Конец восьмидесятых прошлого века. В двухкомнатной «хрущёвке», пахнущей старой мебелью, жареной картошкой и дешёвым одеколоном «Саша», сидели перед телевизором «Электрон» молодые супруги, Игорь и Лена. На экране в очередной раз шла «Служебный роман». Нового ничего не показывали, да и видеомагнитофон был несбыточной мечтой. Лена, учительница русского и литературы в районной школе, знала все реплики Людмилы Прокофьевны наизусть. Она вязала спицами ажурный салфеточный узор для серванта, изредка поглядывая на мужа. Он, развалясь в стареньком кресле с протёртой подлокотником тканью, не смотрел, а скорее смотрел сквозь знакомые кадры.

— Игорь, — тихо сказала Лена, откладывая спицы на полированную крышку журнального столика, рядом с хрустальной вазой для конфет, подаренной на свадьбу. — Через неделю твой день рождения. Что тебе подарить? Хочешь что-то конкретное? Или пусть будет сюрприз?

Игорь медленно перевёл на неё взгляд, улыбнулся устало. От него пахло махоркой «Золотое руно» — он курил на лестничной клетке. — Я подумаю, — сказал он просто.

Лена ждала, следя за его лицом, за движением руки, потирающей щетину на подбородке. Но пауза затянулась, заполненная лишь голосом Мягкова из репродуктора телевизора. Она уже решила, что сегодня ответа не будет, и снова взялась за вязание.

— Лен... А тебя били в детстве? — вдруг спросил Игорь, не поворачивая головы.

Спицы в её руках замерли. — Что?.. Ты о чём?

— Ну... Родители. Пороли? Ремнём, там... Или как?

— А тебе-то зачем это знать? — спросила она после тяжёлой паузы, чувствуя, как внутри всё сжимается в холодный комок.

— Да так... Меня никогда. Ни разу. Даже плёткой не пригрозили. Мне интересно... Как это. Что чувствует человек. Расскажешь?

Вопрос повис в воздухе, густом от табачного дыма и тишины. Лена увидела свою отражённую тень на полировке столика, стала медленно наматывать клубок шерсти, чтобы собраться с мыслями. За окном, в потёмках двора, завывала дворняга.

— Ну, если уж так интересно... — голос её звучал глухо, будто из другой комнаты. — Порола всегда мама. Вариантов было... несколько.

Она замолчала, глядя на узор пыльной «кисейной» шторы, но видела не её.

Вспомнился узкий коридор в их старом доме, запах хлорки из подъезда, смешанный с запахом щей. Мама после работы, в медицинском белом халате, ещё не снятом. Лицо серое от усталости и злости. «Опять двойка по математике! Иди сюда!» Хватка её руки была железной — не за ухо, а за тонкую косичку, туго заплетённую резинкой с двумя стеклянными бусинами. Больно рвало волосы у виска. Лена пыталась вывернуться, но мама зажимала её голову между своих крепких колен в капроновых чулках, пахнущих потом и лекарствами. Руки матери одной рукой стаскивали с Лены школьное платье, задирали нижнюю юбку и ситцевые трусики с вылинявшими цветочками. Потом раздавался резкий звук расстёгиваемой пряжки отцовского ремня, висевшего на вешалке у входа — толстого, кожаного, с тупым железным языком. Первый удар всегда был оглушительным, не столько физически, сколько психически — от осознания унижения, беспомощности, голого тела, зажатого в коленях у всех на виду (отец мог читать газету в соседней комнате). Хлёсткие, жгучие удары обрушивались на кожу, оставляя полосы, как от раскалённой проволоки. Она била не только по ягодицам, но и по бёдрам, по спине, куда попало — в ярости. Лена задыхалась от рыданий, от запаха маминого халата, прикусывала губу, чтобы не кричать слишком громко и не разозлить её ещё больше.

— Бывало... брала за волосы, зажимала между ног, задирала юбку и... ремнём, — выдохнула Лена, с трудом возвращаясь в тёплую комнату.

— По голой? — тихо спросил Игорь, и в его голосе прозвучал неподдельный, почти клинический интерес.

— Конечно, по голой, — резко сказала она, и её пальцы сами собой потянулись к виску, будто ища старую боль. — Ударов? Их никто не считал. Пока мама не уставала или пока гнев не проходил. Плакала? Да. Умоляла. Но это... это даже не было главным. Главным был страх. Полная потеря себя. Ощущение, что ты — вещь, которую можно так... отодрать.

Она вытерла ладонью внезапно навернувшуюся слезу, злясь на свою слабость.

— Другой вариант... за учёбу. Обычно в пятницу, после родительского собрания. Она приносила из школы мои тетради — в серых клеёнчатых обложках, исписанные красными пометками «Грязь!» и «Не стараешься!». Садилась на этот диван, пахнущий нафталином... Сажала меня к себе на колени. Сначала била ладонью поверх юбки, сокрушительно, унизительно, как маленькую. Потом... Потом снимала трусики. И доставала тот же ремень. И уже била по-настоящему. Чтобы на неделю хватило.

Она замолчала, глотая ком в горле. Игорь не перебивал, его глаза жадно ловили каждое слово.

— Ну и... самый страшный вариант. За «тяжкие грехи». Всего несколько раз. — Голос Лены стал совсем тихим, шелестящим. Перед глазами встала та самая скамейка — простая, деревянная, с железными скобами, на которой в прихожей хранили кастрюли. Её ставили на середину комнаты, на красно-коричневый ковёр с оленями. «Раздевайся. До гола». Холодный паркет под босыми ногами. Одежда комом на том же ковре. Потом её укладывали на эту скамейку, животом на холодное, липкое от старости дерево. Мама брала из-за шкафа пучок розог — гибких прутьев, похожих на змей. Их замачивали в тазу с водой на кухне, и от этого они становились ещё гибче и страшнее. Руки и лодыжки привязывали к ножкам скамейки верёвкой для белья. Бельевой же верёвкой, пахнущей ветром и пыльцой, стягивали туго и поясницу. И начиналось... Первый удар был не таким болезненным, как удар ремня, — жгучий, резкий шлепок. Но каждый следующий ложился на уже вздувшиеся багровые полосы. Розги секли кожу, оставляя не просто следы, а рваные, кровоточащие ссадины. Боль была пронизывающей, белой, огненной. Она кричала, но крик, казалось, терялся в вате ужаса. Мама била методично, молча, с каким-то каменным лицом. После такого спала на животе, на простыне, которая прилипала к ранам. Сидеть в школе на жёсткой парте следующую неделю было пыткой. Каждый шелест юбки напоминал о боли и позоре.

— Розгами, — прошептала Лена, уже не сдерживая слёзы. Они капали на вязание. — Порола до крови. Потом спала на животе. Сидеть не могла несколько дней.

Она замолчала, исчерпавшись. Игорь сидел, вперившись в экран, где уже шли титры. В комнате было слышно тиканье ходиков с кукушкой на кухне.

— Лена... Ты про подарок спрашивала, — наконец сказал он, оборачиваясь. В его глазах горел странный, возбуждённый огонёк.

— Да?

— Меня никогда не пороли. Я... я хочу попробовать.

Лена остолбенела. — Ты... хочешь, чтобы я тебя выпорола?! — в её голосе прозвучал чистый, животный ужас из тех самых воспоминаний.

— Нет! — он помахал руками, смущённо. — Я хочу, чтобы ты меня выпорола. Меня. Поняла? Я... я никогда... а мне интересно. Ощутить. В общем, ты не могла бы? На день рождения?

Лена смотрела на него, как на незнакомца. — Как? — только и выдохнула она.

— Ну... Не знаю. Как у тебя было. По-настоящему.

— Я не смогу, — тихо, но твёрдо сказала она. — Я не смогу тебе сделать больно. Я тебя люблю.

Игорь резко отвернулся, уставившись в потухший экран. Воздух в комнате стал густым и ледяным. Лена понимала — это обида, тихая, мужская, которая может длиться неделями. Она провела рукой по лицу.

— Хорошо, — сдавленно сказала она, ломая себя. — Хорошо, Игорь. Постарайся сформулировать просьбу конкретно.

Он обернулся, и в его взгляде вспыхнула надежда. — Я хочу, чтобы ты выпорола меня. На день рождения. Розгами. Как следует.

— Хорошо... - ответила она, уже понимая, как будет действовать.

— Вот и славно! — перебил он, и на его лице расплылась довольная, почти детская улыбка. Диалог был окончен.

***

На день рождения Лена накрыла стол: салат «Оливье», холодец, селёдка под шубой, бутылка «Советского» шампанского. В обед за столом говорили о пустяках. Напряжение висело в воздухе.

— Иди, прими душ, — наконец сказала Лена, когда терпение лопнуло. — Потом надень белую рубашку и те чёрные брюки. Они в ванной.

Пока он мылся, она переоделась. Надела свою лучшую белую блузку с жабо, ту самую чёрную юбку-карандаш, что шила на заказ у знакомой портнихи, и лаковые туфли на высоком, неустойчивом каблуке. В руке она сжимала длинную, гибкую ветку кизила, которую тайком сорвала и очистила ещё несколько дней назад.

Когда Игорь, пахнущий «Сашей» и насторожённый, вошёл в зал, он замер. Посреди комнаты, сдвинув ковёр, она поставила обеденный стол и табурет. Она стояла возле него, строгая, незнакомая, завораживающая.

— Садись, — её голос прозвучал металлически. — Сейчас мы поиграем. Я — Елена Петровна. Ты — нерадивый ученик. За плохое поведение и ошибки будешь наказан. Розгой. — Она легко щёлкнула прутом по столу.

Он сел, не отводя от неё взгляда. Урок шёл, но он не слышал слов. Она говорила что-то про диктант, но он видел только блеск её глаз, решительную линию губ и ту зловещую гибкую ветку в её руке.

Всё, что последовало дальше — первые робкие удары, его притворные крики, её паника, побег в ванную, глоток «Трёхзвёздочного» коньяка из припрятанной стограммовой бутылочки, — было судорожной попыткой исполнить странную роль. Но когда он вскочил после второго настоящего удара по обнажённой коже, в Лене что-то надломилось и одновременно встало с холодной ясностью. Вспомнились верёвки. Секция альпинизма в институте. Узлы.

Она привязала его к тому самому столу. Крепко, намертво, бельевой верёвкой. И когда он, уже по-настоящему испуганный, закричал и стал ругаться, в ней проснулась не её мать — проснулась она сама, та девочка, которую пороли до крови. Только теперь по другую сторону боли. Она била с ожесточением, в котором сплелись и ярость на него за эту извращённую просьбу, и давняя, копившаяся годами беспомощная обида, и даже какая-то жуткая, незнакомая ей самой власть. Она била, пока рука не онемела, не слыша счёта, не слыша его уже не криков, а стонов. Слёзы текли по её лицу, размазывая тушь, но она не останавливалась.

Остановилась, лишь когда силы кончились. Развязала. Его ягодицы и бёдра были покрыты переплетающимися багрово-синими полосами, в нескольких местах проступили капли крови. Он лежал, всхлипывая, маленький и жалкий. Она посмотрела в его мокрые, полные слёз глаза и не увидела в них ни благодарности, ни удовлетворения — только шок и боль.

— С днём рождения, — хрипло прошептала она, наклоняясь и целуя его в щёку. Потом, почти машинально, шлёпнула ладонью по воспалённой коже. Он вздрогнул. — Надеюсь, подарок понравился. Собирайся, нас в ресторане «Урал» вечером ждёт моя мама. Столик заказан.

***

Накануне дня рождения Игоря Лена, измученная сомнениями, не выдержала. После работы она заехала к матери, захватив бутылку болгарского «Каберне» и пирог с капустой из кулинарии. Мать, Нина Семёновна, после смерти мужа жила одна, всё в том же доме, где прошло детство Лены. И запах был всё тот же — лавровый лист, пыль на книгах и старый паркетный воск.

Разговаривали за кухонным столом, покрытым клеёнкой с выцветшими розами. Пили чай из гранёных стаканов. И когда речь зашла о подарке Игорю, Лена, краснея и запинаясь, выложила матери эту чудовищную просьбу. Она ждала шока, осуждения, крика.

Нина Семёновна, бывшая медсестра, а ныне строгая заведующая аптечным пунктом, выслушала молча. Её лицо, изрезанное морщинами, не дрогнуло. Она отпила чаю, поставила стакан со стуком на блюдце.

— Дура, — сказала она беззлобно, но твёрдо. — Ты всё усложняешь. Он же просит? Значит, надо.

— Мама, я не могу! Я же его люблю!

— Любовь тут ни при чём. Он мужчина. И ему чего-то не хватает. Раз просит такое — не хватает жёсткости. Решительности. Ты помнишь, как я тебя порола?

Лена вздрогнула и кивнула, глядя в стол.

— Это было не из злости. Это был порядок. Дисциплина. Может, и ему этого не хватает — чтобы его поставили на место. Чтобы знал, кто в доме хозяин. Ты — хозяйка. Вот и веди себя соответственно.

Нина Семёновна налила себе ещё чаю, её глаза сузились.

— Ты его выпори. Как следует. Чтобы запомнил. А потом я с ним поговорю. За столом, на дне рождения. Если он просто балуется — мы это дело закроем. А если... — она сделала многозначительную паузу, — если ему это по-настоящему надо, если он из тех, кем женина командовать должна... Ну, как тому Новосельцеву из фильма. .. Тогда, дочка, это уже не твоя проблема одна. Это мы с тобой его на путь истинный направим. Вдвоём. Я опыт имею.

Лена смотрела на мать с смесью страха и странного облегчения. В её словах была чудовищная, железная логика. Это снимало с Лены груз единоличного решения. Было страшно, но уже не так одиноко.

— Как... вдвоём? — прошептала она.

— А это уж моя забота. Ты сначала своё дело сделай. Не жалей. Жалея — только портишь.

***

Вечер в ресторане «Урал» был тягостным. Игорь сидел на своём стуле как на иголках, бледный, вздрагивающий при каждом неловком движении. Лена старалась быть оживлённой, но её смех звучал фальшиво. Нина Семёновна, в своём лучшем тёмно-синем крепдешиновом платье и с золотым зубом, сверкавшим при улыбке, вела себя как ни в чём не бывало. Она рассказывала анекдоты, вспоминала случаи из работы, расспрашивала зятя о делах на заводе.

Игорь отвечал односложно. Вино — грузинское «Киндзмараули» — не веселило его, а лишь усугубляло внутреннее напряжение. Он ловил на себе взгляд тёщи и отводил глаза.

И вот, когда подали кофе в гранёных стаканах с подстаканниками и блюдечках с золотой каёмкой, Нина Семёновна, не спеша положила ложку, вытерла губы бумажной салфеткой с вензелем ресторана и, глядя прямо на Игоря, спросила без всякого предисловия:

— Ну что, Игорек, подарок жены понравился?

В воздухе повисла ледяная тишина. Лена замерла, сжимая в коленях платок. Игорь побледнел ещё больше, губы его задрожали.

— Я... я не знаю, о чём вы, — пробормотал он.

— О розгах, — спокойно, как о погоде, сказала Нина Семёновна. — О том, как моя дочь тебя сегодня отходила. Как следует.

Игорь опустил голову. Уши его пылали.

— Она... Она сделала, как я просил.

— А зачем тебе это надо? — голос тёщи стал тише, но твёрже. — По-настоящему. Не виляй. Мужчина ты или нет? Сказал «А», говори «Б». Нравится, когда тебя бьёт женщина?

Игорь долго молчал, давясь тишиной. Потом, не поднимая глаз, кивнул. Едва заметно.

— Больно было?

Он снова кивнул.

— А ещё хочешь?

Это был ключевой вопрос. Игорь замер. Он боролся со стыдом, с годами привитой нормой «мужик должен быть главным». Но потребность, тёмная и необоримая, оказалась сильнее. Он поднял на тёщу глаза, полные муки и мольбы, и прошептал:

— Да... Хочу. Мне... нужно.

— Почему? — Нина Семёновна не отпускала его взгляда.

— Я не знаю... — он замолкал, подбирая слова. — На работе... я начальник отдела. Всегда должен быть прав, решать, командовать. Дома... тоже. А мне... иногда хочется, чтобы не я решал. Чтобы... чтобы была она. Сильная. Как Людмила Прокофьевна из фильма. Чтобы знала, что мне делать. И... наказывала, если я провинился. Чтобы я боялся её немного. Уважал. Так... чтобы аж дух захватывало.

Он выпалил это сдавленно, глядя теперь уже не на тёщу, а на Лену. В его глазах было не мазохистское упоение, а скорее облегчение от признания, смешанное со страхом и какой-то детской надеждой.

Нина Семёновна медленно кивнула, как врач, поставивший точный диагноз.

— Ясно. Порядок тебе нужен. Женская рука. Чтобы тебя в рамки поставили. — Она выпила последний глоток кофе, поставила стакан. — Что ж. Моя Леночка добрая. Мягкая. Она одна с тобой, с твоими запросами, не справится. Не её это характер. Но... — тут Нина Семёновна позволила себе лёгкую, почти невидимую улыбку, — у неё есть мать. Я научу её. И буду помогать. Раз в неделю, скажем, по субботам, вы будете приезжать ко мне. Мы с Леной будем проверять, как ты вёл себя на неделе. Работу, дом, свои обязанности. И если будут промахи... мы тебе их припомним. В той же комнате, где Лена в детстве получала. Справедливо?

Игорь слушал, заворожённый. Страх и странное, щемящее предвкушение боролись в нём. Он снова посмотрел на Лену. Она сидела, опустив глаза, но её подбородок был уже не дрожал. В позе появилась твёрдость — та самая, которую ей дала сегодняшняя порка и теперь подкрепляла мать.

— Да, — тихо, но чётко сказал Игорь. — Справедливо.

— И слово «не могу» отныне не существует, — добавила Нина Семёновна, и в её голосе зазвучали знакомые Лене сталные нотки. — Ты просил — ты получил. Теперь это наш с дочкой семейный метод воспитания. Для твоей же пользы. Понятно?

— Понятно, — ответил Игорь, и его плечи непроизвольно ссутулились, будто под тяжестью нового, страшного и такого желанного порядка.

— Ну, а теперь доедай торт, — снова стала обычной, гостеприимной хозяйкой Нина Семёновна. — Завтра на работе сидеть будет неудобно, так хоть сладким запомнится.

Лена встретилась взглядом с матерью. В глазах Нины Семёновны она прочитала не злорадство, а холодное, профессиональное удовлетворение. Проблема была идентифицирована. Принято решение. Составлен план. Теперь оставалось только его выполнять. И Лена, к собственному удивлению, чувствовала уже не панику, а смутную, растущую уверенность. Она больше не была одна перед странной прихотью мужа. Рядом была её мать. Та самая, чьей строгости она когда-то боялась больше всего на свете. И теперь эта строгость становилась её опорой и её оружием. Впереди были субботы с проверками и наказаниями. А пока они сидели в ресторане «Урал», под неярким светом люстры, и доедали советский торт «Прага», и новый, странный семейный уклад медленно и неотвратимо входил в свою силу.

***

В ту субботу стоял промозглый, предзимний день. Игорь и Лена молча ехали в троллейбусе до спального района, где жила Нина Семёновна. Игорь смотрел в запотевшее окно, на проплывающие панельные дома, и нервно теребил ручку авоськи, в которой лежала баночка маринованных грибов «для тёщи». Лена сидела прямая, в своём строгом пальто и берете, с виду — абсолютно спокойная. Но внутри всё сжималось. Сегодня всё было по-настоящему. Не её импровизация в их квартире, а нечто узаконенное, ритуальное.

Нина Семёновна встретила их на пороге без улыбки. В квартире пахло едой и каким-то резким лекарственным запахом.

— Раздевайтесь. Игорь, в прихожей должен быть порядок. Обувь поставь ровно, на газетку. Пальто на вешалку.

Её тон не терпел возражений. Игорь, словно школьник, засуетился, стараясь выполнить всё безупречно.

В комнате было прибрано с почти армейской педантичностью. Та самая скамейка уже стояла на середине комнаты, на том самом ковре с оленями. Рядом на табуретке лежало несколько предметов: два старых, отполированных временем ремня с тяжёлыми пряжками и тот самый, страшный для Лены, пучок розог, уже замоченный и лежащий в эмалированном тазу.

— Садитесь, — указала Нина Семёновна на диван. Сама она устроилась в вольтеровском кресле, заняв позицию судьи. — Ну, Лена. Докладывай. Как вёл себя твой муж на прошедшей неделе?

Лена откашлялась, глядя в блокнот, который она, по совету матери, завела для учёта «провинностей».

— Во-первых, дом. Дважды не вынес мусорное ведро, хотя я просила. Пыль с книжных полок не вытирал. Во-вторых, халатное отношение ко мне. Ни разу не почистил мне выходные туфли. Утром в среду не приготовил кофе, хотя вставал раньше. В-третьих, тон. В четверг на мой вопрос о зарплате ответил раздражённо, сказал «не твое дело».

Она говорила ровно, как зачитывала протокол. Каждый пункт ударял по Игорю, как маленький, но точный удар. Он сидел, опустив голову, и чувствовал, как по спине бегут мурашки стыда.

— Позор, — холодно произнесла Нина Семёновна, её взгляд буравил зятя. — Мужчина, и такой беспорядок в мыслях и в делах. Ты же просил дисциплины? Просил женскую руку? Вот она. Начинается с малого. С выноса мусора и чистки обуви. Если не можешь выполнять элементарное, о чём можно говорить? Значит, разбаловался. Значит, нужно напомнить.

Она встала, и её тень упала на Игоря.

— Встань. Подойди сюда. И стань на колени.

Тишина в комнате стала звенящей. Игорь медленно поднялся. Ноги ватные. Он переступил через край ковра и опустился на колени перед двумя женщинами. Паркет был холодным и твёрдым. Он смотрел в пол, на узор линолеума в коридоре, чувствуя невыносимый жар унижения и... странного, порочного облегчения. Теперь всё было решено. Ему не нужно было думать, спорить, делать вид, что он глава. Он был виноват. Его будут наказывать. Это было просто и ужасающе.

— С сегодняшнего дня, — голос Нины Семёновны звучал сверху, властно и неоспоримо, — в твои постоянные обязанности входит: ежедневная уборка прихожей и вынос мусора. Каждую пятницу — чистка всей обуви в доме. По утрам, если встаёшь раньше Лены — готовишь ей кофе и приносишь в постель. И тон должен быть почтительным. Всегда. Это базис. За неисполнение — наказание. Сегодняшнее — за прошлую неделю. Понял?

— Да, — прошептал Игорь, глядя на её полированные туфли.

— Громче!

— Да, Нина Семёновна! — вырвалось у него.

— Хорошо. Теперь о наказании. За совокупность провинностей — порка розгами. Двенадцать ударов. Я буду считать. Лена — исполнять. Встань. Разденься до пояса и ложись на скамью.

Движения Игоря были механическими. Дрожащими руками он снял свитер, рубашку, майку. Кожа на спине и животе покрылась пупырышками от холода и страха. Он лёг на холодное, знакомое по рассказам Лены дерево. Оно пахло пылью и чем-то затхлым.

— Привяжи его, — сказала мать Лене. — Плотно. Чтобы не дёргался.

Лена подошла с верёвками. Её пальцы коснулись его кожи, и он вздрогнул. Она вязала узлы уверенно, крепко, как научили в альпинистской секции. Каждая петля лишала его возможности сопротивляться, окончательно превращала в объект наказания. Когда она притянула его лодыжки к ножкам скамьи, стало ясно — пути назад нет.

Нина Семёновна взяла таз и вынула из него влажный, тяжёлый пучок розог. Она шлёпнула им пару раз по своей ладони, оценивая гибкость и вес, затем протянула его Лене.

— На, дочка. Помни: это не игра. Это наказание. Каждый удар должен быть осмысленным. Не бей абы как. Прицелься. Весь вес руки, с размаху. Чтобы прочувствовал кожей каждый свой проступок. Начинай. Я буду считать.

Лена взяла розги. Они были холодными, скользкими, живыми в руке. Она посмотрела на спину мужа, на его ягодицы, ожидающие ударов. Сердце колотилось где-то в горле. Она вспомнила слова матери: «Ты — хозяйка». Вспомнила его раздражённый тон в четверг. И в душе что-то затвердело.

Она занесла руку.

— Раз! — скомандовала Нина Семёновна.

Розги со свистом рассекли воздух и обрушились на кожу. Громкий, влажный хлёст. На теле Игоря моментально вспухла алая полоса. Он вскрикнул — не игриво, как тогда у них дома, а по-настоящему, от внезапной, жгучей боли.

— Слабо! — отрезала мать. — Не жалей его! Он этого ждёт! Сильнее! Два!

Второй удар был точнее, жёстче. Лена вложила в него и страх, и обиду, и новообретённую власть. Игорь застонал, его пальцы вцепились в края скамьи. Тело напряглось в ожидании следующего.

— Вот так, — одобрительно сказала Нина Семёновна. — Продолжай. Три! Четыре!

Удары сыпались, методичные и безжалостные. Лена вошла в ритм. Щёки её горели, в висках стучало. Она видела, как кожа под розгами краснеет, покрывается багровыми и синеватыми полосами, как в некоторых местах проступают крошечные капельки крови. Игорь кричал, потом его крики перешли в рыдания, в сдавленные, униженные всхлипы. Он дёргался, но верёвки держали его намертво.

—. ..Одиннадцать! Двенадцать! — голос Нины Семёновны прозвучал как приговор.

...Лена опустила руку. Розги выскользнули из онемевших пальцев и упали на ковёр. Она тяжело дышала. Перед ней лежало избитое, плачущее тело её мужа. Его ягодицы пылали кровавыми ссадинами.

Наступила тишина, нарушаемая только тяжёлыми всхлипами Игоря.

— Теперь отвяжи его, — распорядилась мать.

Лена развязала узлы. Её руки дрожали. Игорь не двигался, его тело обмякло.

— Встань, — приказала Нина Семёновна, и в её голосе не было ни капли жалости, только холодная констатация факта. — Порка окончена. Дисциплинирующая часть — завершена. Теперь часть восстановительная. Ритуал.

Игорь, с трудом отрываясь от липкого от пота и слёз дерева, медленно соскользнул со скамьи. Он стоял на коленях на ковре, сгорбленный, прикрываясь руками, весь в огне от боли. Слёзы текли по его щекам беззвучно.

— Первое, — голос Нины Семёновны был чёток, как дикторское объявление. — Ты благодаришь свою жену, Елену Петровну, за проявленную строгость, в которой ты нуждался. За её труд и справедливость. И целуешь ту руку, которая тебя наказывала.

Игорь подполз на коленях к Лене. Она сидела на краю дивана, всё ещё в оцепенении, глядя на свою правую ладонь — ту самую, что только что сжимала розги. Игорь медленно, с видимым усилием, выпрямил спину. Он взял её руку в свои — его пальцы были холодными и влажными. Он не смотрел ей в глаза, его взгляд был прикован к её пальцам. Затем он склонил голову и прижался губами к её костяшкам. Поцелуй был долгим, почтительным, смиренным.

— Спасибо тебе, Лена... Елена Петровна, — его голос был сиплым от слёз и крика, но абсолютно искренним. — Спасибо за наказание. Я заслужил его. Я приму новые правила.

Лена почувствовала, как по её спине пробежала дрожь — странная смесь остатков ярости, жалости и головокружительного ощущения власти. Она кивнула, не находя слов.

— Теперь ко мне, — сказала Нина Семёновна. Игорь развернулся на коленях и подполз к её креслу. — Ты благодаришь меня за руководство, за установление порядка в вашей семье и за проведённую экзекуцию. В знак высшего уважения и полной покорности — целуешь мне туфлю.

Она небрежно выставила вперёд ногу в своём практичном, полированном до блеска чёрном ботинке на низком каблуке.

Игорь замер на мгновение. Это было уже не просто унижение наказанного, это был акт глубокого, почти феодального подчинения. Он наклонился ниже, пока его лоб почти не коснулся ковра. Его губы, ещё солёные от слёз, коснулись холодной кожицы носка туфли, а затем и твёрдого лакированного мыска. Он задержался в этом поклоне на несколько секунд.

— Благодарю вас, Нина Семёновна, — проговорил он, и его голос звучал глухо, из самого низа грудной клетки. — За вашу мудрость. За вашу твёрдость. Я покорен вашему решению и вашему авторитету.

— Хорошо, — удовлетворённо произнесла Нина Семёновна, убирая ногу. — Ритуал завершён. Вина искуплена, иерархия подтверждена. Теперь ты чист. Встань. Иди в ванную. Там на полочке стоит банка с цинковой мазью. Аккуратно намажь все полосы. Сам. Это тоже часть — уход за последствиями. Потом мой руки и выходи.

Игорь, с трудом поднимаясь с колен, прикрываясь руками, семенящей, болезненной походкой побрёл в коридор. Его попа, испещрённая полосами, была немым свидетельством только что совершённого действа.

Когда дверь в ванную закрылась, Нина Семёновна повернулась к дочери. Её лицо смягчилось.

— Видишь? Теперь он не просто наказан. Он принял наказание всей душой. Поблагодарил за него. Это снимает с него груз обиды и с тебя — груз вины. Теперь это просто... система. Работающая система. Он будет стараться, чтобы избежать порки, но, если получит — примет как должное. И поблагодарит. Так и должно быть.

Лена кивнула, всё ещё глядя на дверь, за которой слышался тихий стон и шум воды. Она разжала ладонь, в которой всё ещё чувствовалось эхо розог и прикосновение его губ.

— Мама... а это... нормально? Вот так? До ног?

— Для него — более чем нормально, — отрезала Нина Семёновна. — Ему нужны чёткие границы. И ритуалы, которые эти границы обозначают. Целование руки и ноги — это ясный, понятный ему язык. Язык подчинения. Он на нём теперь будет говорить. Ты должна привыкнуть его на нём слушать.

Через двадцать минут Игорь вышел. Он был бледен, глаза опухли, но умыт, волосы приглажены. Движения по-прежнему были скованными и осторожными.

— Ну что, — сказала Нина Семёновна уже обычным, бытовым тоном, — теперь садитесь за стол. Щи постояли, как раз остыли до нужного. И будем считать, что новая неделя началась. С чистого листа и с полным пониманием обязанностей.

И они сели обедать. Игорь сидел на краешке стула, вздрагивая от боли, но выполняя все просьбы тёщи передать хлеб или соль. Он почти не говорил, но его взгляд, скользнувший иногда на Лену, был уже не растерянным, а спокойным, принявшим. Он знал своё место. И Лена, чувствуя на своей руке призрак его покорного поцелуя, начала постепенно понимать правила этой новой, странной и безоговорочной игры, в которую они вступили все трое.