Доктор Волков поправлял очки, когда лифт поднимался на седьмой этаж. Его новый белый халат пахло аптекой и свежим крахмалом. Он вспомнил смех однокурсников вчера в баре — "Волчище, ты же в онкологию? Там только трупы да слёзы!" — и сжал папку с историей болезни. Ладони вспотели.

Палата 712 встретила его тишиной, нарушаемой лишь мерным писком мониторов. На кровати лежала женщина с короткими светлыми волосами. Глаза — тёмные, внимательные — изучали его без улыбки. "Вы новенький?" — голос хриплый, но чёткий. Кирилл кивнул, подходя ближе. "Кирилл Волков. Ваш лечащий теперь я".

Ее худая рука вздрогнула — кожа прозрачная, с синевой вен. "Виктория". Пальцы холодные, как мрамор. Кирилл заметил морщинки у глаз, когда она наконец улыбнулась: "Жаль, что в мои двадцать таких симпатичных врачей не было". Он покраснел, отводя взгляд к графику обезболивания. "Как... сегодня самочувствие?"

"Как всегда". Вика указала на стул. "Садитесь. Расскажите о себе". За окном дождь стучал по карнизу.

Кирилл неуклюже опустился на пластиковый сиденье. "Что именно?" Он перебирал края халата. "Родился в Твери, мама — библиотекарь, папа —..." Он запнулся. "Папа ушёл, когда мне было десять". Вика кивнула, не сводя с него тёмных глаз. "А вы?"

"Я? Дочь геолога и учительницы музыки". Её пальцы скользнули по шершавому одеялу. "Два брака. Первый — алкоголик, второй — изменял с секретаршами". Горькая усмешка. "Вот и всё наследство". Она вдруг закашлялась — сухо, надрывно. Кирилл вскочил, подавая стакан, но она отмахнулась. "Не надо. Привыкла".

Он заметил фотографию на тумбочке: Девушка лет двадцати, в джинсах и кожаной куртке, верхом на мотоцикле. "Это вы?" Вика проследила за его взглядом. "Нет. Моя дочь. Она в Берлине". Пауза тянулась дольше, чем нужно. "Не приезжает". Кирилл почувствовал ком в горле — не жалость, а ясное понимание этой пустоты у изголовья кровати. "Расскажите о ней?" Вика закрыла глаза: "Анфиса. Учится на архитектора. Последний раз звонила... три недели назад". Её пальцы сжали край простыни. "Боится. Я её не виню".

Кирилл неожиданно для себя коснулся её запястья — лёгкое касание поверх тонкой кожи. "А я вот боюсь пауков". Вика открыла глаза, удивлённая. "Серьёзно?" Он кивнул, улыбаясь смущённо: "В общежитии однажды один заполз под подушку. Кричал как первоклассница". Её смех — хриплый, настоящий — заполнил палату.

"В моё время мужики боялись показаться слабыми", заметила Вика, изучая его лицо. "Толкались в пивных, матерились как сапожники... а ты вежливый. Учтивый". Её пальцы невольно сжали его ладонь — холодное касание против его тепла. "Странно. Такое редко встретишь". Кирилл почувствовал жар в щеках. "Мама воспитывала. Говорила, грубость — удел трусов".

Она откинулась на подушку, дыхание чуть учащённое от смеха. "Сорок шесть лет прожила... и первый раз вижу онколога, который краснеет от комплимента". Её взгляд скользнул по его халату, застегнутому на все пуговицы. "Или ты просто боишься меня? Умирающей?" Вопрос повис в воздухе, острый как скальпель. Кирилл замер. Страх? Нет. Что-то иное — щемящее, почти виноватое. "Нет", прошептал он. "Боюсь... не успеть что-то понять". Его рука осталась поверх её ладони — молчаливая связь поверх белого хлопка и синтетического одеяла.

Вика повернула голову к окну. Дождь усиливался, стуча по стеклу тяжёлыми каплями. "Знаешь, что самое страшное?" Она не ждала ответа. "Не боль. Даже не сама смерть. А то, что ты вдруг осознаёшь — все твои "нет", все отказы... они навсегда. Нельзя вернуть время и сказать "да". Нельзя позвонить дочери первой". Голос её дрогнул. "Нельзя... позволить себе слабость тогда, когда хотелось". Кирилл увидел блеск в её глазах — не слёзы, а что-то глубже. Отражение дождя? Или того самого невысказанного "да"? Он сжал её пальцы чуть сильнее, не зная слов. Только тишина палаты, писк мониторов и их дыхание — её прерывистое, его глубокое — сплетались в странный, хрупкий диалог.

На следующий день Кирилл принёс букут мелких синих цветов с больничной клумбы. "Астры", пробормотал он, ставя их в пластиковую бутылку с водой. Вика тронула лепестки кончиком пальца. "Они пахнут... землёй. Настоящей". Её улыбка была слабой, но настоящей. Он стал приходить не только на обходы. После смены, в помятом халате, садился на тот же пластиковый стул. Они говорили о Твери и её детстве в геологических экспедициях, о музыке, которую она ненавидела из-за строгой матери-учительницы.

Он принёс старый планшет с треснутым экраном. "Может, сериал посмотрите?" Вика включила знакомую мелодраму — звук был тихим, картинка прыгала. Она смотрела не на экран, а в окно, где сумерки окрашивали небо в сиреневый. "Знаешь, что я бы сейчас сделала?" Голос её был хриплым от вечерней усталости. "Выпила бы кофе. Настоящего, крепкого, с пенкой. Вон там, на углу, была кофейня..."

На следующий день Кирилл явился не с градусником, а с пухлой бежевой курткой и вязаной шапкой. "Ваши вещи из гардероба", — сказал он, избегая её взгляда. В руках он сжимал ключи от служебного выхода — договорился с ночным сторожем, старым приятелем по интернатуре. "Но ведь нельзя..." — прошептала Вика, но глаза её горели. Он помог ей натянуть куртку на тонкие плечи, ощутив под пальцами лёгкость её костей. Шапка съехала набок, пряча короткие волосы. "Тише", — улыбнулся он, сопроводив её к чёрному входу у мусоропровода. Холод ноябрьского воздуха ударил им в лица, пахнущий выхлопами и мокрым асфальтом. Вика вдохнула полной грудью — и закашлялась, но это был смех, смешанный со слезами свободы.

Кофейня "Шоколатура" светилась жёлтым светом сквозь запотевшие стёкла. Пусто, только бармен дремал у эспрессо-машины. Кирилл усадил Вику у окна. "Два американо, крепкие", — заказал он. Аромат свежемолотых зёрен заполнил пространство между ними. Вика обхватила чашку дрожащими руками, вдыхая пар. "Боже... как давно". Она сделала глоток — горячий, горький, живой. Говорили о мелочах: о кривом фонаре за окном, о бармене, похожем на её первого мужа, о том, как пахнет дождь в горах Алтая, где она работала после института. Кирилл слушал, забыв о времени, о больнице, о диагнозе. Её щёки порозовели от тепла, глаза блестели — не от боли, а от жизни.

Он помог ей подняться, когда чашки опустели. Бармен уже клевал носом. Кирилл накинул на Вику куртку, его руки задержались на её плечах — легче, чем пучок сухой травы. Они стояли у двери, и вдруг он почувствовал её взгляд — тёмный, бездонный, полный благодарности и чего-то ещё, острого и запретного. Не думая, не дыша, он наклонился. Его губы коснулись её губ — сухих, потрескавшихся от лекарств, но тёплых. Миг длился вечность: звук капель за окном, пыхтение кофемашины, её прерывистое дыхание. Она не отстранилась. Её пальцы вцепились в рукав его пальто, цепко, отчаянно. Когда он оторвался, в её глазах не было укора — только тихий ужас перед возвращением в палату под мерный писк мониторов.

На улице холодный ветер бил в лицо, но Вика не торопилась. Она шагала медленно, вдыхая ночной воздух — пахло мокрым асфальтом, выхлопами и свободой. "Кирилл... тебе же влетит за это", прошептала она, когда они свернули в сквер. Фонари отбрасывали длинные тени на пустые скамейки. Он лишь махнул рукой, смеясь глухо: "Если уж тебе суждено завянуть, Вик, то не задыхаясь в больничной палате. Пусть хоть ветер в лицо бьёт". Она остановилась, глядя на него — её лицо в свете луны было бледным, но живым. И вдруг расцвело улыбкой — широкой, дерзкой, словно та девчонка с мотоцикла на фотографии. "Ты сумасшедший, Волчище", выдохнула она.

Полночь близилась, когда они углубились под кроны старых лип. Тишину нарушал только шелест последних листьев под ногами. Кирилл что-то говорил о звёздах, но Вика уже не слушала. Её рука сама потянулась к его щеке — шершавой от вечерней щетины. Он замолчал, удивлённый. И тогда она поцеловала его первой — резко, жадно, без вопросов. Её губы были холодными, но язык — горячим и требовательным. Кирилл ответил тем же, его руки впились в её бока сквозь куртку, притягивая ближе. Это было не как в кофейне — не робкое касание, а голод. Голод двух людей, знающих, что времени нет.

Он прижал её спиной к толстому стволу дуба, кора впивалась в ткань куртки. "Хочешь?" — хрипло выдохнул он, уже задирая её тонкую юбку выше колен. Вика лишь закинула ногу ему на бедро, помогая. Кивнула. Его пальцы рванули ввниз хлопковое бельё, обнажая влажную плать. Она вскрикнула от холода и желания, когда его ладонь прижалась к ней прямо через тонкую ткань платья, растирая, разогревая. "Здесь... прямо сейчас?" — её голос дрожал не от страха, а от нахлынувшего возбуждения. Кирилл ответил поцелуем — влажным, глубоким, перекрывающим дыхание. Его пальцы впились ей в ягодицы, поднимая выше, прижимая к себе. Она ощутила его твердость сквозь брюки, упирающуюся в живот. "Да..." — прошептала она ему в рот, цепляясь руками за его шею.

Он расстегнул ширинку одной рукой, другой поддерживая её под бедро. Вика почувствовала холодный воздух на внутренней стороне бедра, а затем — жар его кожи. Он вошёл медленно, но сразу до упора, наполняя её целиком. Она вскрикнула — не от боли, а от неожиданной полноты, от того, как её пустота мгновенно заполнилась его теплом. Кирилл замер на секунду, прижимаясь лбом к её виску, чувствуя, как её тело сжимается вокруг него в спазме наслаждения. "Боже... ты..." — он не договорил, начав двигаться. Толчки были нежными, но глубокими, точно в такт её учащённому дыханию. Она чувствовала каждую прожилку на его члене, каждое движение внутри себя — плавное, заботливое, будто он боялся её сломать. Её нога обвила его талию крепче, пятка упёрлась в поясницу, заставляя его входить глубже. Он стонал ей в шею, кусая воротник куртки.

Вика откинула голову на кору, закрыв глаза. Мир сузился до точки: скрип веток над головой, запах мокрой листвы под ногами, его тяжёлое дыхание в ухе и этот ритм — медленный, нарочито сдержанный, но неумолимо приближающий её к краю.

“Ты... слишком осторожен, Волчище, ” — прошептала она, впиваясь ногтями ему в спину сквозь рубашку. — “Я не фарфоровая.”

Кирилл ответил не словом, а движением — толчок стал глубже, резче, выбивая из неё стон, похожий на рыдание. Он прикусил её мочку уха, и волна мурашек пробежала по шее. Вика открыла глаза и увидела его лицо в лунном свете: напряжённое, сосредоточенное, с каплей пота на виске. Его пальцы впились в её бедро, поднимая её выше, меняя угол. И тогда оно накрыло её — внезапно, как удар под рёбра. Спазм, горячий и всепоглощающий, вырвался из глубины живота, заставив её выгнуться дугой и вскрикнуть так громко, что испуганная птица сорвалась с ветки. Кирилл зарычал ей в шею, его пальцы сжали её ягодицы до боли, толчки стали хаотичными, отчаянными. Он замер на мгновение, прижимаясь лбом к её виску, дыхание горячее и прерывистое. Вика почувствовала его напряжение, его дрожь, его вопрос — немой, но кричащий в каждом мускуле. Она поняла. Не отпуская взгляда, она притянула его крепче к себе, обвила ногами его поясницу так, что пятки упёрлись в спину, и прижала его животом к своему, не давая ему выйти. "Внутрь, " прошептала она хрипло, губами к его уху. "Хочу всё." Его стон слился с её вздохом облегчения, когда он кончил долгой, горячей пульсацией глубоко внутри неё, наполняя её тем самым теплом жизни.

Он стоял, тяжело дыша, всё ещё прижимая её к дубу. Вика чувствовала его член, медленно смягчающийся внутри неё, и его сперму, вытекающую тёплой струйкой по её внутренней стороне бедра под юбкой. Она не спешила отпускать его шею. Кирилл осторожно опустил её на землю, его руки дрожали, когда он помогал ей спустить юбку, поправить бельё, застегнуть куртку. Его пальцы коснулись её щеки — нежно, почти благоговейно. "Спасибо, " прошептала Вика, целуя его ладонь. Её голос был хриплым от страсти и холода. "За всё. За кофе. За ветер. За... это." Кирилл лишь кивнул, не находя слов. Он был нежен и обходителен, как всегда: поправил ей съехавшую шапку, подал руку на скользкой тропинке, снял с её плеча упавший лист. Его вежливость сейчас казалась нелепой после дикой близости под деревом, но Вике это было до слёз дорого.

Они вернулись через чёрный ход у мусоропровода, пахнущий затхлостью и дезинфекцией. Писк мониторов в палате 712 встретил их как упрёк. Кирилл помог Вике снять куртку, его пальцы задержались на её тонких плечах. "До завтра?" спросил он тихо. Она кивнула, глядя на фотографию дочери. "До завтра". С этого дня их прогулки стали ритуалом. После обхода он появлялся с шапкой и курткой. Они шли в парк, к реке, в ту же "Шоколатуру" — и каждый раз их путь заканчивался в укромном уголке сквера, под старыми липами или в тени гаража. Секс был таким же отчаянным, как в первую ночь: у стены трансформаторной будки, на холодной скамейке под плащом, стоя в подъезде заброшенного дома. Вика цеплялась за него, требуя больше, глубже, чувствуя его внутри себя как последнюю вспышку солнца перед вечной ночью.

Однажды после смены Кирилл пришёл с двумя бумажными стаканами. "Чай с имбирём", — улыбнулся он, помогая ей надеть свитер. Вика потянула его за рукав халата. "Не сегодня". Она провела ладонью по его щеке. "Останься. Просто... побудь". Они сидели на пластиковом стуле вдвоём, её голова на его плече. Она рассказывала об Алтае — как пахнет полынь после дождя, как кричат орлы над ущельем. Кирилл слушал, обняв её за талию, чувствуя под пальцами рёбра, выступающие резче с каждой неделей. "Ты молодой", — вдруг прошептала она, не глядя на него. "Вся жизнь впереди. А я..." Она замолчала, сжимая край его халата. "Я тебя гублю". Кирилл прижал её ближе. "Не говори глупостей". Но в его глазах мелькнуло то самое щемящее чувство — вина? Страх? Или просто боль от неизбежного?

Ночные побеги продолжались. Вика смеялась громче, целовала жадно, но после — в палате, одна — плакала беззвучно, глядя в потолок. Она видела, как Кирилл тускнеет: тени под глазами, дрожь в руках от недосыпа. Однажды он уснул на стуле, пока она смотрела сериал. Вика разбудила его ласково: "Иди домой, Волчище". Он ушёл, пошатываясь. А она взяла планшет и написала дочери в Берлин первое за год сообщение: "Прости. Люблю". Ответа не пришло. Утром Кирилл явился с синими кругами под глазами и веточкой вербы в руке. "Уже цветёт", — пробормотал он, ставя её в бутылку. Вика взяла его руку, прижала к щеке. "Хватит". Голос её дрогнул. "Не приходи больше. Не надо". Кирилл замер. "Почему?" Она отвела глаза к окну, где мартовский ветер гнал последний снег. "Потому что я не хочу, чтобы ты запомнил меня... развалиной. А так..." Она сжала его пальцы. "Так ты запомнишь ветер. Кофе. И то дерево". Он молчал минуту. Потом наклонился и поцеловал её в лоб — долго, нежно. "Нет", сказал он твёрдо. "Я запомню тебя живой. До конца". Вика закрыла глаза, почувствовав слезу на ресницах. Она сдалась. Не после того, что было. Не могла.

Они снова в сквере. Апрельский воздух пах талым снегом и почками. Вика прислонилась к холодной стене трансформаторной будки, её пальцы дрожали, когда она расстегнула его ширинку. "Кирилл... я всегда хотела попробовать. Там". Её голос был хриплым, но твёрдым. Он замер, рука на её бедре застыла. "Вик... ты уверена? Это может быть..." Она перебила его поцелуем — резким, требовательным. "Прошу. Хочу всё. Даже это". Он видел в её тёмных глазах не страх, а жажду жизни, острую как игла. Сомнения утонули в этом взгляде. "Хорошо", прошептал он, роняя поцелуй ей на шею. "Но скажи, если больно". Она кивнула, её дыхание участилось.

Они купили смазку в крошечном секс-шопе за углом — флакон с яркой этикеткой "Анальная гель-смазка на водной основе". Вика смеялась тихо, пряча его в карман куртки: "Как будто студенты..." В тени гаража Кирилл выдавил холодную прозрачную массу на пальцы. Его движения были медленными, осторожными — сначала один палец, круговые движения у входа, потом глубже. Вика впилась лицом в его плечо, сдерживая стон. "Не бойся", шептал он, целуя её висок. "Расслабься". Она выдохнула дрожью, её тело приняло его. "Теперь... войди. Пожалуйста". Он нанёс смазку на свой член — толстый слой, скользкий и холодный. Вошёл медленно, миллиметр за миллиметром, чувствуя, как её тело сопротивляется, затем принимает. "Боже..." — вырвалось у неё, когда он заполнил её полностью. Тепло, теснота, незнакомая полнота. "Хорошо?" — он замер, боясь пошевелиться. Она кивнула, её пальцы впились ему в спину. "Да. Но... не будь нежным. Возьми меня. Грубо. Чтобы я ни на йоту не сомневалась, что принадлежу тебе".

Его сомнения испарились. Он вытащил почти до конца и вошёл резко, глубоко, выбивая из неё крик. Толчки стали сильнее, быстрее, её тело прижималось к холодному металлу гаража с каждым толчком. Он держал её за бедра, поднимая выше, меняя угол, входя глубже, чем она думала возможным. Боль смешивалась с невероятным, почти невыносимым наслаждением, с чувством полного подчинения. "Да... вот так... Волчище..." — её голос был хриплым, прерываемым стонами. Она чувствовала его силу, его власть над ней в каждом движении, в каждом жгучем толчке, заполнявшем её тесноту до предела. Это была не нежность, а обладание — грубое, животное, подтверждающее её жизнь здесь и сейчас.

Он кончил долгой пульсацией глубоко внутри, но не остановился. Его пальцы впились в её ягодицы, он продолжал двигаться, трахая её с той же яростной силой, хотя его член уже начал смягчаться. "Кирилл..." — хрипло прошептала Вика, её голос был сдавленным, почти воющим. Она обвисла у него на руках, ноги подкосились, превратившись в бессильные плети. Только тогда он замер, резко вытащив член из неё. Её тело сползло вниз, он успел подхватить её под колени и спину, не дав упасть на асфальт. Вика прислонилась лбом к его плечу, дрожа всем телом, её дыхание — прерывистое, хрипящее. Он чувствовал влагу между её ног — смесь смазки и его спермы — и холодный пот на её шее под шапкой. "Что случилось?" — спросил он тревожно, целуя её в висок. Она лишь кивнула, не открывая глаз. "Всё. Идеально".

Он бережно опустил её на скамейку у стены гаража — ту самую, где они прятались от дождя в прошлый раз. Вика съехала набок, поджав под себя ноги в чёрных колготках. Кирилл сел рядом, достал из кармана халата влажную салфетку в индивидуальной упаковке (больничная привычка). Молча, осторожно, он протёр её внутренние бёдра, поправил бельё, застегнул юбку. Его движения были методичными, почти медицинскими, но пальцы дрожали. Вика наблюдала за ним сквозь полуприкрытые веки. "Спасибо, " — прохрипела она тихо. Её рука нашла его руку на скамейке, сжала пальцы. Холодные. Он натянул на неё свою куртку поверх её тонкой ветровки.

Тишина сквера была густой, сладкой. Мартовский ветер стих, уступив место апрельскому солнцу, пробивающемуся сквозь редкие облака. На клумбе у скамейки, среди прошлогодней пожухлой травы, пробился ковёр крошечных голубых цветов — пролески. Над ними, едва слышно жужжа, парила первая пчела. Толстая, полосатая, неуклюжая после зимы. Она опустилась на цветок, зарылась головой в синий колокольчик, замерла. Вика следила за ней, не мигая. "Смотри, " — прошептала она Кириллу, указывая подбородком. "Жизнь". Он кивнул, обняв её за плечи, притянул ближе. Её голова легла ему на грудь. Он чувствовал лёгкость её костей под слоями одежды, слышал её неглубокое дыхание. "Ты устала?" — спросил он. Она покачала головой, не отрывая взгляда от пчелы. "Нет. Просто... счастлива. Вот так. Сидеть. Смотреть на пчелу." Её пальцы сжали его руку чуть сильнее. "Запомнишь?" Он прижал губы к её коротким волосам под шапкой. "Каждый лепесток. Каждое жужжание." Они сидели так долго, пока пчела не взлетела, тяжело нагруженная пыльцой, исчезнув в сиреневом вечернем небе. Только тогда Вика вздохнула глубоко и сказала: "Пора назад, Волчище". Её голос был тихим, но без сожаления. Он помог ей подняться, поддерживая под локоть. Их шаги по дорожке были медленными, но твёрдыми. Она шла рядом, её плечо касалось его руки. Живая. До конца.

На следующий день её дыхание стало свистящим, как рваная гармоника. Обезболивающие — те самые, что Кирилл так тщательно выверял по графику — больше не снимали боль. Она лежала на спине, глаза полуприкрыты, взгляд устремлён в потолок, но не видящий его. Кирилл сидел у кровати, держа её руку. Ладонь была холодной и влажной от пота. Он пытался говорить — о пролесках, о пчеле, о том, как пахнет апрельский воздух. Но слова застревали в горле комом. Она лишь слабо сжимала его пальцы в ответ, словно произнося "Волчище". Больше ничего. Её тело съёживалось от спазмов, тихих стонов, которые разрывали тишину палаты острее криков. Кирилл смачивал ей губы водой, поправлял одеяло, бессильно наблюдая, как жизнь уходит из неё капля за каплей, день за днём. Он видел, как тени под её глазами углубляются до фиолетовых провалов, как кожа натягивается на скулах, становясь почти прозрачной. Он был врачом. Он знал как приходит сметь. По учебникам. Но видеть это здесь, в её глазах — это было иное. Экзистенциальная пустота, заполняющая палату вместе с запахом лекарств и медленного угасания.

Он приходил каждый день. После обходов, после смены, иногда ночью. Сидел на том же пластиковом стуле. Говорил в пустоту или молчал. Иногда читал ей вслух — что-то из старого томика стихов, который она любила. Её дыхание становилось всё тише, прерывистее. Она уже не открывала глаза. Только пальцы иногда шевелились в его руке — слабый отзвук той силы, что требовала "больше, глубже". Кирилл чувствовал вину. Глухую, точящую изнутри. Вину за то, что он — целый, молодой — стоит здесь, у края её пропасти, не в силах ничего сделать, кроме как быть рядом. Вину за те ночи, за ту страсть, за то, что позволил себе переступить черту. "Пользуясь положением?" — шептал он в тишине палаты, глядя на её неподвижное лицо. Ответа не было. Только писк монитора, отсчитывающего последние удары её сердца.

Прошёл месяц. Точнее, тридцать один день. Утро было серым, дождливым. Кирилл вошёл в палату 712 как обычно, с градусником. Она лежала на спине, лицом повернуто к окну. Казалось, спит. Он знал — не спит. Просто сил нет открыть глаза. Дыхание — мелкое, поверхностное, как у птички, попавшей в масло. Шипело на вдохе. Он сел на стул, взял её руку. Холодная. Сухая. Без ответного сжатия. Только тонкие кости под кожей, похожей на папиросную бумагу.

"Вик, " прошептал он. Ничего. Только свист в груди.

Кирилл замер. Рука в его руке была холодной и неестественно тяжелой. Он поднял глаза к монитору — прямая зеленая линия пересекала экран. Тихо. Без сигнала тревоги. Она ушла во сне, пока он шел по коридору с термометром. Ему повезло? Нет. Ему не повезло быть здесь сейчас, видеть эту пустоту там, где час назад еще теплилось дыхание. Он нажал кнопку вызова медсестры, пальцы дрожали. "Палата 712. Констатация." Голос чужим эхом отдался в трубке. Он не отпускал ее руку, пока не пришли. Пока не накрыли простыней. Пока не унесли на каталке с глухим стуком колес.

***

Дождь моросил над кладбищем, превращая землю в серую жижу. Народу почти не было — пара старушек из соседних палат, молчаливый санитар из хосписа. И Анфиса. Стояла чуть поодаль, в черном пальто, слишком большом для ее хрупких плеч. Лицо скрыто под зонтом, но Кирилл узнал ее сразу — те же темные, бездонные глаза матери. Гроб опускали в яму на мокрых веревках, скрипящих под тяжестью. Земля глухо шлепнулась на крышку. Первая горсть. Потом вторая.

"Она писала мне, " сказала Анфиса вдруг, не глядя на него. Голос сорвался. "В последние недели. Рассказывала... о тебе." Кирилл сжал кулаки в карманах пальто. Холодный металл ключей впился в ладонь. "Говорила... что ты дал ей ветер. Кофе. Дерево." Девушка повернулась к нему. Слезы смешивались с дождем на щеках. "А я... я не смогла даже войти в палату. Струсила. Боялась этой... пустоты." Она сделала шаг, протянула руку — тонкую, как у Вики. Коснулась его запястья поверх мокрой ткани. Холодные пальцы. "А ты... ты был с ней. До конца." Ее голос дрогнул, стал тише шелеста мокрых листьев под ногами могильщиков. "Спасибо." Кирилл не смог ответить. Ком в горле. Он кивнул, глядя на гроб, уже наполовину скрытый сырой землей. По его щеке скатилась слеза — горячая, вопреки холоду, соленая. Не от дождя. От того, что она ушла тихо. Без него. А он... он остался. С ветром. С кофе. С деревом. И с этой девушкой, держащей его за руку у ямы, где лежала ее мать. Его Вика.