— Почему ты всегда носишь мои носки? — Робин дернула плечом, отбрасывая рыжий локон с лица. Она разминала пальцы перед экраном телефона. На диване Ширли улыбнулась, поправляя очки. Их гостиная пахла корицей и старыми книгами.

— Потому, что они твои.

В четырнадцать они были неразлучны, как две половинки одной ракушки. Робин защищала застенчивую Ширли от школьных насмешек, а та читала ей вслух по ночам фантастические саги. Они спали в одной комнате, смеялись над глупыми мемами, мечтали о путешествии в Японию. Их родители, улыбчивые и вечно занятые врачи, называли дочерей "нашим маленьким парным ураганом". Любовь сестер была теплой, плотной тканью — без дыр и распущенных нитей.

Тот вечер пах мокрым асфальтом и бензином. Мать за рулем Peugeot торопилась на ночную смену, отец дремал на пассажирском сиденье. Дождь хлестал по стеклам. Робин задремала, уткнувшись в плечо сестры. Удар пришел слева — фургон протаранил их на перекрестке. Лобовое стекло рассыпалось алмазной крошкой. Робин очнулась от крика Ширли. Ее собственная рука неестественно вывернулась, но боль пришла позже, когда она увидела кровь на лице сестры. Отец не дышал. Мать хрипела, уткнувшись в подушку безопасности.

В больнице Робин держала сестрину руку, пока врачи говорили о переломе позвоночника. "Ходить не сможет", — сказал нейрохирург. Его пальцы пахли антисептиком. Робин не плакала. Она сжала зубы, глядя на бледное лицо Ширли под кислородной маской. Их мир умер вместе с родителями на том шоссе. Остались только они вдвоем — и стальная необходимость выжить. Робин бросила футбол, забыла о выпускном бале. Ее жизнь сузилась до размеров квартиры: уроки на кухне, ночные дежурства у кровати сестры, бесконечные физиотерапевты. Ширли училась писать лежа, прижимая планшет к груди. Первые ее рассказы пахли болью и лекарствами.

Робин видела, как подруги уезжают в колледжи. Слышала их смех из открытых окон машин. Иногда ночью она стояла у окна, ощущая холод стекла на лбу, и представляла Токио: неоновые вывески, запах удуна, смешные плюшевые игрушки в витринах. Но стоило Ширли пошевелиться или тихо позвать — Робин тут же бежала к ней. Их связь стала плотнее бетона. Они спали в одной комнате, как в детстве. Робин мыла сестру, расчесывала ее каштановые волосы, читала вслух до хрипоты. Ширли называла ее "мой рыцарь в синих джинсах". Их смех оставался одинаковым — звонким, чуть хрипловатым от невыплаканных слез.

Ширли писала. Сначала в блокноте, потом на стареньком ноутбуке. Ее пальцы летали по клавишам, а глаза горели. Первый роман — о двух девушках, потерявшихся в метель — издали под псевдонимом. Деньги были смешные, но Ширли плакала от счастья, прижимая чек к груди. Робин купила на них новую подушку для инвалидного кресла. Второй роман взорвал чарты. Интервью, гонорары, переводы на двадцать языков. Ширли стала Элис Морган — звездой лесбийской прозы. Ее фото теперь висели в книжных. Робин смотрела на них, вытирая пыль с рамки. Время для Ширли побежало вперед — турне, звонки агента, букеты от поклонниц. Для Робин оно застыло: те же маршруты до аптеки, те же упражнения для сестры по утрам, тот же запах антисептика в ванной.

Марк был симпатичным барменом с татуировкой дракона на предплечье. Он приносил Робин кофе, когда та забегала в кафе рядом с поликлиникой. Улыбался. Шутил. Звал на свидания. Робин согласилась через три месяца. Они ходили в кино, целовались в его машине. Марк пах пивом и кожей. Однажды вечером он пришел к ним домой. Ширли писала в гостиной. Марк обнял Робин на кухне, его руки полезли под футболку.

— Переезжай ко мне, — прошептал он губами в ее шею. — Твоя сестра — взрослая. У нее есть деньги на сиделку. Хватит быть приложением к ее коляске.

Робин отшатнулась, будто обожглась.

— Ты не понимаешь. Мы...

— Мы что? — Марк фыркнул. — Вы же не лесбиянки, в конце концов! Это твоя сестра на этом зациклилась. У тебя не остается времени на меня, или ты хочешь стать вечной нянькой? Выбери уже свою судьбу.

Робин посмотрела на дверь в гостиную. Услышала стук клавиш. Представила, как Ширли роняет голову на клавиатуру от усталости после писанины. Без слов она открыла входную дверь. Указала рукой на улицу. Марк побледнел.

— Ты серьезно? Из-за калеки?

Робин толкнула его в грудь. Сильно. Марк оступился на пороге и кубарем скатился с трех ступенек крыльца. Она захлопнула дверь, прислонилась к ней спиной. Сердце колотилось о ребра. В гостиной клавиши замолчали. Ширли катила коляску к кухне, ее глаза расширились от вопроса. Робин молчала. Только пальцы впились в холодную древесину двери. Сестра поняла без слов. Ее рука легла на руку Робин — легкая, теплая. Тактильный якорь. Никаких упреков. Никаких "я же говорила". Только это прикосновение, которое говорило: "Я здесь". Робин сглотнула ком в горле. Марк стучал кулаком в дверь, кричал что-то про "уродливую калеку" и "больную на голову". Робин закрыла глаза. Запах его кожи, пива — все это внезапно стало отвратительным. Она включила громкую музыку — старый альбом их любимой группы из подросткового периода. Грохот гитар заглушил его голос. Через десять минут наступила тишина. Только тяжелое дыхание Робин и тиканье кухонных часов. Ширли молча подкатилась к холодильнику, достала две бутылки холодного пива. Хлопок открывающихся крышек прозвучал громко. Она протянула одну Робин. Холодная бутылка обожгла ладонь. Они пили молча, глядя в окно на темнеющую улицу. Фонари зажглись, отбрасывая длинные тени. Робин почувствовала, как напряжение медленно покидает ее плечи. Она опустилась на пол рядом с коляской сестры, прислонившись головой к ее бедру. Ширли запустила пальцы в ее рыжие волосы, медленно расчесывая спутавшиеся пряди. Знакомое движение из детства. Робин закрыла глаза. Запах пива, пыли на полу, слабый аромат лаванды от одежды Ширли. Мир сузился до этого угла кухни, до тепла сестры рядом. Никаких Марков. Никаких выборов. Только они. Всегда.

На следующее утро Ширли позвонила агенту. Не для обсуждения нового контракта. Ее голос был спокоен, деловит. "Мне нужны контакты надежных агентств по уходу. Лучших. Деньги не имеют значения". Робин, стоявшая у плиты и помешивающая овсянку, замерла. Ложка звякнула о край кастрюли. Она обернулась. Ширли смотрела на нее прямо, телефон прижат к уху. В ее карих глазах не было сомнений, только твердая решимость. "Да, Эмма. Сиделку. Полный уход. Я хочу освободить свою сестру". Робин почувствовала, как пол уходит из-под ног. Она схватилась за ручку плиты. Горячий металл обжег ладонь, но боль была тупой, далекой. "Ширли, нет..." — начала она, голос сорвался. Сестра подняла руку, веля замолчать. Ее пальцы сжимали ручку коляски так, что побелели костяшки. "Это не обсуждается, Роб. Ты отдала мне десять лет своей жизни. Теперь твоя очередь жить". Звук этих слов — четких, не терпящих возражений — ударил Робин по животу. Воздух вышел из легких. Она увидела в глазах Ширли не вину, а любовь — огромную, жертвенную. Любовь, которая требовала отдать свободу обратно. Робин отвернулась к окну. Солнечный луч упал на старую трещину в стекле, сверкнул радугой. Она сжала обожженную ладонь в кулак. Боль прояснила мысли. Это был не отказ. Это был подарок. Страшный и прекрасный. Она кивнула, не в силах говорить. Ширли улыбнулась — маленькой, грустной улыбкой — и продолжила разговор с агентом.

Элизабет появилась через три дня. Молодая блондинка с аккуратным пучком вьющихся волос и теплыми серыми глазами. Она принесла с собой запах свежего хлеба и чистого хлопка, а не больничного антисептика. "Мисс Морган? Я Элизабет Картер. Огромная честь", — ее голос был мягким, но уверенным. Она не суетилась, не лезла с расспросами. Сначала просто осмотрелась в прихожей, оценивая пространство для коляски. Потом осторожно протянула Ширли руку для рукопожатия. "Можно мне показать вашу ванную? Чтобы понять, где что лежит". Робин стояла в дверях гостиной, наблюдая. Каждый жест Элизабет был плавным, профессиональным: как она поправила подушку за спиной Ширли, как сразу заметила пустой стакан воды на журнальном столике и наполнила его. Никакой жалости. Только внимание.

Робин пыталась заполнить внезапную пустоту. Она записалась на курсы фотографии в городском колледже — давняя мечта. Первый день был похож на прыжок в ледяную воду. Она сидела среди восемнадцатилетних студентов, чувствуя себя динозавром. Их разговоры о тусовках, музыкальных фестивалях, Тиндере казались чужими. Робин сжимала старый фотоаппарат отца, запах потертой кожи ремня напоминал о нем. Преподаватель, седая женщина в очках-стрекозах, попросила сделать снимок, передающий "одиночество в толпе". Робин направила объектив на девушку у окна, смотрящую на дождь за стеклом. Щелчок затвора прозвучал громко. Девушка обернулась — и Робин увидела в ее глазах знакомую тень, ту самую, что жила в ней все эти годы. Одиночество. Она вдруг поняла, что Ширли была ее щитом от этого чувства. Теперь щита не было.

На практике в парке она встретила Дэвида. Он фотографировал дрозда на ветке старого клена, его руки были испачканы землей от съемки грибов у корней. "Спарассис курчавый", — пояснил он, заметив ее взгляд. Его голос был низким, спокойным. Робин показала ему свой снимок — тень от скамейки, тянущуюся к играющим детям. "Она как мост в никуда", — сказал Дэвид неожиданно точно. Они разговорились. Он оказался биологом, изучал микоризу в городских парках. Его смех был тихим, глаза — теплыми карими, как кора. Они пили кофе из термоса, сидя на сырой скамье. Он рассказывал о том, как грибница связывает деревья в единую сеть, и Робин вдруг подумала о Ширли. О той невидимой нити, что пульсировала между ними. Дэвид не задавал личных вопросов. Он словно знал, что нужно Робин.

Они гуляли неделю. Только парки, музеи, набережная. Никаких кинотеатров или баров. Дэвид приносил ей пирожки с вишней, испеченные его бабушкой. Теплая выпечка пахла ванилью и детством. Однажды вечером, когда дождь застучал по крыше его крошечной квартирки-студии над цветочным магазином, Робин не поехала домой. Его комната была завалена книгами о грибах и старыми фотоальбомами. Запах старых страниц смешивался с ароматом свежих роз из магазина внизу. Они сидели на узком диване, пили чай, а Дэвид показывал ей снимки тропических орхидей, паразитирующих на древесных грибах. Его пальцы касались страниц аккуратно, почти благоговейно. Робин вдруг почувствовала странное желание — коснуться его руки.

— Они такие хрупкие, — прошептала она, глядя на фотографию нежного цветка.

— И сильные, — Дэвид повернулся к ней. Его взгляд был спокойным, как лесное озеро. — Они находят опору в самом неожиданном месте. И цветут.

Он не стал целовать ее первым. Это сделала Робин. Ее губы коснулись его угловатой челюсти, потом рта. Вкус чая с бергамотом и чего-то еще — теплого, человеческого. Его руки легли ей на плечи, нежно, без давления. Они медленно сдвинулись на пол, на мягкий ковер. Дэвид расстегнул пуговицу ее рубашки, его пальцы скользнули по ключице. Робин вздрогнула от прикосновения — не от страха, а от новизны. Она сама стащила с него футболку, ощутив под ладонями упругие мышцы спины, шершавость родинки под лопаткой. Его кожа пахла мылом и землей.

Он не торопился. Касался ее медленно, словно изучая редкий вид. Губы скользили по шее, опускались к груди. Робин закинула голову назад, чувствуя, как мурашки бегут по животу. Его язык обвил сосок, ладонь легла на внутреннюю поверхность бедра. Она застонала, когда его пальцы нашли влажную теплоту между ее ног. Медленные круги, нарастающее давление. Робин схватила его за волосы, впиваясь пальцами в кожу. Волна накатила внезапно, заставив выгнуться дугой. Дэвид приподнялся, глядя ей в глаза. В его взгляде не было триумфа, только вопрос. Робин кивнула, не в силах говорить. Он вошел в нее плавно, заполняя пустоту, которая жила внутри все эти годы. Ритм задала она сама — резкий, почти яростный. Ноги обвили его талию, пятки впивались в ягодицы. Скрип пружин матраса сливался с их дыханием. Она чувствовала каждый толчок бедер, жар его кожи, капли пота на своем лбу. Второй оргазм накрыл ее глубже, дольше, вырвав сдавленный крик. Дэвид кончил позже, тихо, прижав лицо к ее влажной шее.

Утром Робин проснулась от запаха кофе и роз. Дэвид стоял у окна в одних боксерах, держа две кружки. Солнечный луч позолотил его плечо. Он улыбнулся, протягивая ей кофе. Робин взяла кружку, ощущая тепло керамики. За окном шумел город. Она вдруг подумала о Ширли. О том, что Элизабет сейчас помогает ей сесть в коляску, моет ее каштановые волосы под душем. Нежность смешалась с острой, колючей тревогой. Она отпила кофе. Горький вкус на языке казался знакомым и чужим одновременно.

— Сегодня у нас практика в ботаническом саду, — сказал Дэвид, садясь на край кровати. Его пальцы коснулись ее щиколотки. Легко, без требования. — Хочешь снимать орхидеи? Они цветут сейчас как безумные.

Робин кивнула. Но вместо того чтобы вскочить, как раньше, она задержалась в постели. Ее телефон молчал. Никаких сообщений от Ширли. Ни звонков от Элизабет. Тишина была густой, как мед. Она вдруг поняла: Ширли не зовет. Не просит. Не проверяет. Это осознание ударило теплом и болью одновременно. Она закрыла глаза, вдыхая запах кофе и его кожи — мыла и чего-то древесного.

В ботаническом саду Робин навела объектив на хрупкую орхидею, приютившуюся в развилке старого дуба. Щелчок затвора прозвучал громко. Дэвид стоял рядом, молча наблюдая. Его присутствие было спокойным, как тень. Робин опустила камеру.

— Она такая... уязвимая, — прошептала она, глядя на цветок.

— И сильная, — Дэвид коснулся ее локтя. — Она нашла опору. Цветет. Как ты.

Робин взглянула на него. В его карих глазах не было лести. Только тихое восхищение. Она вдруг поняла, что Дэвид видел ее. Видел насквозь. Эта мысль была теплой, как его ладонь на ее локте. Они бродили по саду до заката, снимая орхидеи, чьи лепестки казались вырезанными из перламутра. Она сжимала фотоаппарат отца, ощущая знакомую шершавость кожаного ремня. Надежного, крепкого. Как Дэвид.

Вечера с Дэвидом стали ее новой реальностью. Его квартирка над цветочным магазином пахла свежими розами, землей и старыми книгами. Он не заполнял пространство болтовней. Мог молча читать на диване, пока она листала фотоальбомы. Но ночью тишина взрывалась страстью. Робин изучала его тело — шрам на плече от детской шалости, родинка под ключицей, тому, как он стонет, когда она кусает его нижнюю губу. Он исследовал ее с научной тщательностью: чувствительность шеи под ухом, реакцию на медленные круги пальцев на внутренней стороне бедра, точный угол, при котором она кричала, впиваясь ногтями в его спину. Их секс был диалогом без слов — требовательным, влажным, оставляющим синяки и следы зубов на коже. Утром он варил кофе, а она смотрела, как солнечный луч скользит по его голой спине, и думала, что свобода пахнет обожженными зернами и его кожей после душа.

Днем они расходились по своим мирам. Дэвид пропадал в лаборатории или парках, собирая образцы грибницы. Робин погружалась в учебу. Фотоаппарат отца стал продолжением руки. Она ловила отражения в лужах после дождя, тени стариков на скамейках, дрожь крыльев голубя перед взлетом. Преподавательница хвалила ее "острый, меланхоличный взгляд". Но главным открытием стали книги Ширли. Робин купила все романы сестры в мягких обложках и читала их взахлеб, сидя в кафе после лекций или в парке на скамейке. Миры, созданные Ширли, поражали: страстные лесбийские романы, где героини боролись, страдали, любили с безумной силой. Она узнавала знакомые детали — запах корицы в гостиной, скрип старой двери, даже описание родинок на спине одной героини, точно таких же, как у нее самой. Это было странно и волнующе — видеть кусочки их жизни, переплавленные сестрой в литературу.

Однажды вечером в квартире Дэвида, пока он мыл посуду, Робин открыла последний роман Ширли "Под сломанным небом". Героиня, художница в инвалидной коляске, влюблялась в свою сиделку — блондинку с серыми глазами. Описание Элизабет было точным до мурашек: манера поправлять волосы пучком, теплота прикосновений, даже фраза "огромная честь". Робин замерла. Страница за страницей разворачивалась нежная, чувственная связь между героинями. Ширли описывала их первый поцелуй у окна, дрожь в пальцах, вкус чая на губах. Потом пошли сцены ухода — купание, массаж, переодевание. Каждое прикосновение сиделки к телу художницы дышало такой нежностью, таким скрытым желанием, что Робин почувствовала жар в щеках. Она вдруг ясно представила Элизабет, моющую Ширли в их ванной. Ее руки на сестриной коже. Ее взгляд. Ревность, острая и глупая, кольнула под ребра.

— Что читаешь? — Дэвид сел рядом, протягивая ей чашку ромашкового чая. Его рука легла ей на колено — теплое, спокойное прикосновение.

— Сестру, — Робин отложила книгу. — Пишет... очень откровенно.

— О вас? — Он кивнул на обложку, где две женщины обнимались под дождем.

— Не совсем. Но... узнаю детали. — Она замолчала, глядя на пар от чая. Мысли путались. Любовь Ширли к женщинам в книгах была ясна. Но Элизабет? Реальная Элизабет? Или это просто фантазия сестры, выплеснутая на страницы?

— Ты волнуешься, — Дэвид сказал тихо. Не вопрос, а констатация. Его пальцы мягко сжали ее колено. — Позвони ей. Просто спроси.

Робин покачала головой. Звонить Ширли вечером, когда Элизабет могла быть рядом? Нет. Она прижалась к нему, вдыхая запах мыла и земли. Его губы коснулись ее виска. В его объятиях тревога медленно отступала, уступая место знакомому теплу и желанию. Его руки скользнули под ее футболку, ладони обжигающе горячими на пояснице. Робин закинула голову назад, подставляя шею его поцелуям. Книга Ширли лежала рядом на диване, открытая на странице, где сиделка целовала внутреннюю сторону бедра художницы. Но здесь, сейчас, были только они — их дыхание, шепот кожи, гул города за окном. Дэвид снял с нее футболку, его рот нашел жесткий сосок. Робин застонала, цепляясь пальцами за его волосы. Мир снова сузился до этого дивана, до его рук, до волны наслаждения, накатывающей с каждым движением его бедер. Все остальное могло подождать.

Но мысли не унимались. Как только она закрыла глаза, перед ней встали не теплые тона комнаты Дэвида, а холодный белый кафель их ванной. Она увидела Элизабет. Ярко, отчетливо. Видела, как сиделка наклоняется над ванной, ее сильные руки поддерживают спину Ширли. Видела пену на сестриной коже, капли воды на ее ключицах. Видела, как Элизабет медленно проводит губкой по животу Ширли, ниже... Робин вздрогнула всем телом. Дэвид почувствовал напряжение в ее бедрах, услышал, как ее дыхание стало прерывистым не от страсти, а от внутренней борьбы. Он замедлил движения, потом остановился совсем, мягко выйдя из нее. Его ладонь легла ей на щеку.

— Роб? — Его голос был тихим, обеспокоенным. Он не спрашивал "что случилось?". Он видел отстраненность в ее глазах. Наклонившись, он поцеловал ее лоб, потом веки, уголки губ – нежно, успокаивающе. Потом его губы спустились ниже. Его поцелуи стали лаской, исследованием. Язык скользнул по чувствительной коже под пупком, опустился к бедру. Робин замерла. Картинка в голове сменилась: теперь Элизабет стояла на коленях перед коляской Ширли. Ее руки скользили по сестриным икрам, губы касались колена. Тепло. Влажность. Дыхание сиделки на коже. Дэвид коснулся языком самого чувствительного места, и Робин вскрикнула. В ее сознании Элизабет делала то же самое с Ширли. Каждый круговое движение языка Дэвида отражалось в воображении как прикосновение сиделки к сестре. Двойное ощущение – реальное и воображаемое – слилось в один огненный шквал. Ревность, страх, запретное возбуждение – все смешалось в бешеном вихре. Она зарычала, впиваясь пальцами в диван, ее тело выгнулось так, что кости хрустнули. Волна оргазма накрыла ее с такой силой, что мир потемнел. Она кричала, задыхаясь, сотрясаемая спазмами, которые казались бесконечными, выворачивающими душу наизнанку. Это было сильнее всего, что она когда-либо испытывала – почти болезненно, ослепительно.

Дэвид поднялся к ней, его лицо было влажным от ее соков. Он лег рядом, обнял ее за плечи, крепко прижимая к себе. Его дыхание было глубоким, но его член все еще стоял колом, твердым и горячим у ее бедра. Робин чувствовала его пульсацию сквозь кожу. Она повернула голову, чтобы посмотреть на него.

— Я... прости... — прошептала она хрипло. Она знала, что он не кончил. Ее тело было истощено, дрожало мелкой дрожью. Она физически не могла помочь ему сейчас.

— Тихо, — он провел пальцем по ее мокрому виску. — Все в порядке. Ты была здесь? Настоящая? — Его карие глаза смотрели прямо, без укора, только с заботой.

Робин кивнула, прижимаясь щекой к его груди. Его сердцебиение было сильным и ровным под ухом. Он просто держал ее, его рука медленно гладила ее спину от плеч до поясницы и обратно. Успокаивающе. Терпеливо. Его неудовлетворенность казалась неважной рядом с ее состоянием. Благодарность накрыла Робин теплой волной. Она закрыла глаза. Запах их смешанных тел, пыли на старом диване, ромашкового чая на столе. Он был ее якорем.

На следующее утро Робин стояла у знакомой двери. Ключ застревал в замке. Она толкнула дверь и вошла в гостиную. Элизабет сидела на краю дивана рядом с коляской Ширли. Она склонилась над сестрой, ее руки — сильные, но нежные — поправляли мягкий плед на коленях Ширли. Блондинка. Ее волосы были собраны в привычный аккуратный пучок на затылке, но несколько тонких вьющихся прядей выбились наружу, обрамляя лицо. Они светились медовым золотом в утреннем солнце, падающем из окна. Элизабет что-то тихо говорила Ширли, ее серые глаза были мягкими. Она подняла руку и провела тыльной стороной пальцев по щеке Ширли — медленно, ласково. Потом ее пальцы осторожно подхватили выпавший каштановый локон сестры и заложили его за ее ухо. Тактично. Профессионально. Никакого сексуального контекста. Ширли улыбнулась ей — теплой, довольной улыбкой, которая коснулась и глаз. Робин почувствовала, как что-то сжимается у нее внутри. Картинка из книги вспыхнула ярко: губы сиделки на внутренней стороне бедра писательницы.

— Роб! — Ширли заметила ее, ее лицо расплылось в широкой улыбке. — Ты пришла! Как Дэвид?

Элизабет встала, кивнув Робин с профессиональной вежливостью.

— Приготовлю кофе, — сказала она мягко и вышла на кухню. Робин опустилась на диван рядом с коляской. Они говорили о погоде, о новой книге Ширли, о курсах фотографии. Робин смеялась над шутками сестры, рассказывала о Дэвиде и его грибах. Но слова о сиделке застревали у нее в горле, тяжелые и колючие. Она видела, как Элизабет осторожно двигалась на кухне, ее золотистые вьющиеся волосы, собранные в пучок, переливаясь на свету, казались живым светом. Она красит их? Или это натуральный цвет? Мысль пролетела навязчиво. Ширли рассказывала о планах на новую главу, а Робин кивала, глядя на кухню, где Элизабет аккуратно ставила чашки на поднос. Ее руки были сильными, уверенными. Робин вспомнила описание из книги: «пальцы сиделки скользили, как теплый шелк, оставляя на коже следы огня». Она сглотнула. Спросить? «Сестренка, ты спишь с нашей сиделкой?» Нет. Абсурд. Она стиснула зубы и улыбнулась сестре шире.

На следующий день Дэвид открыл дверь своей студии и замер. Его карие глаза широко распахнулись.

— Робин? — Он протер глаза тыльной стороной ладони, будто не веря зрению. Перед ним стояла блондинка с густыми волнистыми прядями, спадающими на плечи. Волосы цвета медового янтаря были тщательно уложены в мягкие волны, повторяя стиль Элизабет. Даже пробор — на ту же сторону. — Ты... ослепительна. Совсем другая.

Робин нервно провела рукой по свежеокрашенным прядям. Горьковатый запах аммиака от краски все еще висел в воздухе, смешиваясь с ароматом роз из магазина внизу. Она заставила себя улыбнуться.

— Просто захотелось перемен. Нравится?

— Обалденно, — Дэвид протянул руку, осторожно коснувшись ее волос. Его пальцы скользнули по шелковистой текстуре. — Но почему так внезапно?

Робин отвернулась, будто заинтересовавшись старым фотоальбомом на полке. В зеркале над комодом ее отражение было точной копией Элизабет — медовые волны, мягкий пробор на левую сторону, даже манера чуть наклонять голову. Она увидела не себя, а сиделку, склонившуюся над Ширли вчерашним утром. Те же золотистые пряди, падающие на щеку. Тот же мягкий свет в глазах при взгляде на сестру. Картинка всплыла ярко: Элизабет, ее пальцы, осторожно убирающие каштановый локон Ширли за ухо. Нежность жеста, которой не было в профессиональном уходе.

— Просто... захотелось, — пробормотала Робин, глядя в зеркало на призрак сиделки в своем отражении. Ее сердце бешено колотилось. Она чувствовала на себе взгляд Дэвида — теплый, вопрошающий, но не давящий. Он не требовал объяснений. Его рука легла ей на плечо, успокаивающе сжимая. Тишина комнаты казалась гулкой. Робин закрыла глаза, вдыхая знакомый запах его кожи — мыло и что-то древесное, как кора старого дуба. Его присутствие было успокаивающим в этом море ее навязчивых мыслей. Она повернулась к нему, прижавшись лбом к его груди. Руки мужчины обняли ее, крепко и молчаливо. В его объятиях тревога отступила, уступив место горьковатому осознанию: она пыталась стать Элизабет, чтобы понять. Чтобы занять ее место в сестриной жизни. Чтобы увидеть то, что видела Ширли. Безумие. Но отступать было уже поздно. Золотистые пряди были ее новым образом.

Вечером Робин стояла у знакомой двери. Ключ дрожал в ее руке. Она толкнула дверь и вошла в тишину квартиры. Гостиная была освещена только мягким светом торшера. Ширли сидела в коляске у окна, читая книгу в тонкой оправе очков. Она подняла голову при звуке шагов — и замерла. Очки медленно сползли на кончик носа. Ее карие глаза, такие же, как у Робин, расширились от чистого изумления. Губы приоткрылись в немом вопросе.

— Роб? — прошептала Ширли. — Твои волосы... Ты... как Элизабет? Почему?

Робин не ответила. Густая тишина давила на уши. Она видела недоумение сестры, смешанное с тревогой. Этот взгляд пронзил ее. Без слов она подошла к коляске, опустилась на корточки перед Ширли. Ее руки потянулись к сестре — к одеялу, к пульту от телевизора, к стакану воды на столике. Старые, автоматические жесты опекуна.

— Нет, Робин! — Ширли резко отдернула руку, отстраняясь. Ее голос был твердым, почти резким. — Не надо. Это теперь обязанности Элизабет. Она скоро вернется из магазина. Ты не должна этого делать. Я освободила тебя от этого. Помнишь? Это был мой подарок тебе.

Слова Ширли ударили как пощечина. Робин застыла на корточках, ее руки повисли в воздухе. "Не должна". Как будто она больше не имела права касаться сестры. Как будто десятилетия ее жизни, ее жертвы, ее любви стерлись одной фразой. Глаза Ширли были широко раскрыты, в них читалось недоумение и тревога — но не понимание. Ни капли. Ревность, клокотавшая в Робин все эти недели, вдруг прорвалась наружу бешеным, неконтролируемым потоком. Она не думала. Не дышала. Она бросилась вперед.

Ее руки впились в плечи Ширли, прижимая сестру к спинке коляски. Рот Робин нашел губы Ширли – не нежно, не по-сестрински, а жадно, властно, с отчаянной силой. Она целовала сестру так, как целовала Дэвида – страстно, требовательно, с глухим стоном в горле. Ее язык силой проник в рот сестры. Одновременно ее правая рука скользнула вниз по тонкой хлопковой ткани блузки Ширли, грубо сжав мягкую округлость груди девушки через ткань. Пальцы впились в плоть, ощущая под ладонью упругость и знакомый контур соска, твердеющего даже сквозь материал. Ширли вздрогнула всем телом под ней, издав короткий, подавленный звук удивления и... чего-то еще. Она не оттолкнула Робин. Не сопротивлялась. Ее тело замерло в шоке, но губы под напором сестры дрогнули, ответив на мгновение неуверенным движением, прежде чем снова оцепенеть.

Тишину комнаты разорвал скрип половицы у порога. Робин резко оторвалась, обернувшись. В дверном проеме стоял Дэвид. Он не вошел. Не крикнул. Он просто стоял там, его карие глаза были широко открыты, но не осуждающе, не зло, не ревниво. Он смотрел на сестер – на Робин, стоящую над коляской, ее дыхание прерывисто, медовые волосы спали на лицо, на Ширли, прижатую к спинке, ее губы покрасневшие, опухшие от поцелуя, глаза огромные от потрясения. Взгляд Дэвида был странно спокойным. Глубоким. Понимающим. Он видел не просто поцелуй – он видел десятилетие жертв, море невысказанной боли, извращенную волну ревности и ту запретную, пугающую искру, что на мгновение мелькнула между сестрами. Он видел корни этого безумия. И в его молчании не было осуждения – только тихое, почти печальное осознание всей этой запутанной, обреченной драмы.