Похмелье било в виски, словно кто-то методично заколачивал гвозди в череп. Сухость во рту была такой, что язык казался чужим, а лёгкая тошнота подкатывала при одной мысли о движении. Я лежал, уткнувшись лицом в подушку, пытаясь уцепиться за остатки сна, но реальность настойчиво лезла в сознание. Из кухни доносились голоса — приглушённые, почти неразличимые, переплетённые с запахом сигаретного дыма и редкими смешками. Кто-то был там, двое, мужчина и женщина, но в голове гудело так, что разобрать слова не получалось.

Я перевернулся на спину, уставившись в потолок. Трещина над кроватью, знакомая с детства, казалась сегодня особенно глубокой. Внезапно раздался громкий хохот — Димкин, ни с чем не спутаешь. Странно. Когда я ещё был в состоянии соображать, он собирался сваливать. Видимо, опять клеит какую-то девчонку. Дима — мастер этого дела, его язык как магнит для них. Я почувствовал, как веки тяжелеют, и начал проваливаться обратно в забытье.

— Жарко, как же жарко, — голос женщины, прозвучавший чуть громче, вырвал меня из полудрёмы.

— Берите пример с меня, — Дима, как всегда, с подначкой.

— Болтун, — в её тоне сквозила усталость, но с лёгкой улыбкой. — Я всё ещё в рабочем, надо бы переодеться, но лень. Да и спать пора.

— Тёть Ир, ну что вы, пятница же, детское время! — Дима в своём репертуаре, уговаривает, как продавец на базаре.

Тётя Ира. Мама. Я моргнул, пытаясь осмыслить. Она же уехала до понедельника, разве нет? В голове зашумело сильнее.

— Ладно, допьём это и спать, — звон бокалов, лёгкий смех.

— Договорились. Хотя пиджак-то снимите, жарко же, — Дима, как всегда, лезет дальше, чем надо.

Разговор потёк дальше — обычная болтовня. Дима трещал про школу, травил свои байки, мама поддакивала, но чувствовалось, что она устала. Я снова задремал, убаюканный их голосами, пока резкий толчок не вырвал меня из сна. Телефон показывал 3:51. Тишина. Я потянулся и хотел перевернуться, но замер — голоса вернулись, теперь чётче.

— А я ей говорю, ничего страшного, — Дима, как всегда, про баб.

— Фу, Дим, ну что за пошлости, — мамин голос дрожал, но не от злости, а от чего-то другого. Спиртное, усталость.

— Да ладно, тёть Ир, я ж просто так, — он замялся, но тут же продолжил: — Вот скажите, как опытная женщина... Это считается? Ну, ртом. Это ж не измена, правда?

Я почувствовал, как кровь ударила в виски.

— Дима, хватит, — мама пыталась держать тон, но он был слишком мягким, будто она боялась его обидеть. — Я не твоя подружка, чтобы такое обсуждать.

— Да я не в том смысле, извините, если что, — Дима тут же отступил, но я знал его слишком хорошо. Он никогда не отступает. — Просто... как быть? Она вроде хочет, а вроде и нет.

Мама молчала. Секунда, две, три.

— Понимаешь, я... — она подбирала слова, будто ступала по тонкому льду. — Я никогда... не делала такого. Не могу судить.

— Серьёзно? — Дима явно не поверил, и в его голосе мелькнула насмешка. — Ни разу?

Сонливость испарилась. Я приподнялся, чувствуя, как сердце колотится где-то в горле.

— Хватит, Дима. Всё, заканчиваем, — мамин голос стал резче, но в нём была неловкость, словно она оправдывалась.

— А вас... ну, языком? — Дима перешёл черту, и я почувствовал, как воздух в комнате сгустился.

— Дима, я сказала, хватит! — она вспыхнула, но тут же сбавила тон: — Тебе пора домой, поздно уже.

Я услышал, как загремели тарелки, скрипнули стулья, зашумела вода. Дима что-то пробормотал в коридоре, хлопнула дверь. Тишина. Я лежал, глядя в темноту, пытаясь унять дрожь. Сердце всё ещё колотилось, но я заставил себя закрыть глаза.

— Вот так, чуть-чуть, — Димин голос, тихий, почти ласковый, пробился сквозь дрёму.

— Дим... нет, убери, — мамин голос, слабый, почти умоляющий.

Я рывком сел. Хмель всё ещё туманил голову, но я заставил себя встать, шатаясь, добрался до двери. Знал Диму слишком хорошо, чтобы не понимать, что там происходит, но верить не хотел. Осторожно выглянул из-за косяка.

Кухня была залита тусклым светом. Дима стоял у стола, пепельница, бутылка коньяка, пара недопитых бокалов. Его рука лежала на мамином затылке, пальцы чуть сжимали волосы. Она сидела перед ним, глаза опущены, губы плотно сжаты.

— Вы же сами сказали, никогда не пробовали, — Дима говорил мягко, но в его голосе была сталь. — Попробуйте.

— Нет, Дима, хватит, — она пыталась быть строгой, но голос дрожал. — Ты...

Он не дал ей договорить. Сделал шаг ближе, и я увидел, как его рука чуть сильнее надавила на её затылок. Мамины губы дрогнули, она подняла глаза, и в них было что-то, чего я никогда не видел — смесь страха, усталости и... подчинения?

— Ну же, теть Ир, — Дима говорил почти шёпотом, как будто уговаривал ребёнка. — Уже всё, не бойтесь.

Она смотрела на него, и в этот момент я почувствовал, как холод пробежал по спине. Её губы медленно приоткрылись.

— Осторожно, зубы, — Дима говорил тихо, но уверенно.

Мамина голова двинулась, медленно, неуверенно. Я хотел ворваться, закричать, ударить его, но ноги будто приросли к полу. Что-то держало меня — не страх, не слабость, а что-то другое, непонятное, то, что было трудно объяснить и признаться. Я смотрел, как её губы, те самые, что целовали меня каждое утро, обхватывают его.

Дима направлял её, чуть надавливая на затылок. Она пыталась отстраниться, но он не отпускал, шепча что-то, чего я не мог разобрать. Её дыхание стало тяжёлым, прерывистым, глаза закрылись. Я видел, как её руки, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.

— Дыши носом, — Дима говорил почти ласково, но в его голосе была власть.

Время тянулось бесконечно. Я не мог отвести взгляд, хотя каждая секунда резала по живому. Это была не моя мама — не та женщина, которая варила мне суп, когда я болел, не та, что смеялась над моими дурацкими шутками. Это была другая, чужая, сломленная.

Друг ускорил движения, его дыхание стало резким, почти звериным. Мамины глаза открылись, в них стояли слёзы. Дима захрипел, а мама замерла и увидела меня в проёме. Глаза её расширились от ужаса, она забарабанила ладошками по его бёдрам, но он вжал глубже, в горло.

— Всё, моя хорошая, — он выдохнул, когда всё закончилось. — Хорошо.

Мама отшатнулась, вытирая губы тыльной стороной ладони. Её лицо было красным, волосы растрепались, глаза блестели от слёз.

— Пошёл вон, — сказала она тихо, но твёрдо.

— Да ладно, Ир, — Дима усмехнулся, как будто ничего не произошло. Он потянулся к ней, но она оттолкнула его руку.

— Я сказала, вон! — её голос сорвался на крик, и она влепила ему пощёчину.

Дима замер, его лицо потемнело.

— Ладно, тёть Ир, понял, — он холодно бросил, натянул куртку и вышел. Дверь хлопнула.

Я вернулся в комнату, не чувствуя ног. Сердце колотилось, в горле стоял ком. Я не знал, что делать, что думать. Через несколько минут дверь скрипнула, и вошла мама.

— Игорек... — её голос дрожал, глаза были красными от слёз. — Это не то...

— Не то? — я не узнал свой голос, он был чужим, полным яда. — Правда, Иришка? Понравилось?

— Сыночек, прошу, — она шагнула ко мне, но я отшатнулся.

— Зубы хоть почистила после него? — слова жгли язык.

Она задохнулась, как от удара, и выбежала из комнаты. Я слышал, как она плачет, как льётся вода в ванной, как она чистит зубы — раз за разом, будто хочет стереть всё, что произошло. Это длилось до утра. Потом всё стихло.

Я заснул, когда небо уже светлело. Разбудил меня звонок в дверь — наглый, настойчивый.

— Кто? — спросил я, хотя знал ответ.

— Это Дима. Открывай, надо поговорить.