Глава 1. Цена спасения

Вселенная, казалось, зиждилась на незыблемых столпах: усердие вознаграждается, знания — это сила, а будущее выстраивается кирпичик за кирпичиком благодаря уму и труду. Для Гермионы Грейнджер эти аксиомы были святее любого заклинания. Ее жизнь, начинавшаяся в стенах скромного дома зубного врача, была выткана из амбиций и пергамента. Каждая пятерка, каждая похвала профессора, каждая завоеванная награда — а их было немало, сверкающих на полке в ее комнате в общежитии, — были ступенями, ведущими прочь от обыденности к сияющим вершинам власти или академической славы. Ей прочили место в Министерстве или кафедру в самом престижном магическом университете. Она верила в это. Она *заслужила* это.

Но судьба, эта капризная ткачиха, любила выдергивать нити из самых прочных полотен.

Удар пришел оттуда, откуда не ждали. Не из темного переулка и не от лорда Волан-де-Морта с его Пожирателями смерти, а из тихой, пахнущей антисептиком палаты в маглах-госпитале. Ее отец, всегда такой надежный и здравомыслящий, был сражен редким, коварным недугом, против которого магическая медицина оказывалась бессильна. Лечение существовало — экспериментальное, невероятно дорогое, доступное лишь тем, чьи кошельки были столь же толсты, как и их связи. Сумма, требовавшаяся для его спасения, была астрономической. Она превышала все сбережения семьи, все ее скромные стипендии и призовые фонды.

Отчаяние, холодное и липкое, как щупальца спрута, сжимало ее сердце. Гермиона металась между библиотеками, в надежде найти заклинание, зелье, любой лазейку, которую она, самая умная ведьма своего поколения, могла бы использовать. Но магия оказалась бессильна перед лицом безжалостной арифметики. Каждый день приносил новые счета, а вместе с ними — призрак неминуемой потери. Ее гордость, та самая, что заставляла ее держать голову высоко, даже когда над ней смеялись за ее происхождение, теперь стала для нее пыткой. Просить помощи? У кого? Друзья... Рон, Гарри... они бы помогли, не задумываясь. Но обременять их, видеть в их глазах жалость... это было хуже любого долга. Это было бы признанием, что ее блистательный ум, ее титанический труд не смогли защитить ее же семью.

Именно в этот момент, когда тени сгустились до предела, из них материализовалась Персефона Паркинсон.

Они были непримиримыми соперницами с первого дня в Хогвартсе. Если Гермиона была воплощением усердия и принципов, то Персефона — наследуемой власти и язвительного высокомерия. Брюнетка с идеальным каре и насмешливым взглядом, она всегда смотрела на Гермиону свысока, как на выскочку, чье место где-то на задворках общества. Их противостояние было холодной войной, где вместо заклинаний использовались сарказм, подколы на уроках и борьба за влияние.

Персефона появилась не как друг, а как деловой партнер, предлагающий сделку. В ее кабинете, больше похожем на будуар с темным деревом и бархатом, пахло дорогими духами и властью.

«Слухи доходят до меня, Грейнджер, — голос ее был сладок, как отравленный мед. — О таком горе. И такая несправедливость. Твой отец... а ты здесь, беспомощная, со всеми своими медалями и пятерками».

Гермиона сжала кулаки, чувствуя, как жжет щеки. «Что тебе нужно, Паркинсон?»

«Предлагаю решение. Единственное, если верить моим источникам. Я полностью оплачу лечение твоего отца. Все счета, все процедуры, лучших целителей. Более того, я переведу твоей семье крупную сумму, чтобы они могли восстановиться, не думая о завтрашнем дне».

Сердце Гермионы заколотилось в груди, смесь надежды и ужаса. «И какова твоя цена?» — спросила она, уже зная, что ответ сокрушит ее.

Персефона медленно вынула из ящика стола сверток пергамента. Контракт. Он был тяжелым, и буквы на нем отливали зловещим золотым блеском.

«Ты подпишешь это. И станешь моей собственностью. Моей рабыней. На десять лет».

Мир поплыл перед глазами Гермионы. «Ты сумасшедшая», — выдохнула она.

«Я практична. Ты всегда хотела служить, не так ли? Служить общему благу, служить знанию. Теперь ты будешь служить мне. Десять лет полного и беспрекословного повиновения. Твое тело, твое время, твоя воля — все будет принадлежать мне».

«Нет... Я не могу...»

«Можешь. Или твой отец умрет. Выбор за тобой, отличница. Твоя гордость или его жизнь».

Внутри Гермионы бушевала война. Ее принципы, ее достоинство, вся ее жизнь, выстроенная на вере в справедливость, кричали «нет». Но перед глазами стояло бледное, измученное лицо отца. Его улыбка, когда он гордился ею. Его руки, которые когда-то держали ее, маленькую, на коленях.

Это была не сделка. Это было капитуляция.

Слезы, горькие и жгучие, текли по ее лицу, когда ее рука, дрожа, вывела ее имя на пергаменте. В момент, когда перо оторвалось от бумаги, она почувствовала, как что-то внутри нее сломалось навсегда. Золотые чернила вспыхнули и впитались в пергамент, запечатав ее судьбу.

Персефона улыбнулась — широко, торжествующе. Она не медлила. Несколько взмахов волшебной палочки, и она подтвердила перевод средств. Гермиона получила ошеломляющее подтверждение: счета оплачены, на счету ее родителей лежала сумма, о которой они не могли и мечтать. Ее отец был спасен. Ценой ее свободы.

И тогда, прежде чем Гермиона успела перевести дух, Персефона откинулась на спинку кресла, ее взгляд стал тяжелым и властным.

«А теперь, моя дорогая, начнем. Твоя первая обязанность. Продемонстрируй свою покорность. Я хочу видеть, как лучший ум своего поколения стоит на коленях передо мной».

Воздух застыл в легких Гермионы. Глаза снова наполнились слезами, но на этот раз — от стыда. Ее тело, всегда такое послушное ее воле, теперь казалось чужим, тяжелым. Она чувствовала, как по ее спине пробежал противный, предательский холодок. Не возбуждение, нет, она никогда не интересовалась девушками, и мысль о близости с Паркинсон вызывала отвращение. Это было нечто иное — шокирующее осознание собственного унижения, острый стыд, который, к ее ужасу, имел какой-то извращенный, постыдный отклик в самом низу ее живота. Она ненавидела себя за этот мимолетный спазм.

«Я... я не...» — попыталась она возразить, но слова застряли в горле. Контракт, подписанный ее собственной рукой, сжигал ее изнутри.

«Не заставляй себя ждать, рабыня», — голос Персефоны стал ледяным. — Или ты думаешь, наша сделка позволяет тебе сохранять остатки твоего зазнавшегося достоинства?»

Словно марионетка, чьи нити дергала чужая воля, Гермиона сделала шаг вперед. Пол под ее ногами казался зыбким. Она чувствовала каждый мускул, каждое сухожилие, когда медленно, мучительно опускалась на колени. Паркет был холодным и твердым сквозь тонкую ткань ее платья. Она опустила голову, не в силах встретиться с торжествующим взглядом победительницы. Длинные каштановые волосы упали ей на лицо, скрывая пылающие щеки. Она была унижена. Раздавлена.

Персефона мягко рассмеялась, и этот звук был для Гермионы больнее любого проклятья. «Прекрасно. Идеальная картина».

Она наслаждалась моментом, растягивая паузу, давая Гермионе прочувствовать всю горечь ее нового положения.

«А теперь слушай внимательно, — продолжила Персефона, ее голос вновь обрел деловую резкость. — Завтра же ты отправишься в колледж и заберешь все свои документы. Ты бросишь учебу. Официально и безвозвратно».

Новый удар, на этот раз в самое сердце. Образование. Ее святыня, ее убежище, ее единственный верный путь к свободе и самоуважению.

«Нет... пожалуйста... не это...» — вырвалось у нее с мольбой, прежде чем она смогла остановиться. Она умоляла. Умоляла Паркинсон.

«Ты что-то хочешь сказать, рабыня?» — ехидно переспросила Персефона.

Гермиона закрыла глаза, чувствуя, как последние огоньки ее мечты угасают. Карьера в политике, научные открытия, уважение... все это растворялось, как мираж. Она была вынуждена сама своими руками похоронить свое будущее.

«Я... я подчиняюсь», — прошептала она, и эти слова отдались в ней пустотой.

«Вот и умница».

Гермиона оставалась на коленях, маленькая и разбитая, в центре роскошного кабинета. Она больше не была Гермионой Грейнджер, подающей надежды студенткой. Она была собственностью. Вещью. И десять лет рабства протягивались перед ней, как бесконечная, беспросветная ночь, а торжествующий взгляд Персефоны был единственной звездой в этом новом, жестоком небе — звездой, что сулила не надежду, а лишь новые унижения. Она ненавидела Персефону. Но в тот момент, подавленная и ошеломленная, она ненавидела себя еще сильнее — за ту крошечную, порочную искру, что вспыхнула в глубине ее чрева в миг самого горького унижения. Это было началом конца. Или началом чего-то нового, темного и неизведанного, что таилось в ее собственной душе.

***

Лифт, устланный темным зеркальным мрамором, бесшумно поднялся на самый верхний этаж элитной башни. Двери разъехались, открывая вход не просто в квартиру, а в частное владение, в оплот власти Персефоны Паркинсон. Воздух здесь был другим — холодным, стерильным, с легкой нотой дорогого парфюма и подавленной свободы.

Гермиона вошла, чувствуя себя незваной гостьей в собственном аду. Ее ноги, закованные в скромные туфли на низком каблуке, нерешительно ступили на пол из полированного бетона, по которому тянулись мягкие, роскошные ковры. Панорамные окна от пола до потолка открывали вид на весь город, но для Гермионы он был лишь напоминанием о мире, от которого ее отрезали.

«Добро пожаловать домой, рабыня», — прошептала Персефона, обходя свою новую собственность, ее каре отбрасывало резкую тень на высокий лоб. В руках у нее был небольшой черный бархатный футляр. Она щелкнула застежкой, и внутри, на мягкой подкладке, лежал чокер. Широкий, из чернейшей кожи, с матовой металлической пластиной спереди, на которой не было ни имени, ни номера — только она сама была клеймом.

Сердце Гермионы упало. Это был не просто аксессуар. Это было клеймо. Видимое, осязаемое.

«Шею выше, собственность», — скомандовала Персефона, ее голос не терпел возражений.

Пальцы Гермионы дрожали, когда она откинула свои каштановые волосы. Холодная кожа коснулась ее шеи, и щелчок застежки прозвучал громче хлопка дверей Азкабана. Он не был тугим, не душил ее, но его давление было постоянным, унизительным напоминанием. Она больше не могла забыть, кто она, даже на секунду. Он был ей ошейником.

«Не снимай. Никогда. Даже если бы у тебя были ножницы, ты не посмела бы. Это часть тебя теперь», — сказала Персефона, наслаждаясь тем, как глаза Гермионы наполняются слезами стыда. «А теперь... следующее».

Она сделала паузу, подходя к Гермионе вплотную. Ее взгляд скользнул по ее скромному платью, кардигану, колготкам — по всей этой маскировке респектабельной студентки.

«Разденься», — приказала Персефона, и слова повисли в воздухе, острые, как лезвие.

Гермиона замерла. «Что?..»

«Ты прекрасно слышала. Сними с себя эту... ветошь. Всю. До последней нитки».

Ужас, холодный и липкий, пополз по ее коже. «Пожалуйста... Персефона... не надо...»

«Во-первых, для тебя я «Госпожа Паркинсон». Во-вторых, это не просьба. Это приказ. Твоя одежда мне не нужна. Твое прошлое — тоже. Ты больше не студентка, не дочь, не карьеристка. Ты — моя голая, послушная рабыня. И в этих стенах ты не будешь носить ничего. Никогда».

Слезы снова выступили на глазах, но Гермиона сглотнула их. Она чувствовала жар на щеках, на груди, повсюду. Ее пальцы, непослушные и ватные, потянулись к молнии на платье. Каждое движение было пыткой. Скрип застежки, шелест ткани, спадающей на пол. Кардиган, блузка, юбка. Потом — колготки, туфли. Наконец, она задержалась на белье — последнем бастионе ее скромности, простом хлопковом бюстгальтере и трусиках.

«Всё», — голос Персефоны был безжалостен.

Гермиона зажмурилась, расстегнула крючок бюстгальтера. Прохладный воздух квартиры обжег ее обнаженную кожу. Она сбросила последние лоскуты ткани и осталась стоять, съежившись, пытаясь прикрыться руками, скрестить ноги. Она была абсолютно гола, если не считать черного ошейника на шее. Ее тело, всегда такое частное, принадлежавшее только ей, теперь было выставлено на обозрение ее мучительницы.

Персефона медленно обошла ее, изучающим, оценивающим взглядом. Гермиона чувствовала этот взгляд на каждой частичке своей кожи — как он скользит по ее плечам, спине, ягодицам. Она дрожала, от стыда и от холода.

«Ну что ж... — протянула Персефона, останавливаясь перед ней. Ее глаза с насмешкой задержались на маленькой, упругой груди Гермионы. — Как я и думала. Скромные данные. Первый размер... Миниатюрно. Но, надо признать, форма приятная».

Ее взгляд пополз ниже, к животу, и здесь в ее голосе прозвучала нотка одобрения. «А вот это... это хорошо. Кубики пресса. Подтянутый, спортивный живот. Видно, что не ленилась в спортзале. Это ты будешь поддерживать. Я хочу, чтобы ты была в идеальной форме. Ты будешь тренироваться каждый день. Я не потерплю, чтобы моя собственность обвисла или располнела».

Затем ее глаза уткнулись в самую сокровенную, самую заветную часть Гермионы, в темные, вьющиеся волосы на ее лобке. На лице Персефоны появилась гримаса брезгливого превосходства.

«А это... это безобразие. Девушка твоего... нынешнего положения должна быть ухоженной. Как кукла. Волосы здесь — удел служанок прошлого века. Мы это исправим».

Гермиона сгорала заживо. Каждый комментарий был иглой, вонзающейся в ее и без того растерзанное достоинство. Но самым ужасным было то предательское ощущение, которое пробежало по ее животу, когда Персефона хвалила ее пресс. Крайняя степень унижения, и в ответ — постыдный, крошечный спазм где-то глубоко внутри. Она ненавидела свое тело за эту реакцию.

«А теперь, — Персефона указала на аккуратную кучу ее одежды на полу, — собери это и выброси в мусорный chute. Ты сделаешь это сейчас. Голая».

Это было новым, изощренным унижением. Пройти через всю квартиру, мимо зеркал, отражающих ее голое, застывшее в стыде тело, чтобы самой выбросить свое прошлое в мусоропровод. Каждый шаг отдавался эхом в ее душе. Она чувствовала на себе взгляд Персефоны, пристальный и довольный.

Когда она вернулась, дрожащая и покрасневшая, Персефона уже ждала ее, держа в руках крошечный сверток черной ткани.

«На. Одежда для выхода. Только не подумай, что я разрешаю тебе носить что-то приличное».

Гермиона развернула его. Это было платье. Если это можно было так назвать. Короткое, обтягивающее, из тончайшего черного трикотажа, с таким глубоким вырезом, что оно едва ли прикрывало бы грудь, и такой короткой юбкой, что оно едва доходило бы до середины бедра. Нижнего белья к нему, разумеется, не полагалось.

«Надень. У тебя дела. Ты отправляешься в салон. У меня там все оплачено и договорено».

«В салон?» — слабо переспросила Гермиона, с ужасом глядя на этот лоскут ткани.

«Да. На лазерную эпиляцию. Полную. Всё, что ниже твоего нового ошейника, должно быть идеально гладким. Навсегда».

Удар был сокрушительным. Эпиляция зоны бикини была одним, но... всё тело? Руки, ноги, подмышки... и *там*? Полное лишение ее естественности, ее взрослой женственности. В ее голове пронеслись ассоциации — стриптизерши, порноактрисы, девушки по вызову. Именно они делали такое. Не уважаемые женщины, не ученые, не политики. Ее тело готовили к тому, чтобы оно было предметом, игрушкой. Без единой черточки индивидуальности.

«Нет... — вырвалось у нее, голос срывался на шепот. — Пожалуйста... это же... это для...»

«Для кого, рабыня?» — Персефона подняла бровь.

«Для шлюх», — прошептала Гермиона, чувствуя, как горит лицо.

«Верно. А кто ты теперь? — Персефона улыбнулась. — Ты моя личная шлюха, дорогая. Только без оплаты. Теперь одевайся. И не заставляй меня ждать».

Дрожащими руками Гермиона натянула на себя это «платье». Ткань была тонкой и холодной. Она едва прикрывала ее, и каждое движение заставляло ее чувствовать себя обнаженной даже больше, чем без него. Чокер на шее давил.

Путь до салона был смутным кошмаром. Ей казалось, что каждый прохожий смотрит на нее, на ее короткое платье, на ошейник, видит сквозь ткань ее незащищенное, «непричесанное» тело. Она пыталась прикрыться руками, идти быстрее, спрятаться.

В стерильной, пахнущей лавандой и химикатами белизне салона ее встретила невозмутимая женщина-косметолог. Ни тени удивления или осудания в ее взгляде. Видимо, клиенты с такими... запросами и в таком виде были для нее обычным делом.

«Полная лазерная эпиляция? Для мисс Паркинсон? Да, все готово. Проходите».

Гермиона легла на кушетку, чувствуя себя подопытным животным. Холодный гель, жужжание аппарата, короткие уколы жгучей боли — и полосы за полосами ее кожа теряла часть себя. Сначала ноги, потом руки, подмышки. Каждая зона была очередной потерей, очередным стиранием Гермионы Грейнджер.

И вот настал самый унизительный момент. Ее попросили раздвинуть ноги. Яркий свет лампы был направлен прямо в самую интимную часть ее существа. Аппарат зажужжал снова. Боль была острой, унизительной, но боль физическая была ничто по сравнению с душевной. Она лежала, обнажившись перед безразличной женщиной с машиной, которая навсегда стирала ее волосы, ее природную данность. Она чувствовала, как слезы тихо текут по ее вискам и капают на кушетку. Она не пыталась их смахнуть.

Когда все было кончено, она встала. Ее кожа была идеально гладкой, незнакомой. Она провела рукой по ноге — ни единой шероховатости. Ни единой тени там, внизу. Она чувствовала себя куклой. Объектом. Чистым листом, на котором Персефона могла писать все, что пожелает.

Возвращаясь в квартиру, в этом коротком, постыдном платье, с гладкой, как у ребенка, кожей под ним, она чувствовала себя окончательно и бесповоротно сломленной. Она вошла в лифт, и ее отражение в зеркальных стенах было отражением незнакомки — полуголой девушки с пустым взглядом, в ошейнике и с телом, которое больше не принадлежало ей. Двери закрылись, увозя ее обратно в клетку. Первый день ее новой жизни подходил к концу, и Гермиона понимала, что это только начало.