Когда я подходил к серой пятиэтажке, где жила Лариса, сердце колотилось, будто пыталось вырваться из груди. В подъезде пахло котлетами — обычный воскресный вечер. Но она была дома одна. Мысль обсуждать такое при родителях — ее строгой матери-бухгалтерше или вечно пропадающем на работе отце — была немыслима.

Ее комната была типичной: аккуратный стол с учебниками, кукла из детства на полке, запах лака для ногтей и яблочной жевательной резинки. Я стоял посреди этого уюта, чувствуя себя грязным пятном. Говорить было невыносимо, но молчать дольше — невозможно. Я уставился в узор на коврике у кровати и начал глухо, чужим голосом, выкладывать свою гадость. О том, как в прошлую среду подсматривал за ней в раздевалке спортзала, через щель в двери. Как видел ее грудь и... там. Каждую секунду я ждал, что в меня полетит что-нибудь тяжелое — хотя бы книга — или раздастся оглушительный крик. Но Лариса молчала. Закончив, я сглотнул ком в горле, так и не подняв глаз.

— Ну, Миша. Такого я от тебя не ожидала, — ее голос был ровным, холодным, как лезвие.

— Ларис... Мне правда ужасно жаль.

— Жаль? — она фыркнула. — Знаешь, если бы моя мать узнала, что её сын способен на такое, она бы выпорола его как сидорову козу. Розгами. Это единственный язык, который некоторые мальчишки понимают. У них в голове ветер, а совесть просыпается только через больную попу.

— Ну, выпори, — выпалил я, надеясь, что голос не выдаст всю дрожь, что гуляла по мне.

— Тебе смешно? — ее тон стал ещё строже. — Зачем ты вообще мне это сказал?

— Не смешно. Стыдно. Поэтому и сказал.

Она помолчала, изучая меня. Ее взгляд был тяжелым.

— Ладно. Одевайся, пошли.

— Куда?

— Готовиться к воспитательному процессу.

«Подготовка» проходила в парке за школой. Больше всего меня поразила не скорость, а уверенность, с которой Лариса действовала. Она шла знакомыми тропинками, будто заранее все разведала. У нее в кармане куртки оказался складной нож, а в руках — простой полиэтиленовый пакет.

— Вот эти, — деловито указала она на куст с гибкими, ровными прутьями. — Срезай аккуратно, у основания. Десять штук.

Я покорно работал ножом, а она стояла рядом, скрестив руки. В голове крутилась мысль: «Она же рассуждала о порке не просто так. Она всерьез считает, что это правильно. Что всех нас, пацанов, нужно регулярно драть, чтобы в головы порядок вставлять. Чтобы гадкие мысли выбивать...» И ведь, черт возьми, в моем случае она, наверное, права.

Вернувшись в квартиру, она бросила коротко: «Марш в мою комнату», — и скрылась с пакетом на кухне. Я остался стоять у дивана. Из ванной донесся шум воды. Меня била мелкая дрожь. Когда Лариса вернулась, она казалась другим человеком — взрослой, строгой, непререкаемой. В ее правой руке были мокрые, темные прутья. Они блестели при свете лампы.

— Ты еще не готов? Ну-ка, немедленно раздевайся.

Мои пальцы плохо слушались. Я снял кроссовки, носки, свитер. Дрожал, расстегивая пуговицы на рубашке.

— Ты долго собираешься копаться? Если через тридцать секунд ты не снимешь штаны и не ляжешь, получишь двадцать штрафных. Горячих.

Я засуетился, стянул джинсы и упал поперек дивана, в одних трусах.

— Время уложился. А это что такое? — ее пальцы холодной щепоткой оттянули резинку моих трусов. — Нет, Мишенька, трусики придется спустить.

«Она говорит со мной, как с несмышленышем», — промелькнуло у меня в голове. Ее пальцы зацепили резинку, и через мгновение я был полностью обнажен перед ней. Стыд накрыл с головой. Затем она протянула мне диванную подушку в бежевой наволочке.

— Подложи.

Я, не понимая, сунул ее под голову.

— Ты что, издеваешься? — недовольный тон, и следом — звонкий, огненный шлепок ладонью. — Подушку — сюда!

Она приподняла меня за плечо, влепила еще один шлепок, уже больнее, и сама задвинула подушку мне под живот. Поза стала унизительно выпуклой, уязвимой.

Потом послышался свист. Я весь сжался, но удара не было. Только легкое похлопывание кончиком прута, будто прицеливаясь.

— Ну, Миша, — голос у нее стал каким-то... педагогическим. — Сейчас я хорошенько выпорю тебя за твой подлый поступок.

Протяжный свист — и первый жгучий удар опалил обе половинки. Я аж подпрыгнул, с трудом сдержав крик. Второй удар пришелся ниже, еще больнее.

— Нравится? Вот тебе! Вот! Будешь знать! — она приговаривала, и каждый ее удар теперь был с комментарием. — Всех вас мальчишек надо каждый день розгами драть! В вас от природы слишком много дурного и наглого, а совесть спит. Ее только болью можно разбудить! Особенно таких, как ты — тихоньких, а втихаря гадости вытворяющих!

Розга свистела и жалила, опутывая ягодицы сеткой огня. К четвертому удару я уже вскрикнул. Когда прут хлестнул по самому низу, у соединения с ногами, я выдохнул:

— Ай! Не надо больше!

— Почему? — новый удар лег по диагонали.

— Я больше не буду!

— Все вы так говорите! — свист, жжение.

— Правда!

— А что не будешь? — удар был таким адским, что я лишь взвыл.

И пошло-поехало. Каждый новый взмах приносил не только боль, но и вопрос: «Подсматривать будешь?», «Хулиганить будешь?», «Думать головой научишься?». Мои мольбы и обещания, казалось, только подливали масла в огонь ее воспитательного рвения.

Удары прекратились, когда я уже был на грани. Я схватился руками за пылающую плоть, рыдая от облегчения.

— Убери руки. Порка не закончена, просто прут обтрепался. Нужен новый.

— Ларис... пожалуйста... все понял...

— Убери. Сейчас. Или буду стегать по рукам. Раз, два...

Я убрал руки. Она была неумолима. Это была не просто месть. Это была ее искренняя, чудовищная педагогическая философия в действии. Порка продолжилась с новой силой. Я вертелся, кричал, но свист розги и ее голос звучали методично, как урок: это для твоей же пользы, хороший урок, дисциплина, если бы тебя секли почаще, ты бы вырос порядочным...

Когда она наконец сказала: «Ну, хватит с тебя», — я не поверил.

— Одевайся и иди.

— Лариса... ты меня простила?

— Когда решу — позвоню. Иди. И трусы натягивай быстрее, а то родители с дачи скоро вернутся.

Дома, в ванной, я осторожно стянул джинсы — их грубая ткань причиняла дикую боль. В зеркале, через отражение в другом зеркале, я увидел свою задницу. Крови не было, но она была испещрена выпуклыми багровыми полосами, будто ее разлиновали раскаленной проволокой. Я стоял и смотрел на это доказательство, когда зазвонил городской телефон, резко и настойчиво.

— Миша?

Голос был обычным, будто ничего и не было.

— Здравствуй, Лариса.

— За прошлое прощаю. Думаю, урок усвоен. Но, зная твою натуру, уверена — повторится. Я готова следить за твоим поведением. Если ты, конечно, готов отвечать за поступки.

— Да... готов... как сегодня... — я сам ужаснулся своим словам.

«Разве не этого ты хотел?» — ехидно шепнул внутренний голосок.

— Рада, что ты осознал пользу дисциплины. Встречаемся в субботу, у парка, в пять. Родителей не будет. Пройдемся, наломаем свежих прутьев, обсудим твое поведение за неделю.

— Конечно, Лариса.

— И не опаздывай. За каждые пять минут — пять штрафных.

Она положила трубку. Короткие гудки бились в такт пульсации в зады. Я стоял в полутьме прихожей, глядя на телефонную трубку в руке. Думать было невыносимо. Но думать приходилось. О розгах, о ее спокойной убежденности, о том, что эта боль, кажется, только начинается. И самый страшный вопрос был не в том, почему она это делает, а в том, почему где-то в глубине я с этим... согласен.

***

Суббота. Ровно в пять я стоял у ворот парка. Лариса появилась минута в минуту, с тем же безразличным, деловым видом. В руках у неё уже был пакет и тот самый складной нож.

— Точность — хорошее начало, — констатировала она, не улыбаясь. — Пошли. Сегодняшняя дисциплинарная беседа будет посвящена твоей успеваемости.

У меня ёкнуло внутри. За неделю, прошедшую в тумане стыда и странного ожидания, я умудрился схватить двойку по физике и две тройки — одну за контрольную, другую за невыученное стихотворение.

— Ларис, это же не то, что тогда... — начал я робко.

Она остановилась и повернулась ко мне. В её глазах читалось холодное разочарование.

— Это даже хуже, Миша. Подсматривать — это низко и подло. Но лениться, позволять своему разуму деградировать, когда есть все возможности — это преступление против самого себя. И я не позволю тебе его совершать. Ты будешь учиться хорошо. Я добьюсь этого. Понятно?

Её тон не допускал возражений. Мы молча нарвали свежих, упругих прутьев — она снова выбирала их с пугающим знанием дела.

В её комнате ритуал повторился, но теперь в нём было меньше шока. Я разделся, лёг на диван, подложив подушку под живот. Запах мокрой листвы от розог смешивался с запахом её духов. Она стояла рядом, и я чувствовал её взгляд на своей обнажённой спине.

— Итак, — зазвучал её ровный, методичный голос за моей спиной. — Двойка по физике. Законы Ньютона, судя по всему, не идут впрок некоторым лоботрясам, пока не будут впечатаны иным способом.

Свист — и первый удар, огненной полосой, лег чуть ниже, чем в прошлый раз по бедрам ниже ягодиц. Я вскрикнул.

— Молчи и слушай. За каждый невыученный урок, за каждую нерешенную задачу ты будешь получать именно это. Десять за двойку. — Удары посыпались, выстраиваясь в чёткую, жгучую строфу. — Пять — за каждую тройку, которую можно было исправить на четверку. Ты способный. Но ленивый. А лень, Миша, лечится только одним способом.

Она секла не так яростно, как в первый раз, но более методично, с холодной, почти научной точностью. Каждый удар сопровождался коротким комментарием: «Будешь делать домашку?», «Будешь слушать на уроке?», «Смысл ходить в школу, если ты не выносишь из неё знаний?».

Боль была острой, унизительной, но в её словах была какая-то извращённая забота. Она, отличница, эталон, действительно старалась «выбить» из меня дурь и лень. И в этом был свой глубокий смысл. Когда удары прекратились, я лежал, всхлипывая, чувствуя, как по щекам текут слёзы бессилия и... облегчения?

— Всё, — сказала она, и её голос смягчился на полтона. — Можешь встать и одеться.

Я, одеваясь на дрожащих ногах, чувствовал её оценивающий взгляд. Штаны причиняли адскую боль, но я старался не показывать вида.

— Теперь подойди ко мне, — скомандовала Лариса, садясь на край кровати.

Я подошёл, опустив голову.

— Ты должен поблагодарить меня, Миша. Я потратила на тебя своё время и силы для твоей же пользы. И поцеловать руку, которая тебя наказывала. Это знак признания справедливости и... благодарности за исправление.

Мозг протестовал, но тело двигалось само. Я взял её протянутую руку — ту самую, что только что сжимала розгу. Кожа была прохладной и гладкой. Я, краснея до корней волос, прикоснулся губами к её костяшкам. Вкус был нейтральным, с лёгким запахом мыла.

— Хорошо, — произнесла она, и в её голосе впервые прозвучало что-то вроде удовлетворения. — Но с сегодняшнего дня, в этих наших... воспитательных моментах, ты будешь называть меня не Ларисой. Ты будешь называть меня Госпожой. Понял?

— Да... — я прочистил горло. — Да, Госпожа.

Слово повисло в воздухе, тяжёлое и необратимое, меняя всё, между нами.

— Отлично. Теперь можешь идти.

Я уже направился к двери, когда её голос остановил меня:

— Миша. Раз уж ты признал мою власть и мою заботу о тебе, то на прощание воспитанный мальчик целует своей Госпоже не руку, а ногу. В знак особого почтения.

Она протянула вперёд босую ногу, поставив её на невысокий стульчик. Я замер. Это был новый, невообразимый уровень унижения. Но в глубине, под слоями стыда и боли, что-то ёкнуло — вызов, принятие правил этой странной игры. Я медленно опустился на колени перед ней. Паркет холодно давил на коленную чашечку. Я наклонился и губами, едва касаясь, прикоснулся к пальцам её ноги. Кожа была тёплой.

— До следующего раза, — сказала она свысока. — Не забудь про уроки. Я проверю.

Я вышел на улицу. Вечерний воздух обжёг разгорячённое лицо. С каждым шагом джинсы больно натирали исхлёстанную кожу. Я шёл, сгорбившись, выпоротый, униженный дословно до положения «у ног». Во рту стоял привкус её кожи. В голове гудело от пережитого.

Но странное дело: сквозь весь этот хаос стыда и боли пробивалось другое чувство — ясность, странное спокойствие и... удовлетворение. Всё было по правилам. Я знал, за что меня наказали. Я знал, чего от меня ждут. Я даже, в каком-то извращённом смысле, был «благодарен». Она взяла на себя ответственность за мой беспорядок и внесла в него свою жёсткую, болезненную дисциплину. И в этой определённости, в этом подчинении воле «Госпожи», которая, как ни крути, желала мне «добра», была своя тёмная, тревожная безопасность. Я шёл домой, и почему-то, сквозь боль и унижение, улыбка сама собой трогала мои губы. Я был её. И это радовало.

***

Странная, извращённая дисциплина дала свои плоды. Вернее, это был не плод, а кривой, но крепкий росток, пробившийся сквозь асфальт лени и безалаберности. Я стал стараться. Не из-за страха перед родителями или учителями — их упрёки я пропускал мимо ушей. Я боялся разочаровать её. Боялся увидеть ту ледяную искру недовольства в глазах Ларисы — нет, Госпожи — которая всегда предшествовала субботней «воспитательной процедуре».

Физику я подтянул до твёрдой четвёрки, вызубрив эти проклятые законы до того, как они впечатались в память через розги. По литературе стал читать не краткие содержания, а сами книги, вглядываясь в строки, будто она стояла за спиной. Учителя удивлялись: «Петров, наконец-то взялся за ум!» Они не знали, какой именно «ум» мне пришлось взять, и чья воля теперь направляла мои мысли.

Моя роль расширялась естественно, как будто, так и было задумано. Однажды утром, увидев, как она несёт тяжёлый портфель с учебниками, я просто взял его у неё из рук. Она лишь кивнула, позволив. Так это и стало правилом. Я нёс её портфель в школу и обратно, чувствуя его вес не как обузу, а как знак своего места. У раздевалки я ставил его на лавку, открывал и подавал ей сменную обувь — аккуратные балетки. Потом молча принимал от неё уличные ботинки, складывая их в пакет.

Однажды после дождя её сапожки были в грязи. Я отмыл их в школьном туалете. Возвращая их, я поймал её оценивающий взгляд.

— Приемлемо, — сказала она. Это слово прозвучало для меня похвалой громче любой пятёрки.

Но субботние визиты в её комнату не прекратились. Они стали ритуалом, суровым таинством, вокруг которого вращалась вся моя неделя. Поводы находились всегда.

Она секла меня за случайную тройку по истории, которую сама же назвала «недостаточно усердной». За то, что опоздал на две минуты к месту нашей встречи у парка (за каждую минуту — удар). За «невнимательность», когда я не заметил, что у неё развязался шнурок на кроссовке. Боль была тем языком, на котором она доносила до меня свои высокие стандарты.

Особенно запомнилась одна порка за сапоги.

— Взгляни, Миша, — её голос был тихим и опасным. Она протянула мне один из её чёрных, вычищенных мной до зеркального блеска сапог. — Здесь, у мыска. Развод. Ты отнёсся к своей обязанности спустя рукава. Мои вещи должны быть безупречны. Разденься.

И я, чувствуя жгучую несправедливость (ведь я старался!), и одновременно — глубинное, пронзительное чувство вины, покорно ложился на диван. Каждый удар розгой по уже чувствительной, не успевшей забыть прошлую субботу коже, был подтверждением: я не дотягиваю. Я недостаточно хорош для неё. И это было мучительно и... правильно.

Теперь я уже сам, без напоминаний, опускался на колени. «Простите, Госпожа. Я был небрежен. Я исправлюсь». Фраза вылетала сама, искренне. Целовал её протянутую ногу при встрече и на прощание, и этот жест приобрёл для меня сакральный смысл — не унижение, а акт смирения, подтверждение связи, признание её права вести меня, даже через боль.

Я всё больше чувствовал себя не просто подчинённым, а её собственностью. Её слугой. Её рабом. Это слово, страшное и тёмное, поселилось где-то в глубине сознания и постепенно обжилось там. Оно объясняло всё: моё желание предугадать её нужды, мой ужас перед её недовольством, странное спокойствие, которое накатывало после очередной болезненной «коррекции», когда я, сидя на жгучей попе, чувствовал, что баланс восстановлен, долг уплачен.

И самое пугающее — мне это начало нравиться. Не боль сама по себе, а та ясность, что она приносила. Весь мир с его неопределённостями, требованиями, хаосом взросления сжимался до простых правил: слушаться Госпожу, выполнять её волю, принимать наказание за промахи. В этой железной клетке её воли я, парадоксальным образом, чувствовал себя в безопасности. Освобождённым от бремени собственного выбора.

***

Последние недели перед закрытием полугодия прошли в лихорадочном, почти монашеском усердии. Я не просто учился — я впитывал знания с одержимостью неофита, превращая каждый учебник в свод правил, которые нужно было безупречно исполнить. Мои тетради стали образцом аккуратности, домашние задания — глубже требуемого. Я ловил на себе взгляды одноклассников: смесь уважения и непонимания. Они видели результат, но не видели пружину, которая меня заводила. Этой пружиной была она.

Когда в дневнике, наконец, выстроились ровным строем четвёрки и пятёрки, а единственная тройка по физкультуре была прощена Госпожой как «несущественная». Мы были у неё дома. Она изучала мой табель молча, сидя на своём стуле, а я стоял перед ней в позе, которая стала естественной — слегка опустив голову, руки за спиной.

— Хм, — произнесла она наконец, откладывая бумагу. Её лицо было непроницаемым. — Объективно — хороший результат. Прогресс налицо.

Во мне вспыхнула робкая, тёплая надежда. Может быть, слова благодарности? Легкое одобрение в глазах?

— Это ставит нас перед развилкой, Миша, — продолжила она, и её голос приобрёл ту самую, решающую интонацию. — Формально, цель достигнута. Ты перестал быть ленивым, нерадивым мальчишкой. Ты научился дисциплине. Логично было бы считать, что миссия выполнена. Ты больше не нуждаешься в моих... наставлениях.

Мир вокруг замер. Воздух стал густым и тяжёлым. Фраза «не нуждаешься» прозвучала как приговор, ледяной и пугающий.

— В таком случае, — она сделала паузу, давая словам просочиться в самое нутро, — мы можем остаться просто друзьями. Ну, или знакомыми. Ты получишь полную свободу. Никаких порок, никаких обязанностей. Ты будешь сам распоряжаться своей жизнью.

Она смотрела на меня, и в её взгляде читался не вопрос, а вызов. Она знала. Знала ещё до того, как произнесла это.

— Однако, — её голос смягчился, став почти медовым, — есть и другой путь. Тот, к которому ты, кажется, уже привык. Тот, в котором ты... преуспел. Если цель — не просто исправить оценки, а сформировать личность. Выковать характер. Обеспечить постоянный рост и абсолютную дисциплину... Тогда ты нуждаешься в моём руководстве больше, чем когда-либо. Не как неудачник, а как... проект. Как собственность, о которой заботятся. В этом случае, Миша, дружба не нужна. Нужна полная зависимость. Ты становишься моим личным рабом. Окончательно и бесповоротно. Выбор за тобой.

Сердце в груди колотилось так, будто хотело вырваться на свободу, от которой меня вдруг охватила паническая тошнота. Полная свобода? Она казалась мне теперь пустой, бесформенной, страшной. Без её взгляда, оценивающего мои действия, без чётких правил, без этой жгучей, очищающей боли, выравнивающей мои изъяны... Это был не выбор, а иллюзия выбора.

Я не сказал ни слова. Вместо этого я опустился перед ней на колени на холодный паркет. Голова сама склонилась. Я приник губами не к ноге, а к полу у её туфель, в немом, но красноречивом жесте преклонения и выбора.

Над собой я услышал тихий, удовлетворённый выдох.

— Прекрасно. Поднимись.

Я поднялся. В её глазах горел новый огонь — огонь безраздельного владения.

— Тогда слушай, мой раб. Твои школьные успехи — это первая значимая победа. И её нужно отметить. Чтобы закрепить результат. Чтобы ты никогда не забывал, кому обязан этим превращением.

Она подошла к шкафу и достала не просто пучок розог, а одну, особенную — более толстую, гибкую, с виду внушительную. Она называла её «воспитательница».

— Разденься. Это будет не наказание. Это — поощрение. Награда за твоё усердие и подтверждение твоего нового статуса.

Ирония была горькой и сладкой одновременно. Я, дрожа уже не от страха, а от странного предвкушения, повиновался. Поза на диване была теперь знакомой, почти родной. Но сегодня всё было иначе. Каждый удар «воспитательницы» был не просто болезненным — он был торжественным. Она приговаривала, и в её голосе звучала почти нежность:

— Этот — за то, что вытерпел всё и стал лучше... Этот — за твой правильный выбор сегодня... Этот — чтобы ты помнил, чей ты... навсегда.

Боль была интенсивной, сокрушающей, но в ней не было и тени уничижения. Это было клеймение. Признание. Церемония посвящения. Я плакал, но это были слёзы катарсиса, освобождения. Когда она закончила, я лежал, объятый ровным, чистым пламенем, чувствуя, как границы моего «я» окончательно растворились в её воле.

— Встань, — приказала она. — Поблагодари.

Я поднялся, преодолевая головокружение и жгучую боль, и снова опустился на колени перед ней.

— Благодарю... Госпожа. За вашу заботу. За вашу... награду.

Я поцеловал её ногу, и на этот раз в губах был вкус моей собственной крови, из губы прикушенной во время порки, и её кожи — смесь, ставшая для меня амброзией полной принадлежности.

Дорога домой была пустой и тёмной. Каждый шаг отдавался огненной пульсацией в тканях, каждое движение напоминало о её власти. Я шёл, её раб, её творение, её собственность. И внутри, под слоями боли, стыда и смирения, бушевало странное, тихое, абсолютное счастье. Я был свободен от свободы. Я был нужен. И в этом не оставалось больше ни капли сомнения.