Получилось так, что Олеся была самый лучший в мире боевой товарищ. Это, и ещё то, что у нас был общий детский секретик – вот и причина, что я поехала, даже не спрашивая куда. Так бывает, такая простая сверка двух разных организмов: старый милый товарищ, на которого последние пару лет всё не хватало времени (вычтем невнимательные встречи в забитых кофейнях, десяток поздравительных мейлов и дружелюбное радиомолчание в аське). .. А потом просто едешь с этим человеком в поезде.

А потом едешь с этим человеком в плацкарте, пьёшь вино, впереди – неделя в общей съёмной комнате крымского городка. И тут остаётся только два варианта: или через полчаса, много – полдня, приходится признать, что друзьям детства свойственно вырастать чужаками, либо – вино правильное, смеёшься легко и беспрерывно, и всё – то общее, от размера обуви до сладкого стыда детских секретов. О которых не говорят, но очень хорошо помнят, как оказалось – и я помню, и тем более Олеся.

"Было ужасно стыдно", – вот что думает Олеся/я, засыпая на своей нижней полке, откуда не видно окна. "Было ужасно круто", – вот что думаю я/Олеся, пока во взгляде растворяется внешняя темнота, видимая с полки верхней. "Интересно, что будет теперь?" – вот что мы думаем.

Раньше – в двенадцать, в тринадцать, в пятнадцать, да, удивительно долго – мы никогда об этом не говорили, это было просто нечто вроде такой игры "на слабо" : никакого экстрима, вообще почти ничего, просто радость предъявления себя миру. Страшно и глупо делать это для всего мира, в одиночку – скучно, но вот для одной правильной подруги, да ещё и как бы "случайно заметившей"... И я сразу поняла, что и теперь, в двадцать один, игра продолжается: только закрылась дверь за хозяйкой съёмной комнатки, как Олеся одним движением стянула джинсы и трусики и повернулась ко мне уже так, с вопросом (вслух спросила "Ну что, переодеваемся – и на пляж?") – и память тела отозвалась мгновенно: юбку и трусы я стянула до колен раньше, чем успела ответить ("Угу, вспомнить бы, куда я паковала купальник").

... В восемнадцать лет возможностей для игры такого рода даже у двух попугаек – неразлучниц всё же оказывается довольно мало. Началось это в бассейне, в тот год, когда родители (дружившие издавна домами и ставшие почти уже "общими") перевели нас из совсем малышового "Головастика" в "Спартак", где тренировались подростки и взрослые. Не то на нас повлияли перемены сами по себе, не то возможность регулярно видеть 17 – 18 – летних, в каких мы только начинали превращаться, их тела и поведение, – но только всё началось с первой же тренировки. Началось совсем просто: мы стали тщательнее мыться в душе (в "малышовке" толпа визжащих девчонок проносилась через душевые, побрызгав на себя только для виду).

Стоя в кабинке вдвоём (кабинок вечно было меньше, чем моющихся, и "детей" просили группироваться), демонстративно тщательно намыливались – хихикая и толкаясь, роняя мочалки, заставая друг друга врасплох беспорядочным вращением холодного и горячего кранов – тем не менее, со взрослой методичностью тёрли себя мочалками и мыльными ладонями. Не слишком задерживались в промежности – просто там мыли так же тщательно, раздвигая ноги и слегка выпячивая лобок друг навстречу другу (позже стали с такой же тщательностью мыть выступившие конусы грудей, сходясь пальцами на напряжённых сосках).

Следующий этап игры начинался в раздевалке – украдкой поглядывая друг на дружку, одеваться начинали "сверху", примерно так: выходишь голая из душа, наскоро вытираешься, открываешь шкафчик, сразу натягиваешь футболку или майку (кто угодно скажет: в майке и без трусов – куда стыднее, чем совсем голой), потом аккуратно достаёшь и раскладываешь по скамейке остальную одежду, очень – очень тщательно разравниваешь полотенце, сворачиваешь и упаковываешь его вместе с купальником, если зима – натягиваешь длинный свитер (и, ощущая его прикосновение к голой попе и бёдрам, чувствуешь себя ещё голее), потом носки, и только потом – трусы, но только до колен ("ой – ой – ой, забыла между ног хорошенько вытереть, как мама говорила" – показываешь ты всей позой, разворачиваешь полотенце, вытираешься, сворачиваешь полотенце), натягиваешь штаны до трусов, всё ещё висящих на коленях, садишься на лавочку, обуваешься, встаёшь, и только тогда одеваешься окончательно. Но, конечно, радость от этого потайного спектакля совсем не так остра, если Олеся заболела или уехала, и нет того, кто, одеваясь в том же порядком, украдкой взглядывает на тебя.

При этом, надо сказать, мы никогда не были друг для друга "сексуальными объектами" – не трогали, не дразнили, никогда не показывали себя без "повода", и уж конечно, никогда не обсуждали наши "похождения". Друг для дружки мы были, наверное, соучастниками в остром желании "показывания себя миру" – ну а по большому счёту, и были тем "миром", который готов был смотреть, и ему это не наскучивало. Другие женщины нас совершенно не интересовали – ни как зрители, ни как зрелища. (И "личная жизнь" моя складывалась потом вполне традиционно – гетеросексуально, у Олеси, наверное, тоже – не знаю, никогда с ней ничего близкого не обсуждали, про своих мальчиков, месячные, эпиляцию и прочие "интимные подробности" я выкладывала совсем другим подругам: только не в наши с Олесей долгие беседы – язвительно – мифологизированные, за общие годы накопившие отдельную лексику, мимику и символику. )

Ещё был летний лагерь, куда родители сослали нас после восьмого класса – вполне посредственный, унылый и бездарно организованный. Зато однажды, когда мы внезапно вернулись с пляжа вдвоём (остальных девочек отряда повезли на какую – то экскурсию, что ли?), Олеся, закрыв дверь, сняла мокрый купальник. И минут двадцать расхаживала голая по палате – "отвлекаясь" от одевания то на разговоры, то на поиски чистых трусов, то на выбор юбки покрасивее... Меня пронзило такое острое ощущение голого тела в огромной десятиместной комнате – её ощущение – что потом я ещё несколько дней корила себя за то, что переоделась в тот день на пляже, а больше такой возможности не представилось.

Зато я воспользовалась тем, что нам двоим, как старшим и тренированным, в порядке исключения разрешалось далеко заплывать без вожатых. Бултыхаясь возле буйка, демонстративно ухватилось за него рукой, в которой держала только что стянутый низ купальника ("ой, кажется, верёвочка развязалась") и пять минут бултыхалась в метре от Олеси в одном "верхе", в идеально прозрачной воде...

... Прошло три года со времён нашей неразлучности (и лет пять, наверное, – с последней "игры") – и мы снова на море.