Анечка не помнила ни одной субботы в своей жизни без порки. Нельзя сказать, что бы ее детские воспоминания были какими – то особенно горестными и трагичными. Дети вообще, как правило, принимают заведенный в семье порядок, как должное. А поскольку отец ее был "из деревенских", то и в свою семью, которой он обзавелся, переехав в молодости в крупный областной центр Р – ск, он перенес обычаи, заведенные дома.

Сперва жена его, Анечкина мама, была потрясена и изумлена, когда после очередной размолвки молодоженов разозленный супруг велел ей раздеваться и готовиться к порке. Она попробовала было что – то возразить, однако Андрей (так звали отца Анечки) стоял на своем – отец его так мать уму – разуму учил, а он – дурак, раз думал, что без этого можно обойтись. Ссора кончилась скандалом, и свою ненаглядную Леночку Андрей уложил поперек колен, заломив руку, спустил ей трусы и отстегал ремнем. Отстегал – то, по правде говоря, слабо – хоть и чувствовал в душе свою правоту, однако и жену молодую жалел, и побаивался слегка, что развернется эта городская штучка, да и уйдет из дома. Однако "штучка" повертелась, поерзала, да и смолкла. Во – первых, идти – то ей по большому счету было некуда – жили ее родители хуже, чем кошка с собакой: мать гуляла, отец попивал, и дома Лену ждали бы только попреки. С другой стороны, если вернуться к сути спора, Лена понимала, что не так уж она были и права, и спорила больше из вредности и желания настоять на своем.

Дулась она, конечно, до вечера, однако ночью, как это часто бывает, супруги окончательно помирились в кровати. Следующий раз случился через три дня, и опять Андрею пришлось учить жену ремнем, тогда уж она вроде, точно усвоила, что спорить с мужем – не дело. Однако ж через 10 дней – по пустяковому, казалось бы, поводу, как распорядиться премией Андрея (было бы, чем распоряжаться, жили тогда Анечкины родители скромно, и неотложные финансовые нужды были обоим родителям известны прекрасно), Леночка опять, как в народе говорится "уперлась рогом". Она при этом уже и сама себе удивлялась, понимая, что ведет себя как неразумный ребенок, требующий конфет перед обедом, причем ребенок, которому даже и не конфет хочется, а супа. На этот раз она уже без всяких понуканий, с первого напоминания задрала халатик, спустила трусы, и улеглась на подлокотник дивана, так что попа ее аппетитно выпятилась навстречу мужниному ремешку.

Так и маялись они какое – то время – днем Андрей ее порол, ночью они мирились, пока муж не плюнул, и не ввел в обиход тот же обычай, что был и в отцовском доме – пороть жену по субботам; виновата – так за дело, а нет – так впрок. И дела в молодой семье сразу пошли на лад. Порка парадоксальным образом освободила молодую женщину. С детства предоставленная сама себе, она устала нести груз ответственности за себя и свою жизнь. И вот, наконец, кто – то снял с нее этот груз, вернул ей ощущение покойной зависимости, как в детстве, когда ты точно знаешь, что за хорошее тебя похвалят, а за дурное – накажут, и больше так поступать не станешь. Леночка была точно уверена, что чтобы ни случилось, в субботу она свое получит, и в ожидании субботней порки, которая каждый раз напоминала, что от нее ничего не зависит, и решения здесь принимать не ей, у нее всю неделю сладко сжималось сердце. Если бы Андрей порол жену только "за дело", то кто знает, чем бы кончилась их совместная жизнь. Но, поскольку порол он ее вне зависимости от поведения жены, "для ума", никакой причины скандалить, делать глупости, поглядывать на сторону у Леночки не было.

В субботу с утра сердце ее наполнялось нетерпением. Она прибиралась, стирала, готовила и подавала обед, но сердце (да и задница тоже) уже праздновали "файф – о – клок", когда в ее ждало не чаепитие, а старая добрая порка. Сперва она робела и суетилась, и чем ближе стрелка подбиралась к пяти, тем чаще она старалась мелькать перед Андреем, тем жалобнее заглядывала ему в глаза. Однако потом рассудила, что это ни к чему, и без пяти пять она просто подходила к дивану, задирала юбку, спускала трусы, и, перегнувшись через подлокотник, укладывалась грудью на диванные подушки. Если бы она анализировала свои ощущения, то поняла бы, что испытывает сильнейшее сексуальное возбуждение. Бывало, что Андрей мешкал, и эти 10 – 15 минут ожидания были самыми сладкими и волнующими. Она лежала вся на виду, заголив задницу напоказ, в ожидании порки, и это ощущение собственной покорности, звук шагов мужа, свист ремня по воздуху, и первый, всегда внезапный удар, заставляющий сжаться и сладко взвизгнуть – все это стало для нее жизненно необходимым очищающим ритуалом, символом собственной порядочности и добродетели.

Как – то (и довольно скоро после того, как субботние порки стали обыкновенными) у Андрея задержался приятель. Леночка подливала пиво и приносила закуски, однако дело шло к пяти, и она нервничала все сильнее. Умом она понимала, что порка просто переносится на поздний вечер, однако сердце и задница хором требовали свое порции сладкого страха и добрых шлепков. Она так суетилась, вертелась, поглядывала на часы, что приятель в недоумении спросил, может он не вовремя? Если что, так он и в другой раз зайдет...

– Не волнуйся, у нас тут... просто маленькое семейное дело, – успокоил его Андрей. Ты подожди на кухне, это недолго, минут пять! – и вышел в комнату. Леночка уже лежала на подлокотнике, и ее потрясывало от предвкушения и возбуждения. То, что приятель мужа услышит (а обязательно услышит!), и свист ремня, и сочные шлепки, и ее щенячьи повизгивания, ее невероятно заводило. Да что услышит – наверняка еще и увидит, из кухни этот участок комнаты просматривался просто великолепно, а дверь в кухню была не глухая, а со стеклянной вставкой. Андрей порол ее так же спокойно и размеренно, как если бы они были дома одни, а спустя четверть часа, приведя себя в порядок, она уже стояла на кухне рядом с мужчинами и готовила ужин, спиной чувствуя недоумение мужниного приятеля, и просто таяла от удовольствия. "Я хорошая и послушная" повторяла она про себя, "я хорошая и послушная"...

Когда через полтора года Леночка забеременела, Андрей ее и вовсе на руках стал носить. Часть домашних обязанностей безоговорочно взял на себя, к жене стал куда как снисходительнее. Однако порки по субботам не прекратились. Теперь по субботам Леночка просто снимала трусы, подходила к стене, и, упираясь в нее руками, слегка наклонялась – ведь животом на подлокотник уже не ляжешь! Шлепал ее Андрей рукой – бережно, нежно, но ощутимо. Леночка от беременности стала чувствительной и плаксивой, и к концу порки начинала сладостно похныкивать от чувства вины, удовольствия, благодарности...

В положенное время у них родилась чудесная дочка – Анечка. До трех лет отец ее и пальцем не тронул, но каждую субботу она наблюдала, как отец порет мать ремнем. Подросшую Анечку отец стал укладывать поперек колен и ласково шлепал ладошкой. Боли Анечка не ощущала – скорее в три года она воспринимала порку как особый вид игры, вроде щекотки. И на колени к отцу пристраивалась с удовольствием, и вскоре, копируя мать, принялась после каждой порки искренне благодарить отца "за заботу". Она была послушным и беспроблемным ребенком, но наказания, естественно, со временем ужесточалось, и к 12 годам она уже получала такую же "порцию" субботнего ремня, что и мать. Анечке это не казалось ни странным, ни несправедливым. Напротив, то, что ее школьных подруг наказывают хаотично, в зависимости от настроения родителей, и после каждого проступка они тряслись, как заячьи хвосты, казалось ей очень нелепым и совершенно неудобным. Анечка всегда задумывалась о своих поступках (а не об их последствиях), и поэтому никакого "подросткового возраста" у нее, собственно и не было. Стоило ей задумать какую – нибудь шалость, как попа ее сама собой начинала гореть и зудеть, не хуже, чем индикатор.

Сомневаться в семейном укладе он стала позже, когда кончала школу. Телесные наказания в семьях подруг уже не практиковались (хотя, возможно, и стоило бы) – добром такая девица под ремень уже не ляжет, а силком – и не уложишь уже. Субботние наказания Анечки не переносились и не отменялись, и подружки, оказавшиеся в это время у нее в гостях, и становившиеся невольными слушательницами порки Анечки и ее мамы, неизменно поднимали ее на смех. Наперебой они сочувствовали ей, уверяли, что уж они – то уже взрослые, и вот так, перед отцом, со спущенными трусами, ни за что не лягут. Аня и сама начала сомневаться – а хорошо ли, что ее порют каждую неделю? И однажды, набравшись смелости, категорически заявила отцу, что пороть ее больше нельзя.

– Почему нельзя? – искренне удивился отец.

– Ну... – задумалась Анечка, которая и в самом деле не озаботилась о логическом обосновании своего требования, – я уже взрослая!

– Мать, однако, постарше тебя будет! – ухмыльнулся отец. Сам Лена с ужасом и неодобрением смотрела на дочь.

– И вообще... стыдно! – выпалила Аня.

– Стыдно? – поразился отец, – стыдно вести себя плохо! А наказание – это не стыдно, наказание – это на пользу! Ложись, давай!

Все же годы правильного, классического воспитания, не прошли даром. Если у Анечки и имелись какие – то возражения, то она благоразумно оставила их при себе. А к концу порки и возражений – то, собственно, не осталось; Анечка давно заметила, что порка, как ничто другое, помогает ей сосредоточиться, упорядочить мысли, и легко найти решение вопросов, казавшихся ей прежде сложными и даже неразрешимыми. Однако завершилась порка не так, как всякий раз.