь полис, сидел в атриуме и оттачивал новый стих. Слова лились легко, и я заставлял их блестеть. Мой язык – мой дар, мое оружие, моя гордость. Его гибкость и красноречие не знали равных.

Вдруг воздух изменился. Запах полдня сменился ароматом амброзии и чего-то неуловимого, свежего и чарующего, словно ветер с вершин Олимпа. Помещение залил особый свет, поверх солнечного, каждая пылинка в его лучах стала золотом! И явилась Она.

Это была не просто женщина. Богиня!

Ее тога из тончайшего белого шелка была заколота на одном плече золотой фибулой, оставляя другое – совершенное, с гладкой, как полированный мрамор, кожей – обнаженным. Тога ниспадала мягкими складками, по очертаниям я сразу понял – под ней ничего нет. Каждый шаг ее был музыкой, каждое движение – судьбой. Ее волосы цвета обсидиана, были уложены в безупречную прическу, открывая лицо столь прекрасное, что сердце мое воспламенилось. Глаза – как море перед грозой, и столь же бездонные.

– Аристон, певец из Афин, – голос ее был низким, как гул далекого грома, и сладким, как дикий мед. Он заполнил комнату, отсек все звуки снаружи.

Я упал ниц, коснувшись лбом прохладного мрамора пола.

– Встань, смертный. Дай мне взглянуть на того, чей язык, как говорят, способен славить богов так, что сами небожители заслушиваются.

Я поднялся, дрожа. Ее взгляд скользнул по мне изучающе, оценивающе.

– Меня зовут Киприда, – сказала она, и имя это прозвучало как признание. Афродита. Богиня любви. Я находился между обмороком и сознанием, будто во сне.

– О, Владычица!.. – начал я, но она прервала меня легким движением руки.

– Тише, поэт. Я слышала о твоем даре. О гибкости твоего языка. Но слова... слова – это лишь тень. Дым от жертвенного огня. Сегодня я желаю испытать твой дар напрямую. Не язык поэтический, Аристон. Язык... настоящий, без посредников в виде слов.

Она обвела взглядом мое скромное по сравнению с ней жилище. Взгляд остановился на кресле, обитом шерстью, мое подобие трона.

– Вот здесь, – сказала она и, грациозно развернувшись, опустилась в него.

Шелк тоги задрался, обнажив ноги до бедер: безупречные, сильные, сияющие белизной. Она откинулась на спинку, и тога распахнулась еще шире, открыв взгляду сокровенное лоно, скрытое лишь темным, курчавым треугольником.

Я стоял, парализованный благоговением и жгучим, запретным желанием.

– На колени, смертный, – ее приказ прозвучал мягко, но с силой неотвратимого рока. – Подойди и покажи мне истинную мощь своего языка. Я – твой новый алтарь. Вознеси мне свою немую оду.

Ноги подкосились сами собой. Я опустился на холодный камень перед ней, как раб. В ноздри ударил аромат – не только амброзии, но и чего-то земного, женственного, вечного. Смесь меда, морской соли и спелого граната. Это был аромат самой любви, самой жизни.

– Начинай же, поэт, – прошептала она, и в ее голосе зазвучала томная нега. – Пусть твой язык слагает свою поэму здесь. На моей плоти».

Я приник. Губы коснулись гладкой кожи внутренней стороны ее бедра. Она вздрогнула. Потом мой язык, тот самый, что слагал гекзаметры в честь Зевса-громовержца, коснулся ее. Сначала робко, у самого истока. Кожа была горячей, бархатистой.

Я провел кончиком языка вдоль нижних губ, чувствуя их упругость. Они разомкнулись, открывая влажную нежность.

– Глубже, Аристон, – она положила руку на мою голову, не давя, но утверждая свой контроль. – Ищи источник. Вкуси нектар, что пьют лишь боги.

Я повиновался. Язык мой скользнул выше, нашел бугорок, скрытый под тонкой кожей. Я коснулся его, и она тихо застонала. Ее бедра слегка приподнялись.

Я принялся за работу – как мастер, познавший свое искусство. Широкими плоскими движениями я вылизывал всю область, покрывая ее влагой. Потом – круговыми, закручиваясь вокруг того самого чувствительного центра. Богиня стонала громче, ее пальцы впились в мои волосы.

– Да... вот так... О, да... Твой язык... он и впрямь искусен, смертный...

Я чувствовал, как ее тело отвечает на мои ласки, как оно расцветает под моим языком. Вкус менялся, становился более насыщенным, густым, сладковато-терпким.

Это был нектар. Нектар самой Афродиты. И я пил его, как путник, умирающий от жажды, пил источник бессмертия. Я приник лицом, язык мой проникал внутрь, ощущая горячую, пульсирующую глубину.

Я был не поэтом, служащим музам. Я был жрецом, служащим самой богине в ее самом сокровенном святилище.

Ее стоны достигли пика, тело выгнулось дугой, бедра сомкнулись, лишив меня дыхания, но обо мне было и не нужно.

Она медленно опустилась в кресло, тяжело дыша. Я продолжал лизать, теперь мягче, лаская, успокаивая, слизывая капли божественного нектара, что сочились из нее.

Наконец, она оттолкнула мою голову. Ее глаза сияли мощью, как разгоревшийся жертвенный огонь в храме.

– Недурно, Аристон. Недурно для смертного. Но испытание еще не окончено.

Она поднялась с кресла. Шелк тоги упал ей под ноги, являя первозданную наготу. Она бросила на меня снисходительный взгляд через плечо, наклонилась и оперлась руками о подлокотники кресла.

Моему взору предстала еще более сокровенная и запретная картина – две совершенные, мраморные половинки ее ягодиц.

– А теперь, поэт, – ее голос прозвучал с вызовом, – продемонстрируй всю глубину своего посвящения. Тот же пыл, ту же нежность. Но – здесь.

Мое сердце затрепетало. Это было за гранью любого мыслимого ритуала. Но она была богиней. Ее желание – закон.

Я приник с тем же послушанием. Провел языком по межъягодичной складке, собирая ее мурашки как крупинки сахара. Повинуясь безмолвному приказу ее позы, я коснулся кончиком языка темного узкого отверстия. Она напряглась. Я надавил сильнее, и кончик моего языка скользнул внутрь, в тугую, горячую глубину.

– Да!.. – выдохнула она. – Вот так... Преодолей все преграды. И служи.

Я служил. Язык мой работал с той же преданностью, что и минуту назад. Я вылизывал эту новую, темную пещеру, проникал внутрь, чувствуя, как ее плоть сжимается на моем языке и отпускает нехотя, требуя нового погружения. Это было актом тотального подчинения, абсолютного самоуничижения и странного, мистического соединения.

Через миг или вечность она выпрямилась. Повернулась ко мне. Лицо ее сияло небесным светом. Она была довольна.

Она положила руку мне на голову, как владыка кладет руку на голову верного пса.

– Встань, Аристон.

Я поднялся. Ноги дрожали. Во рту стоял сложный двойной вкус – сладкий и пряный.

– Теперь, – сказала она, и в ее голосе зазвучали ноты торжествующей истины, – твой язык познал все. Отныне, когда ты будешь слагать свои оды, они будут полны не выдуманными восторгами, а истинным знанием. Ты пил из источника. Ты служил в самом храме. Твой язык... – она улыбнулась, и в улыбке этой была и милость, и насмешка, –. ..теперь поистине не знает равных во всей Элладе. Ибо он познал вкус богини.

С этими словами ее фигура стала прозрачной, растворилась в солнечных лучах, остался только запах амброзии.

Я стоял один в тихой комнате. На моих губах все еще горел ее вкус. И я понял, что она была права. Мои старые стихи померкли. Теперь я познал истинную поэзию. И я был счастлив. Ибо какой поэт может мечтать о большей награде?