Гарольд стоял на коленях перед своей госпожой, леди Изабеллой, и чувствовал себя жалким червем. В камине весело потрескивали поленья, отбрасывая танцующие тени на стены, но тепло огня не могло разогреть лед в его груди.

Причина немилости была унизительна. На резной дубовой скамье у камина лежала небольшая горка изящного шелкового белья — те самые кружевные вещицы, что леди Изабелла оставляла там на ночь. Утром Гарольд, поглощенный мыслями о предстоящей тренировке по теннису, проигнорировал их, словно это была простая ветошь. Это и стало его роковой ошибкой.

«Ты пренебрег моим поручением, Гарольд», — голос Изабеллы был тихим и холодным, как сталь кинжала. — «Ты считаешь заботу о твоей госпоже недостойной джентльмена?»

«Нет, моя госпожа! Я просто... забыл», — попытался оправдаться он, но по ее взгляду понял, что ложь только усугубит вину.

«Забыл? Забыть приказ своей леди — такое же преступление, как и ослушание. Подойти к скамье».

Сердце Гарольда упало. Он знал, что последует дальше. Дрожащей рукой он убрал со скамьи злополучное белье, сложив его с невероятной аккуратностью. Затем, покорно склонив голову, лег на твердую дубовую поверхность. Жар от огня обжигал ему щеку. Он чувствовал, как краска стыда заливает его лицо. Медленно, преодолевая каждый миг унижения, он спустил свои штаны, подставив тело для наказания.

Леди Изабелла приблизилась. В ее руке были гибкие, свежесрезанные розги, которые свистели в воздухе, обещая боль. Первый удар обжег кожу огненной полосой. Гарольд сглотнул крик, впиваясь пальцами в дерево скамьи. Второй удар был еще сильнее. Он застонал, моля о пощаде, но знал, что мольбы бесполезны. Каждое прикосновение розог было не просто физической карой, но суровым напоминанием о его месте. Он — ее верный слуга, и его долг — служить ей во всем, даже в самых, казалось бы, малых вещах.

Когда наказание закончилось, ягодицы Гарольда пылали. Он лежал, не в силах пошевелиться, побежденный не болью, а собственным позором. Собрав всю волю, он поднялся и, не смея поднять на нее глаз, снова опустился перед ней на колени.

«Прости меня, Госпожа моя, — прошептал он, и в его голосе не было ни капли фальши. — Я был слеп и глуп».

Он наклонился и губами коснулся ее босой ноги. Кожа была нежной и прохладной. Он целовал ее пальцы, пятку, подъем, снова и снова, вкладывая в каждый поцелуй всю свою покорность, раскаяние и преданность. Он был готов целовать следы ее ног на пыльной дороге, лишь бы вернуть ее благосклонность.

Изабелла наблюдала за ним, и суровость в ее глазах постепенно таяла, сменяясь удовлетворением. Она видела не униженного мужчину, а очищенного страданием вассала, вновь обретшего свою истинную суть.

«Довольно, Гарольд, — сказала она мягко, коснувшись его волос. — Ты прощен».

С тех пор в доме воцарился новый порядок. Каждое утро сэр Гарольд первым делом направлялся к камину. Он бережно поднимал шелк и кружева, которые принадлежали его госпоже, и прежде, чем отнести их для стирки, почтительно прикасался к ним губами. Сначала — поцелуй, знак любви и преданности. Потом — стирка, исполнение долга.

Однажды утром, разбирая белье, он замер. В его руках были те самые шелковые трусики, но на тонкой ткани алело чуждое пятно. И не только алело. Рядом с ним, впившись в нежную ткань, было другое — засохшее, белесое, отчетливое. Пятно спермы. Не его.

Сердце Гарольда сжалось, будто в ледяной тисках. Он всё понял. Боль была острой и мгновенной, удар ниже пояса. Он опустил голову, чувствуя, как горит лицо.

— Прости меня, госпожа, — его голос дрогнул. — Я не смогу это поцеловать сегодня.

Изабелла, наблюдавшая за ним с высокомерным спокойствием, медленно поднялась с кресла.

— Не сможешь? — ее голос был сладок, как яд. — Ты отказываешься от знака моей благосклонности? От частички меня?

Она подошла к нему, и ее пальцы легли на его волосы — сначала ласково, а затем сжимаясь в жесткой хватке, заставляя его поднять взгляд.

— Эта метка, — прошептала она, — часть моей жизни. Часть моей свободы. Ты хочешь принять меня, Гарольд? Прими всё. Всю. Без условий.

Она вырвала трусики из его онемевших пальцев и поднесла их к его губам.

— Целуй.

Гарольд замер. Внутри него бушевала буря из стыда, ревности и отчаяния. Но поверх этого, холодной и неумолимой лавой, текла его покорность. Он видел ее взгляд — твердый, требовательный, не терпящий возражений. И он понял: это последний рубеж. Переступив его, он навсегда докажет свою преданность.

Он закрыл глаза. Его губы, холодные и безжизненные, коснулись шелка. Он почувствовал жесткую корочку засохшего пятна, и его желудок сжался от спазмы. Но он не отдернулся. Он задержался в этом поцелуе, долгом и горьком, впитывая в себя весь яд этого унижения.

— Хорошо, — тихо сказала Изабелла, отпуская его волосы. В ее голосе прозвучало удовлетворение. — Теперь можешь идти и постирать их. А потом я тебя выпорю.

Гародьда не страшила физическая боль — он переносил и не такое, — а горькое осознания происходящего. Хрупкая женщина секла его по заду без тени жалости. Он стискивал зубы, глотая крик. Каждый удар был не только болью, но и клеймом рогоносца. А потом он благодарил её. Благодарил за то, что она оставалась с ним, за то, что позволяла ему быть рядом.

С тех пор он уже не возражал. Боль от розог, которые она применяла после попытки неповиновения, была ничем по сравнению с тихим адом этого поцелуя. Но именно этот ад и сломал в нем последние барьеры. Он научился находить в этом акте странное, извращенное утешение. Каждое пятно, каждая метка другого мужчины становилась для него доказательством ее власти и его жертвы. Его любовь превратилась в болезненную религию, а она — в его капризную и безжалостную богиню.

Каждую субботу, после ужина, Гарольд сам приносил жене связку гибких, отмокших в воде розог. Он ложился на лавку, а она методично, с холодным сердцем, порола его ягодицы. Не за провинности — их уже не было, он научился быть идеальным. Это была профилактика. «Чтобы ты не забывал, кто ты, и кто я», — говорила она, а он смотрел на неё преданными глазами пса.

Он научился находить в боли особую благодать. Острая, жгучая боль очищала его от ревности, от остатков гордости, от призрака того мужчины, которым он был когда-то. Она была доказательством их связи, единственным языком, на котором они могли говорить о любви. Вернее, о том, что они так называли.

Однажды, когда полосы на его заднице только начинали заживать, он смотрел, как она спит. Её лицо было безмятежным и прекрасным. Он знал: миру нужны были равные союзы, но не им. Ей был нужен раб, тень, живое доказательство её власти. А ему... ему была нужна Госпожа. Та, чья любовь выражалась не в ласке, а в строгости, чья привязанность измерялась болью наказаний и горечью поцелуев, отмеченных чужими следами. И в этой чудовищной симметрии они обрели то, что искали: он — смысл своего существования в служении, она — абсолютную власть в обладании.

И пока во дворе их дома трепетали на ветру её кружевные трусики, словно флажки, их брак, скрепленный розгами, покорностью и горьковатым вкусом чужих секретов, цвел, как ядовитый, но прекрасный цветок.