Меня отправили в летний оздоровительный лагерь. На третий день, когда наш отряд отправился на речку, я остался в корпусе, сославшись на недомогание. У меня был свой план: пробраться в палату, где жили девочки — Катя, Лиза, Соня и Даша. Я давно ими восхищался. В них я видел своих богинь.

Когда в корпусе воцарилась тишина, я вошёл в их комнату. Девочки, видимо, собирались впопыхах, и часть вещей лежала на кровати неубранной. У кровати Кати стояли босоножки, а у Лизы — балетки с парой носков внутри.

Я встал на колени и нежно притронулся губами к обуви Кати.

Восхитительный запах, исходивший от босоножек, сводил меня с ума. Я тут же вылизал все места на босоножках, к которым всего 15 минут назад прикасалась божественная ступня красивой девочки. После этого я подошёл к кровати и взял из кучи вещей чьи-то чёрные трусики. От них пахло хозяйкой. Я не удержался и поцеловал их. Положив трусики на место, я нагнулся и достал носочки из Лизиных туфелек. И положил к себе в карман.

Перед самым выходом я ещё раз вылизал босоножки Кати, и попробовал на вкус Лизины балетки. Придя в свою палату, я убрал их подальше в шкаф, чтобы позже, когда все уснут, достать и вдохнуть их восхитительный запах.

На следующий день мной овладела глупая бравада. Я написал на листке у двери вожатской нечто обидное про вожатых — Веру и Наталью. Но меня поймали с поличным, прямо, когда я дописывал последнее слово.

— Ах ты!.. — схватила меня за плечо Вера.

Меня охватила паника. «К директору!» — было самым страшным приговором. Я умолял их не делать этого.

— Ладно, — после паузы сказала Наталья. — После ужина зайдёшь к нам — обсудим твоё наказание.

Весь день я провёл в тревоге. Вечером, робко постучав, я вошёл в вожатскую. Девушки спокойно пили чай.

— Мы решили тебя не выгонять, — начала Вера. — Но наказание будет. С завтрашнего дня будешь приходить к нам до подъёма и делать уборку. Всё должно блестеть.

Я вздохнул с облегчением. Отделался легко.

Вечером была первая дискотека, но меня не пустили - в добавление к наказанию, уложили спать в 9 часов. Меня закрыли

одного в корпусе. С одной стороны, это было хорошо - я опять мог пробраться в палату к Кате и компании, с другой — это фактически означало, что, Катя, Лиза, Соня и Даша найду себе парней, но не меня.

Так и оказалось - из своего окна я видел, как мои богини целовались с четырьмя парнями из 1-го отряда. Красавицы были просто восхитительны - Соня была в очень короткой мини-юбке, едва закрывающей её попку и таком же обтягивающем мини-топе, подчёркивающем зрелость её грудей. Катя и Лиза были одеты чуть скромней- обтягивающие брючки, подчеркивающие округлость их попок и в блузки

А Даша одела длинную юбку, с огромным разрезом, через которую можно было видеть её ажурные чулки!!!

Мне было больно видеть, как девчонки целуются с другими, и я пошёл к ним в палату. Там я перецеловал все оставленные девушками туфельки.

Со следующего дня начались мои странные будни. Каждое утро я на рассвете пробирался в вожатскую и наводил порядок. Самым странным для меня было то, что я находил в этом унизительном занятии большое удовольствие, особенно когда расставлял и чистил их обувь, вдыхая её запах.

Все туфельки я, естественно, чистил языком. Вообще от этого «наказания» я получал только удовольствие - от ощущения подчинения, унижения от того, что меня заставляют служить себе красивые студентки.

Через несколько дней во время уборки у вожатых в дверях неожиданно появилась Соня. Я как раз закончил подметать и аккуратно расставлял вожатскую обувь. Я стоял на коленях и периодически её целовал. Видела ли это Соня я не знал. Она могла стоять и 10 секунд в дверях и 3 минуты.

— Что вожатые ещё спят??

— Да

— А ты что здесь делаешь??

— Убираюсь....

— Убираюсь... в качестве наказания.

— Понятно, — протянула она с лёгкой ухмылкой. — Давай, старайся.

В тот же день после обеда вожатая Наталья вызвала меня.

— С завтрашнего дня будешь убираться ещё и в палате у девочек. Они сами попросили. Там, где Катя, Лиза, Соня и Даша.

Мне стало жгуче стыдно. Мысль о том, что они всё знают и теперь будут мной командовать, была невыносима.

— Зайди к ним, они объяснят, что нужно делать, — закончила Наталья.

Я пошёл в их палату, чувствуя себя на дне.

— О, наша новая горничная пришёл! — весело воскликнула Соня.

— Я не горничная, — попытался я возразить, но в голосе не было уверенности.

— Ладно, не дразни его, — остановила её Катя. — Слушай внимательно. После уборки у вожатых, с шести до семи, будешь наводить порядок здесь. Подметать, вытирать пыль, раскладывать вещи. И самое главное — стирать и гладить наше грязное бельё.

— А обувь чистить, — шепнула мне на ухо Соня, проходя мимо. — Особенно мою. Язычком. Остальные пока не в курсе. Пока.

Катя добавила последнее условие:

— И будешь обращаться к каждой из нас только по имени-отчеству, когда мы наедине. Я — Екатерина Сергеевна. Соня — Софья Александровна. Лиза — Елизавета Викторовна. Даша — Дарья Алексеевна. Всё понял?

— Понял, Екатерина Сергеевна, — пробормотал я.

— Ну, иди. Завтра не проспи.

Я вышел, переполненный смешанными чувствами: унижением, стыдом и странным, тревожным возбуждением. Моя жизнь в лагере приобрела интересный характер. Теперь я и у девочек был на службе.

***

На следующее утро, закончив у вожатых (где я, как всегда, начистил языком их туфли до зеркального блеска), я с трясущимися коленками подошел к двери девичьей палаты. Семь часов. Я постучал.

— Входи, слуга, — раздался звонкий голос Сони.

Я вошел. Все четверо были уже на ногах, одетые в легкие пижамки и халатики. Они смотрели на меня с интересом, будто на новую игрушку. Воздух в комнате был густой, сладкий и терпкий — запах девичьего сна, духов и теплых тел.

— Ну что, приступим, — сказала Катя — Екатерина Сергеевна. — Для начала — пол. Но не просто шваброй. Мы любим чистоту в каждом уголке. На колени.

Я покорно опустился на колени. Лиза молча протянула мне тряпку и пластиковый тазик с водой.

— С этого угла и по часовой стрелке, — указала Дарья Алексеевна (Даша), грациозно поправляя халат. — Выжимай тряпку хорошо. Чтобы следов не было.

Я пополз по линолеуму, чувствуя, как жгучее пламя стыда разливается по моей спине. Но вместе с ним — тот самый острый, запретный трепет. Я был у их ног. Буквально. Я видел их босые ступни, ухоженные пальчики с блестящим лаком. Катя ходила по комнате, и ее ноги оказывались в сантиметрах от моей руки. Я замирал, боясь дышать.

— А теперь обувь, — скомандовала Лиза — Елизавета Викторовна, когда я закончил с полом. Она скинула с ноги розовую балетку и легким движением бросила ее мне под колени. — Вчерашняя пыль. Приведи в порядок.

Одна за другой они бросали мне свою обувь: туфли, сандалии, кеды. Я выстроил их в ряд перед собой. Соня, сидя на кровати и свесив ножки, наблюдала за мной с хитрой улыбкой.

— Мои особенно старательно, — напомнила она. — Я проверю.

Я начал с Катиных босоножек. Сперва тряпочкой, но потом, оглянувшись на девушек — они увлеченно о чем-то шептались, глядя в телефон, — не удержался и провел языком по кожаной стельке. Соль, пыль, слабый, едва уловимый след ее пота — амброзия. Я закрыл глаза на секунду.

— Эй, не засыпай там! — крикнула Даша, и все звонко засмеялись.

Я торопливо принялся за остальные. Лизины балетки, Дашины туфли на небольшом каблучке. Когда дело дошло до Сониных открытых босоножек на шпильке, я, как и обещал, чистил их только языком, стараясь проникнуть в каждый завиток ремешка. Было унизительно. И невыразимо сладко.

— Молодец, — протянула Соня, когда я, покрасневший, поставил последнюю пару на место. — Теперь главное. Белье.

Катя указала на большой пластиковый таз в углу. Он был доверху наполнен одеждой. Сверху лежала небольшая, но внушительная горка носков — белых, черных, с кружевами, спортивных.

— Это все нужно перестирать. Вручную. У нас там и носки, и кое-что еще, — сказала Катя, и в ее голосе впервые прозвучала легкая неловкость, но она быстро ее подавила. — Мыло в раковине. Используй его. И не порть ткань.

Я подошел к тазу. Сердце колотилось где-то в горле. Аккуратно разгребая верхний слой носков, я наткнулся на что-то шелковистое. Ажурные черные трусики. Рядом — красные, кружевные. Еще одни, простые хлопковые, с маленьким бантиком. И все они хранили в своих складках тонкий, интимный аромат своих хозяек.

— Софья Александровна велела начать с ее вещей, — тихо сказала Соня, подойдя ко мне так близко, что я почувствовал запах ее шампуня. Она протянула мне еще одну пару — крошечные бирюзовые стринги из тончайшего шифона. — Особенно это. Аккуратно, пальчиками. И с хорошим мылом.

Она положила стринги мне на ладонь. Ткань была теплой. Я не выдержал. Притворившись, что рассматриваю пятно, я поднес их к лицу, уткнулся в шелк и сделал глубокий, жадный вдох. Цветочный, пряный, безумно концентрированный запах Сониного тела ударил мне в голову. Я дрожащими губами прикоснулся к ткани, целуя ее.

— Целуешься с ними лучше, чем с настоящими девушками? — тихо и насмешливо прошептала она над самым моим ухом и отошла.

Я вздрогнул и, краем глаза заметив, что другие девочки смотрят на меня с заинтересованным любопытством, бросил драгоценную ткань в таз и принялся набирать в раковину теплую воду.

Весь следующий час я стирал. Сначала носки, погружая руки в воду, которая быстро становилась мыльно-мутной и... ароматной. Каждый носок перед тем, как отправить в воду, я украдкой целовал. Потом настала очередь трусиков. Я выполнял указание Сони буквально: наносил на них душистое розовое мыло и терпеливо, миллиметр за миллиметром, протирал нежной тканью между большим и указательным пальцами, представляя, чьим частям тела они служили прикрытием. Мои щеки горели, в висках стучало, а внизу живота стояло тупое, навязчивое напряжение. Унижение смешивалось с экстазом. Я был их прачкой. Их самым презренным и самым посвященным слугой.

Когда я закончил и развесил всю эту интимную гирлянду сушиться на веревке за шкафом, прозвенел будильник.

— Время вышло, — объявила Катя. — Завтра — снова. И принесешь нам чистые, выглаженные. Все понял, слуга?

— Понял, Екатерина Сергеевна, — выдохнул я, чувствуя, как спина ноет от скрюченной позы.

— Иди.

На следующий день ритуал повторился. Но когда я добрался до таза с бельем, я обнаружил, что там лежат только трусики. Четыре пары. Разных цветов и фасонов. Соня, увидев мое замешательство, ухмыльнулась:

— Ну, что? Мы решили, что ты справился неплохо. Так что теперь на тебе — вся наша «личная» стирка. И носки тоже, конечно, но их потом. Сосредоточься на главном.

Они ушли на завтрак, оставив меня наедине с их самым сокровенным. И прежде, чем начать стирать, я сделал то, чего ждал все это время. Я взял каждый пару, одну за другой, прижал к своему лицу, вдыхая до головокружения уникальный, отличающийся от других, запах каждой из моих богинь, и благоговейно прикоснулся к ним губами. Это было высшей точкой моего унижения и моей странной, извращенной власти. Я знал о них то, чего не знал ни один парень в лагере. Я был их слугой. И в этот момент, среди запахов мыла и их тел, мне казалось, что это лучшее, что могло со мной случиться.

***

Моя новая реальность стала рутиной: рассветы в вожатской, где я слизывал пыль с каблуков Веры и Натальи, и священный час с шести до семи в палате моих богинь. Я стал призраком, тенью, которая наводила лоск в их мире, зная его самые сокровенные подробности. Запах их пота на спортивных носках, тончайшие различия в аромате их интимной одежды — всё это складывалось в моей голове в странную, унизительную энциклопедию преклонения.

Однажды утром, когда я, закончив в вожатской, направлялся к девочкам, меня окликнула Наталья.

— Постой-ка. Зайди.

Вера сидела за столом, подперев подбородок рукой, и изучающе смотрела на меня. Наталья жестом указала на пол у вешалки, где стояла их обувь.

— Обувь ты чистишь... своеобразно, — начала она, и мое сердце упало в пятки. — Но чисто. Слишком чисто. Почти стерильно.

— Я... я стараюсь, — пробормотал я.

— Мы видим, — Вера обменялась с Натальей многозначительным взглядом. — И мы кое-что узнали. От Софьи Александровны, если быть точными. Она проболталась, что ты не только полы у них моешь.

Во рту пересохло. Я почувствовал, как по спине пробежал ледяной пот.

— Она сказала, что ты... стираешь их личные вещи, — продолжила Наталья. Её голос был спокоен, но в нём чувствовалась стальная нить. — Носки. Трусики. Вручную.

Я не мог вымолвить ни слова, лишь кивнул, уставившись в пол.

— И знаешь что? — Вера встала и подошла ко мне. — Нам эта идея понравилась. Очень.

Она сделала паузу, давая словам просочиться в моё сознание, как яд.

— Так что вот твоё новое задание. Теперь после утренней уборки у нас ты будешь забирать наше грязное бельё. Носки, колготки. И трусы. Особенно трусы. Стирать. Тщательно. И приносить обратно, чистые и аккуратно сложенные. Всё понял?

— Понял, — выдавил я из себя.

— Отлично. Первую партию заберёшь сегодня после отбоя. Я оставлю мешочек у двери. И, слуга... — Наталья наклонилась, и её шёпот обжёг мне ухо. — Смотри, чтобы всё блестело. Иначе директору будет очень интересный рассказ о твоих утренних занятиях в девичьих палатах.

Весь тот день я провёл в каком-то оцепенении. У девочек я стирал, как заведённый, машинально, почти не чувствуя привычного сладкого трепета. Мысль о том, что скоро мне придётся касаться белья, которое носили эти две самоуверенные студентки, и что на нём, возможно, будут следы их ночных утех с парнями-вожатыми, вызывала тошнотворную смесь отвращения и болезненного возбуждения.

Вечером, после отбоя, я, как призрак, прокрался к вожатской. У двери действительно висел небольшой чёрный тканевый мешочек. Я схватил его и, прижимая к груди, бросился бежать в самый дальний угол умывальников.

Там, при тусклом свете дежурной лампочки, я вытряхнул содержимое. Несколько пар носков, шёлковые колготки. И три пары трусиков. Чёрные кружевные, синие спортивные и белые, почти невесомые, из хлопка. Я взял в руки белые. И замер. В центре, на внутренней стороне, засохшим желтоватым пятном выделялось то, чего я боялся и втайне ждал — следы спермы. От этого вида у меня перехватило дыхание. Так вот оно как. Пока я пресмыкался у их ног и вылизывал их обувь, они, Вера и Наталья, наслаждались вниманием мужчин. А теперь заставляли меня, своего слугу, убирать и эти следы их удовольствий.

Стирал я их, рыдая от унижения. Но пальцы, протирающие нежную ткань в том самом месте, были бережны и почтительны. Я выполнил приказ. Всё отстиралось до кристальной чистоты.

На следующее утро, возвращая бельё, я встретил взгляд Веры. Она молча взяла мешочек, заглянула внутрь, потрогала пальцем ещё влажную ткань белых трусиков и кивнула.

— Хорошо. Так и продолжай.

А вечером того же дня, когда я уже надеялся на передышку, в мою палату, пока все были на вечернем мероприятии, вошла Соня — Софья Александровна.

— Завтра меняется расписание, слуга, — объявила она без предисловий. — Утренняя уборка остаётся. Но теперь добавятся и вечерние процедуры. В десять, перед нашим приходом с дискотеки или прогулки, ты будешь приходить к нам и потом мыть нам ноги.

Я остолбенел.

— Мыть... ноги?

— Именно. Таз, тёплая вода, хорошее мыло, мягкая мочалка и полотенце. На коленях, разумеется. Мы целый день в балетках и босоножках, устаём, — она игриво повертела босой ступнёй в воздухе. — Нам нужен личный педикюрщик. Точнее, мойщик. Всё готовишь сам. Первый сеанс — завтра. Не опоздаешь.

И она ушла, оставив меня наедине с новой, ошеломляющей перспективой.

На следующий вечер, ровно в десять, с тазом и полотенцем в дрожащих руках, я стоял у двери их палаты. Из-за двери доносился смех и музыка. Я постучал.

— Входи! — послышался хор голосов.

Я вошёл. Они сидели на кроватях, скинувшие туфли, в ожидании. Воздух был густ от духов, пота и вечерней усталости.

— Начинай с меня сегодня, — милостиво разрешила Катя.

Екатерина Сергеевна, спуская на пол изящные ноги в чёрных носочках.

Я опустился на колени перед ней, налил в таз тёплую воду из принесённого кувшина, добавил ароматной пенки. Дрожащими руками снял с её ноги носочек. Её ступня была узкой, с высоким подъёмом, пальчики — ухоженными, с тёмно-бордовым лаком. Я опустил её ноги в воду.

— Ух, как хорошо... — томно протянула Катя, откинувшись на подушки.

И началось самое унизительное. Пока я, стоя на коленях, намыливал её пятки, щиколотки, пальцы, девочки, как ни в чём не бывало, обсуждали свою вечернюю программу.

—. ..а Петя сегодня такой настойчивый был, прямо в углу спортивной площадки прижал, — звонко смеялась Даша. — Говорит, хочет на выходные в город съездить, в кафе.

— Да ну, скукота, — фыркнула Соня. — Мой Стёпа куда круче. В прошлую среду, помнишь, после дискотеки, мы за корпусом... Он такой страстный. И на всё готов, лишь бы я ему...

Она многозначительно замолчала, и девочки захихикали. Я чувствовал, как горит всё моё лицо. Я тер мочалкой Катину ступню, слой за слоем смывая уличную пыль и пот, и каждая их фраза впивалась в меня, как игла.

— А у Веры с Натальей, я слышала, вообще пир во время чумы, — подключилась Лиза, пока я уже ополаскивал Катины ноги и переходил к полотенцу. — Наши вожатые к ним в гостиную по ночам тайком ходят. Видела однажды — выходят оттуда довольные.

— Нашим вожатым тоже нужно внимание, — философски заметила Катя, проводя ногой по моей ладони, заставляя меня вздрогнуть. — Они же девушки молодые. Им ведь тоже хочется... всего.

Я вытирал её ноги мягким полотенцем, дотрагиваясь до каждой косточки, каждой впадинки. И в этот момент странная мысль пронзила мой мозг, острая и ясная, как вспышка. Мне повезло больше, чем тем парням. Они, эти Петьки и Стёпки, получали лишь мимолётные ласки, поцелуи в тёмных углах, возможно, что-то большее. Но они никогда не удостоятся этого. Они не будут стоять на коленях у ног этих богинь, не будут знать сокровенной усталости их ступней после долгого дня, не будут смывать её своими руками с таким благоговением. Они не удостоятся права быть их тенью, их слугой, посвящённым в самую суть их будней. Их обладание — быстротечно и поверхностно. Моё — вечно и всепоглощающе. Я принадлежал им полностью. И это было страшно и прекрасно.

— Ну что, закончил? — Катя одёрнула ногу. — Теперь к Софье Александровне. И поживей, у нас ещё планы на вечер.

— Да, Екатерина Сергеевна, — прошептал я, переползая на коленях к кровати Сони.

Она встретила меня хитрой, понимающей улыбкой, будто читала мои мысли. И, погружая свои маленькие, изящные ножки в тёплую воду, она сказала то, что окончательно поставило всё на свои места:

— Знаешь, слуга, а ты молодец. У тебя талант. Настоящее призвание — служить. И ценить то, что другие даже не замечают.

И я понял, что она абсолютно права. В этом аду унижений я нашёл свой странный, извращённый рай. И выходить из него я уже не хотел.

***

После того как я вымыл последние ноги — Даши, и был изгнан из палаты, меня не покидало странное, гнетущее возбуждение. Разговоры девочек о парнях, их намеки, их уверенность в своей власти и привлекательности жгли мне изнутри. Я был их слугой, я прикасался к их самым уязвимым местам, но я был вне их мира удовольствий. Мне захотелось увидеть этот мир. Увидеть тех, кому они действительно отдают себя.

Интуитивно я направился не к своему корпусу, а к небольшому отдельному домику на окраине лагеря, где жили Вера и Наталья. Окна были завешены, но в одном из них — в той комнате, что служила им и гостиной, — в щели между шторой и косяком пробивался тусклый свет.

Сердце колотилось, я, пригнувшись, подкрался к окну и заглянул внутрь.

То, что я увидел, заставило меня замереть, вцепившись пальцами в прохладную штукатурку стены.

В комнате, при мягком свете настольной лампы, на широком диване были Вера и Наталья. И не одни. С ними были двое парней постарше, явно не из числа вожатых нашего лагеря — может, инструкторы со спортивной базы, может, просто друзья из города. Они были полураздеты. Картина была настолько откровенной и животной, что у меня перехватило дыхание.

Вера, её строгая вожатская маска исчезла без следа, страстно целовалась с одним из парней, её длинные ноги обвивали его талию. Её рыжие волосы растрепались и прилипли ко лбу. Рядом Наталья, отвернувшись к другому, всем телом выгибалась навстречу его ладоням, и тихие, сдавленные стоны вырывались у неё из груди.

Я не мог оторваться. Это был не киношный, приглаженный секс. Это было грубо, влажно, шумно. Слышались шлепки тел, хриплое дыхание, откровенные слова, которые я раньше слышал только в похабных разговорах в мужской компании. Они отдавались этим мужчинам. Совершенно, без остатка, с той самой жадностью, о которой девчонки из палаты только шептались.

А потом, после короткой паузы, курения сигареты у открытого окна (я едва успел отпрянуть в тень), произошло то, что окончательно сломало моё восприятие. Они поменялись. Наталья перешла к парню Веры, а Вера — к тому, кто только что ласкал Наталью. И всё началось снова, с новой силой, будто это была какая-то извращённая игра. И на лицах девушек не было ни стыда, ни неловкости — только усталая, насыщенная похоть и полное принятие правил этой ночной игры.

Я отполз от окна, когда у меня начали подкашиваться ноги. В ушах стоял гул. Я побежал через тёмный лагерь к своему корпусу, но не в палату, а в туалет, где, запершись в кабинке, трясущимися руками расстегнул штаны.

То возбуждение, которое копилось во мне весь вечер — от прикосновения к девичьим ногам, от их разговоров, от этого шокирующего подглядывания, — вырвалось наружу. Я теребил себя, закусывая кулак, чтобы не застонать, а перед глазами стояли калейдоскопом образы: пятки Сони в моих ладонях, засохшее пятно на белых трусиках Натальи, изгиб спины Веры под ладонью незнакомого мужчины... Я кончил быстро, почти болезненно, чувствуя не облегчение, а лишь новую, более глубокую пустоту и жгучий стыд. Но и странное знание: я прикоснулся к самому грязному, самому настоящему секрету. Я видел их такими. Не богинями на пьедестале, а живыми, страстно стонущими женщинами.

На следующий день моё состояние было ужасным. Голова гудела, веки слипались, а внутри всё было вывернуто наизнанку. Когда я пришёл утром в вожатскую, они обе были там. Вера, свежая и подтянутая, пила кофе. Наталья сушила волосы феном. От них пахло дорогим гелем для душа и мятной зубной пастой. Ничто не выдавало в них валькирий ночной оргии. Они были снова начальницами, строгими и неприступными.

— А, наш прачка пришёл, — равнодушно бросила Вера, указывая взглядом на свёрток с чистым бельём, который я положил на стул. — Сегодня задание посерьёзнее. Вчера... хорошо погуляли. Нужна особенно тщательная стирка. Мешок у двери. Убери всё до ниточки.

Я кивнул, не в силах вымолвить ни слова. Подбирая тяжёлый, влажный мешок, я краем глаза увидел на полу, рядом с диваном, несколько использованных презервативов и две пустые бутылки из-под вина. Картина из окна мгновенно вспыхнула в мозгу, заставив кровь ударить в лицо.

Когда я приполз в палату к девочкам, моя тряска и бледность не остались незамеченными.

— Ой, а наш слуга сегодня какой-то помятый, — с притворным сочувствием заметила Соня, разглядывая меня с ног до головы. — Ночью плохо спалось? Или, может, слишком хорошо? — Её взгляд стал пристальным, изучающим. Казалось, она видит меня насквозь, видит мои грязные тайны.

— Ничего, Софья Александровна, — пробормотал я, начиная собирать разбросанные вещи.

— Ну ладно, — она махнула рукой, но в её улыбке была какая-то догадка. — Сегодня у нас новая программа. Мы решили, что просто мыть ноги — скучно. Поможешь нам с педикюром. Будешь аккуратно подпиливать нам ногти на ногах. У меня вот уголок зацепился.

Она протянула ногу, показывая идеальный, с лаковым блеском ноготь на большом пальце. От неё пахло дорогим кремом. Это была не усталая ступня после дискотеки, а предмет роскоши, требующий ухода.

***

Мысль о признании зародилась во мне, как гнойный нарыв — болезненная, навязчивая, не дающая покоя. Я отнёс вожатым их выстиранное бельё, и, когда они, кивнув, собирались отпустить меня, ноги сами подкосились, и я опустился на колени прямо на прохладный линолеум их комнаты. В горле стоял ком.

— Что ещё? — с лёгким раздражением спросила Наталья, откладывая книгу.

Я поднял на них взгляд, полный отчаяния. Слова вырвались сами, тихие, хриплые, но чёткие:

— Я... я видел. В прошлую ночь. Я подглядывал в окно. Я видел вас... с теми парнями.

Воцарилась тишина. Такой густой и тяжёлой, что в ушах зазвенело. Вера и Наталья переглянулись. На их лицах не было ни шока, ни ярости. Сначала — лишь холодное, оценивающее удивление. Потом что-то более тёмное и заинтересованное стало проступать в их глазах.

— Подглядывал, — медленно, растягивая слова, произнесла Вера. Она встала и подошла ко мне, остановившись так близко, что я видел узоры на её домашних шлёпанцах. — Интересно. И что же ты там увидел, наш скромный прачка?

— Всё, — прошептал я, уткнувшись взглядом в пол. — Я видел... как вы... и как потом поменялись.

Я ожидал крика, пощёчины, немедленного вызова директора. Но вместо этого раздался короткий, сухой смешок Натальи.

— Ну что ж. Прямо скажем, не самое умное, что ты мог сделать. Но, видимо, самое честное, — она подошла и встала рядом с Верой, создавая над моей склонённой головой незримую арку власти. — Признание, конечно, дело хорошее. Но сам проступок от этого менее мерзким не становится. Подглядывать за девушками — низко. Очень низко. И это требует... особого наказания. Чтобы впредь неповадно было. И чтобы ты лучше понял своё место.

Сердце замерло в груди.

— Встань, — скомандовала Вера. — Слушай внимательно. Сегодня, после отбоя, ты пойдёшь в лесопосадку за оградой лагеря. Там растёт ивняк. Тебе нужно нарезать прутьев. Длинных, гибких, толщиной с мизинец. Штук десять-двенадцать. Принесёшь сюда. Чистые, ровные, без сучков. Понял?

Мозг отказывался воспринимать. Прутья? Для чего? Ответ пришёл сам, леденящий и откровенный, от него свело живот.

— Вы... вы хотите... — я не мог договорить.

— Мы хотим проучить тебя так, как это делали в старые добрые времена с непослушными лакеями, — голос Натальи звучал почти ласково, и от этого было ещё страшнее. — Поркой. Этими самыми прутьями. Ты сам их принесёшь. Сам подготовишь орудие своего наказания. Это будет первый урок смирения.

Во мне боролись ужас и какая-то тёмная, полная саморазрушения покорность. Я кивнул.

— Да. Я понял.

— Тогда иди. И не вздумай никого предупреждать или просить о пощаде. Это останется, между нами. Нашим маленьким... секретом.

Ночь была безлунной и тёплой. После отбоя, дрожа от каждого шороха, я прокрался через задний забор лагеря в густую полосу лесопосадки. Воздух пах сырой землёй и листьями. Руки, казалось, жили своей жизнью, когда я срезал перочинным ножом (тем самым, что использовал для чистки обуви) длинные, упругие ивовые прутья. Они свистели в воздухе, когда я их срывал. Звук казался зловещим. Я отбирал самые ровные, самые гладкие, те, что обещали жгучий, режущий удар.

Связка в моих руках была тяжёлой и живой, будто гнездо холодных змей. Я вернулся обратно, чувствуя себя древним рабом, несущим розги для собственной экзекуции.

Вожатская была освещена лишь бра в углу. Вера и Наталья ждали. Они были в простых хлопковых халатах, но вид у них был деловой и сосредоточенный.

— Покажи, — сказала Вера.

Я протянул связку. Она взял один прут, согнула его в дугу, отпустила. Прут звонко щёлкнул, выпрямляясь.

— Хорошо. Гибкие. Прочные. — Она обменялась взглядом с Натальей. — Теперь приготовь их. Замочи в том тазу с холодной водой на полчаса. Чтобы стали ещё эластичнее.

Я молча выполнил. Пока прутья отмокали, я стоял в углу, не смея шелохнуться, а они пили чай и тихо о чём-то переговаривались, изредка бросая на меня бесстрастные взгляды. Время растянулось в мучительную вечность.

— Достань. Вытри насухо, — скомандовала Наталья.

Я вынул мокрые, тёмные, похожие на потревоженных угрей прутья и обтёр их чистым полотенцем. Они стали холодными и скользкими.

— Теперь слушай, — Вера встала. — Наказание будет сейчас. Сними футболку и штаны. Обнажи ягодицы. И встань тут, посреди комнаты, нагнувшись, уперевшись руками в стул.

Последние крохи сопротивления исчезли. Я был во власти всепоглощающего, почти трансового подчинения. Я сделал, как было велено. Воздух коснулся моей обнажённой попы, заставив покрыться мурашками. Поза была унизительной и уязвимой до предела.

Я услышал, как Наталья взяла со стола несколько прутьев, отбирая один.

— Сорок ударов, — прозвучал её спокойный голос где-то сзади. — Считай вслух. За каждый пропущенный — добавим два.

Первый удар пришёлся неожиданно. Не кричащая боль, а скорее жгучий, белый, как электричество, шлепок по ягодицам. Я вздрогнул всем телом.

— Раз! — выкрикнул я, и голос мой сорвался.

— Слишком тихо, — сказала Вера. — Громче.

Второй удар пришёлся ниже, по ьедрам. Боль была уже острее, чётче, прут оставил на коже линию огня.

— Два!

Третий, четвёртый... Боль накапливалась, наслаивалась. Это не была сокрушительная, ломающая волю экзекуция. Это было методичное, холодное причинение жгучего, унизительного дискомфорта. Прутья свистели в воздухе и с мокрым щелчком ложились на кожу, оставляя сначала белые, а затем быстро алеющие полосы. Я кричал цифры, и с каждым криком испытывал очищение через унижение.

Наталья и Вера менялись, чтобы рука не уставала. Их удары были разными: у Веры — более резкие, отрывистые, у Натальи — размашистые, с долгим, жгучим послесвечением.

— сорок!

Последний удар пришёлся по самым чувствительным местам — по верхней части бёдер. Я аж подпрыгнул, и рыдание вырвалось из груди само собой.

Воцарилась тишина, нарушаемая лишь моим тяжёлым, прерывистым дыханием и тихим шелестом, когда Вера бросила использованный прут.

— Всё, — сказала Наталья. Её голос был ровным, но в нём не было и тени злорадства. Был холодный, констатирующий факт тон.

Я выпрямился. Спина и бёдра пылали, каждая полоска пульсировала отдельно, сливаясь в сплошной ковёр жгучего стыда и боли.

— Теперь ты понял, что подглядывать нехорошо? — спросила Вера, глядя на меня прямо.

— Да, — прошептал я. И это была правда. Не потому, что было больно, а потому что эта процедура — от срезания прутьев до последнего удара — навсегда вписала меня в их абсолютную, тотальную власть. Это был ритуал. И я прошёл его до конца.

— Хорошо. Теперь можешь идти. Утром придёшь как обычно. И помни — ни слова никому. Твоя попа заживёт. А вот память об этом уроке — должна остаться. Навсегда.

Я кивнул, натянул одежду на своё пылающее тело (ткань прикоснулась к полосам, и я, скрипя зубами сдержал стон) и, шатаясь, вышел.

В ту ночь я не спал. Лёжа на животе, чувствуя, как под простынёй горят следы от прутьев, я думал не о боли. Я думал о том, что пересек какую-то последнюю черту. Я был больше не просто слугой. Я был слугой наказанным. Я получил свою порцию очищающего огня от тех, кому поклонялся и кого боялся. И в этой боли, в этом абсолютном подчинении их воле, я нашёл то, чего мне, видимо, не хватало больше всего: окончательное, неоспоримое определение моего места. Я был их вещью. Их собственностью, которую можно использовать, наказывать и... хранить. И в этой мысли, пугающей и тёмной, была своя, извращённая, но неоспоримая правда.

***

Вечером следующего дня, ровно в десять, я снова стоял у двери девичьей палаты. На этот раз в моём наборе, помимо таза, полотенца и мыла, лежали пилочка для ногтей, апельсиновая палочка, баф для полировки и маленькие бутылочки с лосьоном. Я постучал с ощущением не трепета, а почти монашеского смирения.

— Входи, слуга, — позвала Лиза.

Они были в ожидании. Воздух был пропитан ароматами скраба и лака для волос. Видимо, готовились к пляжной вечеринке.

— Начинаем с педикюра сразу после омовения, — объявила Катя — Екатерина Сергеевна. — Будь внимателен и аккуратен. Мы не потерпим повреждений.

Я кивнул и опустился на колени перед тазом, приготовленным для первой «клиентки» — сегодня ею была Софья Александровна.

Софья Александровна (Соня).

Её ноги были самыми миниатюрными и изящными. Когда я снял с них лёгкие носочки и погрузил в тёплую, пенящуюся воду, она томно вздохнула, откинув голову. Я мыл их с особой тщательностью, как драгоценность, промывая каждый межпальцевый промежуток мягкой губкой. Затем, вытерев насухо пушистым полотенцем, я усадил её ногу себе на колени, подстелив свежее полотенце.

Процедура началась. Сначала я бережно, под правильным углом, подпилил каждый ноготь на её ноге, следуя её тихим указаниям: «Здесь чуть короче... Этот уголок скругли». Опилки падали на полотенце. Потом апельсиновой палочкой, обёрнутой ваткой, я аккуратно обработал кутикулу, отодвигая её, но не обрезая. Соня наблюдала за моей работой с полузакрытыми глазами, как кошка на солнце. Затем бафом я отполировал поверхность ногтей до матового блеска. И завершил, нанеся каплю прохладного персикового лосьона на свои ладони и начав медленно, круговыми движениями втирать его в её кожу — от кончиков пальцев до щиколотки. Её ступня в моих руках была тёплой, податливой, почти живой отдельной сущностью. Я чувствовал каждую косточку, каждое сухожилие. Когда я закончил, её нога блестела и пахла персиком.

Екатерина Сергеевна (Катя).

Её ступни были более спортивными, с высоким подъёмом и сильными пальцами. Ногти были коротко и практично подстрижены. Она требовала не изящества, а безупречной чистоты и чёткости.

— Особенно между пальцами, — сказала она, когда я приступил к пилочке. — Там часто скапливается грязь.

Я работал, как хирург, вычищая мельчайшие частицы, подравнивая ногти строго по прямой линии. Кутикулу у неё я лишь слегка смягчил лосьоном. Массаж ступней она приняла с деловым видом, но, когда я сильнее надавил на свод стопы, она невольно тихо ахнула от облегчения, и на её строгом лице мелькнула тень удовольствия. Её ноги после процедуры выглядели не изнеженно, а мощно и ухоженно, как дорогой спортивный инвентарь.

Елизавета Викторовна (Лиза).

У Лизы были, пожалуй, самые «классически» красивые ноги — длинные, с ровными пальцами и идеальной формой ногтей, покрытых следами старого, слегка облупившегося лака.

— Старый лак нужно снять полностью, — сказала она, протягивая мне баночку с жидкостью для снятия лака и ватные диски.

Я аккуратно, чтобы жидкость не потекла, снял весь лак, пачкая диски в розовую краску. Под ним оказались крепкие, слегка желтоватые от лака ногти. Я их отполировал бафом до здорового блеска. Лизе, видимо, было щекотно — она слегка вздрагивала, когда я обрабатывал ей зону под пальцами, и прикусывала губу, чтобы не засмеяться. Её массаж был самым долгим — она просила размять икры, что я и сделал, хоть это и выходило за рамки педикюра. Её ноги в конце были расслаблены и послушно лежали у меня на коленях.

Дарья Алексеевна (Даша).

Дашины ноги были самыми загадочными — обычно скрытые длинными юбками или плотными колготками. Они оказались очень бледными, с голубоватыми венами на подъёме и неожиданно чувствительными.

— Ой, холодно! — взвизгнула она, когда я нанёс лосьон. Потом засмеялась.

Её ногти были самые длинные из всех, и она попросила придать им мягкую миндалевидную форму. Это была самая сложная и кропотливая работа. Я пилил, сверяясь с её указаниями, боясь обломать хрупкий край. Она наблюдала за процессом с большим интересом, чем другие, словно оценивая мастерство ремесленника. Когда я закончил, её ногти выглядели как десять маленьких, безупречных перламутровых раковин.

Я закончил, собрав инструменты. Спина горела от долгого сидения в неудобной позе, но внутри было странное, светлое чувство выполненного долга. Я сделал это хорошо. Я послужил.

Девочки перешёптывались, разглядывая свои ноги, сверкая ими в свете лампы.

— Ну что, — сказала Катя, наконец поднимая на меня взгляд. — Признаться, мы не ожидали такого уровня... старательности. Ты справился. Более чем.

Соня улыбнулась своей хитрой, знающей улыбкой.

— Да, слуга. Ты заслужил... небольшую награду. В знак нашего... удовлетворения твоей службой.

Лиза и Даша переглянулись и согласно кивнули.

— Подойди, — мягко, но повелительно сказала Катя.

Я покорно подошёл, встав на колени перед ней, как перед троном.

— За твоё усердие, — продолжила она, и в её голосе впервые прозвучала не власть, а нечто вроде снисходительной милости, — каждая из нас разрешает тебе... поцеловать свою ногу. Один раз. В знак благодарности.

Сердце забилось чаще, но теперь не от страха, а от чего-то иного — от признания, от причастия.

Катя первой протянула ногу. Я наклонился и благоговейно прикоснулся губами к её подъёму, чуть ниже щиколотки. Кожа была гладкой и пахла лосьоном с мятой.

Соня подставила кончики пальцев. Я почтительно коснулся губами ногтя её большого пальца, ощутив под губами гладкость полировки.

Лиза позволила поцеловать пятку — место, обычно скрытое, уязвимое. Прикосновение было быстрым, но от этого не менее значимым.

Даша указала на тыльную сторону стопы, где была видна голубая венка. Мой поцелуй там был самым лёгким, почти невесомым.

Когда я поднял голову, на их лицах были разные выражения: у Кати — удовлетворённая строгость, у Сони — игривое торжество, у Лизы — лёгкая неловкость, у Даши — задумчивая улыбка.

— Вот и всё на сегодня, — подвела черту Катя. — Можешь идти. И помни — такое отношение ты получаешь только за безупречную службу.

— Спасибо, — прошептал я, и это «спасибо» вырвалось само, от сердца. — Спасибо, Екатерина Сергеевна. Софья Александровна. Елизавета Викторовна. Дарья Алексеевна.

Я вышел, неся свои инструменты. На губах оставалось смешанное послевкусие лосьонов и... чего-то неуловимого. Не триумфа, нет. Но чувства правильности. Я нашёл свою нишу. Я был полезен. Я был замечен и... вознаграждён. В рамках той странной, извращённой иерархии, в которой я теперь существовал, эта награда — эти четыре почтительных поцелуя — значила больше, чем любое другое одобрение в мире. Это была валюта моего нового королевства. И я был готов служить за неё вечно.

***

Последние дни смены пролетели в каком-то сюрреалистичном, идеализированном спокойствии. Боль на попе утихла, оставив после себя лишь слабые, бледные полосы-напоминания и более глубокий, нестираемый шрам в сознании. Я продолжал свои утренние и вечерние службы с отлаженной, почти механической точностью. Это была моя функция. Моё предназначение.

Я научился считывать малейшие нюансы в настроении моих Госпожей. Знал, что Катя ценит скорость и молчаливую эффективность, Соня — демонстративное унижение, смешанное с изяществом, Лиза — почтительную заботу, а Даша — виртуозное мастерство в деталях. Я стал идеальным инструментом в их руках. И в этом я нашёл тотальное, парадоксальное освобождение от всех тревог и сомнений «старого» себя. Мне не нужно было думать, чего я хочу. Мне нужно было лишь угадывать и предвосхищать, чего хотят они. И служить этому желанию.

Вожатые, Вероника и Наталья, также включили меня в свой быт как само собой разумеющуюся деталь. Их бельё, их обувь, их случайные прихоти — всё это ложилось на мои плечи, и я нёс этот груз не как наказание, а как привилегию посвящённого. Порка прутьями осталась единственным актом прямой карательной жестокости. После него воцарилось холодное, спокойное принятие факта моего существования на самых нижних ступенях их иерархии.

На заключительной дискотеке я, конечно, не был. Я находился в их палате, собирая вещи в чемоданы, аккуратно складывая платья, джинсы, то самое нижнее бельё, которое уже не вызывало бурю эмоций, а было просто предметом моей ответственности. Они пришли с дискотеки, пахнущие ночным воздухом, духами, чужими мужскими одеколонами. Их глаза блестели, они были полны впечатлений от последних свиданий, последних поцелуев.

— Всё готово, слуга? — спросила Катя, бегло окидывая взглядом аккуратные стопки.

— Да, Екатерина Сергеевна.

Они переглянулись. Что-то витало в воздухе — не ностальгия, а скорее осознание того, что этот странный эксперимент подходит к концу.

— Ну... спасибо, — неожиданно сказала Соня, и в её голосе не было привычной издёвки. Была констатация. — Было... занятно.

На прощание никаких особых жестов не последовало. Ни поцелуев ног, ни унизительных приказов. Просто кивок. Разрешение уйти. Дверь закрылась за мной, отсекая тот мирок, который стал для меня за эти недели всей вселенной.

Дорога домой в автобусе была похожа на возвращение из другого измерения. Я смотрел в окно на мелькающие леса и поля, но не видел их. Я видел отражение в стекле — своё собственное. Лицо казалось чужим. Более спокойным. Более... определённым.

Я осознал главное: я всегда этого хотел. Всю свою неуверенную, тревожную жизнь старшеклассника я подсознательно искал именно этого — чётких правил, абсолютной власти над собой, возможности полностью отдаться служению чему-то — или кому-то — высшему. И я нашёл это. Не в идее, а в четырёх девушках и двух вожатых, которые стали для меня олицетворением всей женской власти, грации и права на превосходство. Они дали мне форму. И теперь, лишённый этой формы, я чувствовал себя пустым, как посылка без адреса.

Но адресаты найдутся. Мысль осела в сознании твёрдо и ясно, как кристалл.

Моя старшая сестра, Алина. Она всегда была для меня недосягаемым, слегка надменным существом с её взрослой жизнью, университетом, поклонниками. Её ноги в дорогих туфлях на шпильках, её вечное недовольство бардаком в своей комнате... Я предложу ей свои услуги. Скромно, почтительно. Скажу, что научился в лагере хорошо ухаживать за обувью, убираться, стирать деликатные вещи. Что хочу помогать. Я стану её личным слугой. Буду чистить её туфли языком, когда она не видит. Собирать и благоговейно стирать её грязные колготки и кружевное бельё. Рано утром, пока она спит, буду наводить идеальный порядок на её туалетном столике. И, если повезёт, если я буду служить достаточно преданно, однажды она, уставшая после вечеринки, бросит мне свои трусики со словами: «Постирай, раб». И это будет величайшей милостью.

Девочки из моего класса. Особенно те трое — надменная Маша, спокойная и насмешливая Вика, тихая, но с властным взглядом Яна. Я найду подход. Может, помогу с проектом, понесу сумки. А потом, заговорив о лагере, как бы невзначай расскажу, как мне нравится заботиться о ком-то, делать мелкие услуги. Предложу... полировать лак на ногтях. Или массажировать уставшие после тренировки ноги. Сначала они будут смеяться. Потом — удивляться. Потом — привыкать. Я стану их тихим, незаметным слугой. Тенью, которая всегда готова склониться к их ногам. Я уже предвкушаю тот момент, когда, стоя на коленях в чьей-то комнате после «услуги», я склонюсь и прикоснусь губами к её ступне. И не в порыве страсти, а как ритуал. Как знак моего места. Места, которое я сам для себя избрал и в котором обрёл, наконец, покой.

Автобус въехал в город. Зазвучали голоса, смех, началась суета расставания. Я взял свой чемодан. В нём, в самом дальнем углу, аккуратно завернутые в полиэтилен, лежали два трофея: носочек Лизы и старый, почти истёршийся балеток Сони. Мой талисман. Напоминание о том, кто я теперь.

Я вышел на асфальт, залитый городским солнцем. Вокруг была обычная жизнь. Но я был уже другим. Я был слугой без Госпожи. Но ненадолго. Потому что мир, я знал, полон прекрасных, достойных поклонения ног. И я найду тех, кто согласится принять моё служение. Мою новую, единственно верную жизнь.