Ключ в замке повернулся громко — с таким металлическим скрежетом, будто кто-то намеренно проворачивал его в обратную сторону, пытаясь сломать механизм. После скрип двери, нарочито медленный, глухой удар косяка.

Олег не спал. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Свет фонаря с улицы отбрасывал мерцающую тень от веток березы. Он не просто слышал — он чувствовал каждый звук, проживал его. Как она споткнулась. Короткий, сдавленный выдох боли или досады. Шуршание одежды. Она не включала свет. Боялась разбудить его или боялась встретиться с ним глазами в зеркале прихожей.

Цифры на электронных часах светились в полумраке: 05:17. До звонка будильника оставалось сорок три минуты. Он ждал её слишком долго. Сначала до полуночи. Потом — до двух. Потом — до четырёх.

Олег слышал, как в ванной включилась вода, ударила с силой о дно раковины, потом стихла до еле слышимого журчания. Она смывала. Смывала улики. Запах чужого табака, чужого парфюма, чужого пота. “Дождь смоет всё. Исчезнешь навсегда…” — вертелось в голове обрывком чужого стиха. Но это был не дождь. Это была она, старательно, под струёй горячей воды, стирая с кожи память о другом.

Раньше… Раньше она возвращалась с работы, и даже если он уже спал, она подкрадывалась, её поцелуй был как дуновение: лёгкое прикосновение губ к виску, запах её шампуня и чего-то тёплого, домашнего — ванили, чего-то фруктового, просто её. Он просыпался от звука, от приятного, мягкого вторжения в его сон, от её присутствия. Сейчас всё было иначе. Тело его было напряжённой струной, а сердце колотилось с глухим, нездоровым упрямством, будто хотело вырваться из грудной клетки.

Она вошла в комнату на цыпочках. Он видел её силуэт в дверном проёме: хрупкий, почти девичий. Скинула халат. В полной тишине, как вор. Потом — осторожное движение, край кровати почти не прогнулся под её весом. Она легла спиной к нему, у самого края, боясь коснуться.

Запах. Да, шампунь, гель для душа, но под этой химической, магазинной чистотой пробивалось другое. Не тот знакомый запах, который он узнавал с закрытыми глазами. Это было что-то острое, чуждое. Запах улицы, ночной прохлады, адреналина и… похоти. Той, что остаётся на коже после чужих рук. Она пахла не собой.

Олег лежал неподвижно, но внутри всё кричало. Он прокручивал в голове кадры, как проклятый фильм. Где она? С кем? В какой гостинице, в каком подъезде? Как он трогал её? Что она ему позволяла? Картины были обрывистыми, грязными, они обжигали изнутри, как кислота. Он ничего не знал наверняка. Только чувствовал. Знанием было это леденящее отчуждение, эта стена из запаха и тишины, что легла между ними.

Он хотел мести. Мгновенной, унизительной. В голове, как спасительный круг, всплыло лицо Лики. Её подруги. Которая смотрела на него так, будто видела насквозь и ждала, когда он даст слабину. Да, это было бы идеально. Не просто изменить. Изменить с лучшей подругой. Ударить в самое больное. Его пальцы непроизвольно сжали простыню.

Марина лежала, не шелохнувшись, но он слышал, как бьётся её сердце. Не часто, гулко, натужно. Она не спала. Она ждала. Ждала его вопроса, его крика, начала. Эта её покорная, виноватая готовность принять удар злила его ещё больше. Он не хотел давать ей эту роскошь — роль кающейся грешницы.

Внезапно, почти не думая, он резко повернулся к ней. Движение было грубым, порывистым. В полумраке он видел очертания лица, широко открытые глаза, смотревшие в потолок. Она не отпрянула. Не закрылась. Она просто… замерла.

Без слов, движимый слепой яростью он навалился на неё. Руки были жёсткими, движения — угловатыми. Он не целовал её. Он искал лишь вход.

Она не сопротивлялась. Раздвинула ноги. Покорно, холодно. Когда он вошёл, её тело было сухим и напряжённым. Она ахнула — коротко, безжизненно, закусила губу. Это не было похоже ни на что из их прошлого. Это было насилие. Не физическое — она позволила. Душевное. Над обоими.

Он делал это, не глядя на неё, чувствуя, как ярость сменяется стыдом, а желание — омерзением. Он хотел её унизить, а унизил лишь себя. Стал тюремщиком в своей же камере.

Через несколько минут она сказала, и её голос был плоским, без интонации, как у автомата:

— Ты скоро… опять мыться придётся.

Это было больнее удара. Олег вскочил, вышел, захлопнув за собой дверь. В ванной под ледяными струями его душила обида, злость. Не из-за неё. Из-за себя. Из-за того, что в нём, всегда считавшем себя выше бытового хамства, нашлось это тёмное, мелкое желание причинить боль. Из-за ощущения полного, унизительного поражения.

***

Марина лежала на краю кровати, прижав ладони к лицу. Физической боли почти не было. Была пустота. И стыд, такой густой, что можно было задохнуться.

Она не могла объяснить, как это вышло. Это не было романом. Не было даже влечением в привычном смысле. Это было похоже на короткое замыкание. Коллега, Стас. Ничего особенного. В баре, случайное прикосновение к её запястью. Молния, пронзившая мозг и мгновенно спустившаяся вниз, и жар, что появился там. Это было примитивно и неотвратимо. Её захлестнула волна желания такой чудовищной силы, что все принципы, память об Олеге, страх — всё это растворилось.

Она позволила вести себя. В такси, в лифте чужого дома. Это было похоже на сон. Она шла, будто наблюдая со стороны, как её тело послушно откликается на чужие прикосновения, извивается, стонет. Это был не секс. Разрядка. Выход для напряжения, что копилось годами в их тихой, правильной, пресной квартире. Того, о чём с Олегом они молчали. О той нежности, что куда-то ушла, о страсти, что выцвела и превратилась в рутину. В этом чужом мужчине не было ничего, кроме животной, всепоглощающей силы, и она, как мотылёк, бросилась в этот огонь.

Когда всё кончилось, когда внутри осталась только липкая, чужая теплота, её отпустило. Она увидела его лицо — обычное, самодовольное, потное — и её стошнило от омерзения. Не к нему. К себе. Она металась в чужой ванной, пытаясь смыть с кожи, изнутри это доказательство своего падения. Он говорил что-то циничное, его голос резал слух.

И вот теперь она дома. Её муж, её Олег, только что совершил над ней казнь. Она это заслужила. Они оба заслужили этот ночной кошмар.

Она встала. Подошла к двери ванной, за которой шумела вода.

— Олег…

Молчание.

— Я… я...

Вода выключилась. Наступила тишина.

— Знаю, — наконец сказал он, голос глухой, из-за двери. — Ещё до того как ты пришла.

— Я не хочу ни врать, ни оправдываться. Ты… мы теперь… конец?

Она ждала, прислонившись лбом к прохладному дереву. Всё в ней сжалось в комок.

— Не знаю, — прозвучал его ответ. — Всё зависит… от того, где ты сейчас. Не телом. Ты где, Марин?

Этот вопрос, тихий и без претензии, обезоружил её больше, чем крик. Она расплакалась.

— Я здесь. Дома. И мне так… так мерзко и страшно. Открой дверь. Пожалуйста.

Олег стоял, мокрый, в полотенце на бёдрах. Она не стала бросаться ему в ноги, умолять о прощении. Просто подошла и прижалась к мокрому плечу. Он не обнял её сразу. Стоял неподвижно. Потом руки, медленно, словно против воли, легли ей на спину. Просто лежали. Она плакала, слёзы текли по его коже, смешиваясь с каплями воды.

Они просто стояли. Минуту. Две. Пять. Десять. Потом он повёл жену не в спальню, а на кухню. Усадил на стул, сам сел напротив. Между ними был стол — и целая жизнь.

— Зачем? — спросил он просто. Без упрёка. — Я… я стал таким скучным? Неинтересным?

Она смотрела на руки мужа, сжимающие край стола. Сильные, знакомые. И поняла, что ненавидит не его. Ненавидит ту молчаливую сделку, в которую они вступили раньше: не тревожить, не спрашивать, не рисковать. Жить по инерции.

— Нет, — сказала тихо. — Не скучным. Далеким. Мы стали далёкими, Олег. Я испугалась. Я побежала не к тебе, а от тебя.

Он молчал, глядя в окно, где начинался рассвет.

— И что теперь? — спросил он не глядя.

— Если хочешь — можешь ударить. Стерплю, заслужила.

— Что это даст? Не нужно играть в смирение. Перестань. Это не сцена из дешёвой мелодрамы. Ты предлагаешь мне встать в очередь? Сегодня один, завтра другой, ведь сложно только первый раз, а потом — ерунда.

Она сжала пальцы. В её голосе проступила не просьба, а что-то твёрдое, почти отчаянное.

— Поверь — мне противно… и стыдно. Если не сможешь простить, я уйду. Рассказывать я ничего не буду, живописать раскаяние, изображать смирение… ничего такого не будет, не проси. Или простишь, и попробуем начать сначала, или…

Он коротко, беззвучно усмехнулся.

— Заново? Давай сравняем счёт? Я тоже тебе изменю с Ликой, а? Как тебе?

— Всё-таки ты готов занять место в очереди? Лучше со мной. Обещаю, клянусь…

— Ты уже клялась в верности. — его голос стал низким, сиплым. — Я уже пробовал сегодня с тобой. Помнишь? Ты была сухой и холодной. В порыве страсти торопила меня и жаловалась, что опять мыться придётся. Наверное, с ним было иначе. Теплее.

Она закрыла глаза на секунду, будто от физической боли.

— Не заставляй меня сравнивать. Это не имеет смысла. Олег… ты можешь сегодня не ходить на работу?

— Могу. А зачем? Чтобы ты устроила мастер-класс? “Опыт, приобретённый на стороне: повышаем качество домашнего секса”?

— Останься, — её голос стал тише, но в нём появилась странная, хрупкая настойчивость. — Ты мне нужен.

— Для чего? — спросил он.

— Чтобы обнять меня. Просто обнять. И поцеловать. Хоть раз. Пожалуйста.

Он медленно покачал головой, отступил на шаг, будто боясь даже стоять рядом.

— От тебя всё ещё пахнет. Ты вся им пропитана. Как этим можно дышать?

В её глазах что-то надломилось и погасло.

— Значит, не простишь. Я надеялась на милосердие, на великодушие.

— Надо же, какой пафос, какая патетика. Как у тебя всё просто: изменила — отменила. Не знаю, как правильно назвать покаяние в грехах, но я не священник, чтобы совершать таинство искупления.

Марина смотрела на него неотрывно, слёзы стояли в её глазах, делая их огромными, она казалась беспомощной.

— Ты меня разлюбил? — голос был едва слышен. — Сейчас только раннее утро. Ещё вечером, кажется, ещё любил, или мне это только казалось? Олег, хочешь, я встану на колени? Или просто уйду. Если даже смотреть на меня для тебя невыносимо.

Олег задыхался. Не от гнева — от обиды, которая стояла в горле, от беспомощной, животной тоски. Он не мог выкинуть из головы мысль, что её тело было отдано другому. Что кто-то чужой, наглый, касался её. Эта картина сводила с ума, но ещё больше сводила с ума мысль, что он не может вычеркнуть её из своей жизни. Не может. Она была вшита в него, как шрам, как болезнь. Он болел ею.

На работу Олег не пошёл. Отправил сухое сообщение о болезни. Прошёл в спальню и лёг. Ни шага навстречу. Обида была тяжёлым, неподъёмным камнем.

Марина пришла через минуту и тихо легла рядом. Они лежали в постели, но казалось, были на разных полюсах, бесконечно далеки. Пространство между ними было холодным и мёртвым.

Молчание было густым, тяжёлым, давящим. Иногда кто-то из них глубоко вздыхал. Другой в ответ вздрагивал всем телом, но не оборачивался. Им обоим было плохо. Невыносимо.

Олег лежал, глядя в стену, и чувствовал, как внутри происходит борьба. Разъедающая обида — и горячая, бешеная волна тоски. Не по той, что изменила. По той, что была. По её запаху, по теплоте кожи, по её смеху, по тому, как она засыпала, прижавшись. Тело помнило её лучше, чем разум, и оно изнывало от голода. От печали, которая подступала к горлу, сжимала живот, делала дыхание прерывистым. Ему хотелось одновременно простить и наказать, прижать к себе и оттолкнуть, забыть… нет.

Касание. Он вздрогнул, но не отстранился. Замер. Тогда она повернулась и потянула его к себе. Она вжалась в него со всей силой, будто боялась, что он передумает. Их объятия были не объятиями влюблённых, а хваткой утопающих, последней надеждой.

Нежность пришла позже. После первых жадных, солёных от слёз поцелуев, после отчаянного секса, в котором было больше боли, чем страсти. Потом, уже в сумерках, когда они лежали, пригревшись, и тишина между ними стала не враждебной.

Прикосновения стали другими. Медленными, исследующими. Никто не проронил ни слова. Они знали, что ничего не решено. Что доверие — это не слово, а долгая работа. Что её вина и его обида не исчезнут за один день. Но в этой тишине, в этом медленном, бережном прикосновении, впервые за долгое время не было лжи. Была только боль, разделённая на двоих.