Вся следующая неделя вспоминается с трудом. Так выглядит сильно пересвеченная фотография: большинство цветовых пятен превращаются в чистое белое сияние.

Начиная со следующего дня, разговоры наши стали уже не просто "восстановлением общего языка" – мы делили и сверяли картины мира, и как бы заново узнавали историю ближайшего человека, не обходя никаких тем. Вот эти разговоры, вино в кафешках и на вечернем мысе у маяка, случайный джаз – бэнд, обнаружившийся на набережной только в один выходной, прошлогодние голливудские блокбастеры в летнем кинотеатре – всё было правильным и по – своему очень важным.

Но всё забивало сладкое острое чувство, которое давала наша "игра", чувство поиска и ожидания случайно – неприличных моментов, постоянно крутящиеся в голове попытки придумать ещё новые, неиспробованные варианты.

Мы совсем перестали одеваться дома: поспешность, с которой избавлялись от "тряпок, в которых жарко", лишь только закроется дверь, была почти комической, а нарочитая свобода и широта перемещений и поз – потрясающей. Ленивое потягивание в кровати со сброшенным одеялом, постоянное сидение по – турецки на пледе, брошенном на пол, за обедом и послеобеденными картами, даже утренняя зарядка (которой никогда в жизни не уделяли раньше внимания) – как постоянные попытки подставить как можно больше тела под солнечные лучи.

Возвратившись днём с моря, мы проводили в душе по полчаса, словно бы не соль смывали, а угольную пыль по возвращению из забоя. Под внимательным взглядом сидящей в двери, стоящая под душем намыливалась тремя видами мыла – для лица (пока руки закрывают лицо от потока воды, ничего не видно, везде вода, чувствуешь себя максимально напоказ), обычное для тела, интимное мыло. Безбожно расходуя пенку для бритья, тщательно проводили бритвой по ещё гладкой коже. Хотя вот, да – это у Олеси сбривать было совсем нечего, а я каждый день чуть сужала треугольник на лобке, и за несколько дней как – то вдруг, в первый раз с подросткового возраста (в ту неделю много чего происходило – в первый) оказалась совсем голой там. Это было очень здорово на ощупь, и потрясающе неприлично на вид.

... И постоянный жадный поиск чего – то ещё. Это у меня хватило смелости пару вечеров – когда ложились спать совсем поздно – "забыть вывесить купальник на просушку" и выскакивать из постели на веранду голой, впитывая всей кожей напряжённые взгляды тёмных соседских окон. Это Олеся "забыла дома юбку" (мы вообще стали как – то удивительно забывчивы – неужели морской воздух так действует на молодой организм?) и весь вечер гуляла, обернув вокруг бёдер наше большое полотенце. Когда полотенце начинало сползать, и она, отвернувшись от всех – ко мне, быстро распахивала его во всю ширь и снова запахивала, закрепив потуже, – у меня останавливалось сердце, и ещё несколько минут продолжались проблемы с дыханием. Но это всё уже были штуки на грани фола: нам совсем не улыбались проблемы с окружающими, они в этом спектакле были – статисты, они должны были делать остроту ощущения себя живой острее, но не видеть ни – че – го.

... И ещё эти ночи. Кровати стояли вдоль одной из стен, одна за другой, мои ноги – к Олесиной голове, так что мне видно было только прямоугольник подушки, вмятый по центру её тёмной макушкой. Но на третью ночь Олеся сообразила – "чтобы удобнее болтать перед сном" – развернуться в другую сторону, мы лежали ногами к ногам, и когда разговоры закончились (а луна заглянула в наше окно), я вполне отчётливо увидела, как под тонкой простынёй поднимаются и раздвигаются её колени. Потом, постепенно, но довольно быстро, простыня сползла с неё и упала на пол.

Ни до, ни после того лета я не видела, как мастурбирует другая женщина. В лунной белизне видны были только очертания её бёдер и рук, но я снова поразилась, насколько мы одинаковые: точно также она сначала быстро и резко тёрла клитор, а потом, когда возбуждение становилось невозможно удерживать, прижимала ноги к груди, охватывала их руками и входила в себя двумя пальцами на полную их длину, дальше уже только коротко двигая пальцами там, в глубине. Она даже точно так же в оргазме заваливалась на бок, совсем сжимаясь в клубок, пережидающий этот взрыв. Я поняла, что она тоже должна знать, насколько мы похожи – и со следующей ночи и сама стала "ронять" простыню.

... Простой процесс переодевания в пляжных раздевалках превратился в небольшие оргии – но только по уровню внутреннего напряжения и болезненного кайфа: мы по – прежнему быстро обнажались и медленно скрывали себя, почти в толпе, отделённые тонкой жестяной загородкой от очереди (вероятно, негодующих на нашу медлительность) купальщиков. Не больше, чем просто переодеваться рядом.

Но правило "не замечать происходящего случайно" постепенно сдавало свои позиции. В разговорах – о – мире мы уже не избегали и интимных подробностей (хотя при этом – ни разу! – не говорили о собственно "игре"), в долгих прогулках – могли среди прочего со смехом обменяться впечатлением об ощущении прохладного вечернего сквозняка под юбкой (при этом – я уверена, обе – ощущали, что прохладность его становится тем заметнее, чем сильнее намокает и раскрывается всё).

Перестали стесняться "документальных свидетельств" своего отдыха, так что помимо видов набережной и местных считанных достопримечательностей я увезла на карточке фотоаппарата сотни других фото, например бытовые снимки нашей комнаты и её неодетых обитателей. Олеся умудрилась пару раз щёлкнуть меня то в раздевалке, то в душе, а сама, на некоторых фотографиях с набережной и других улочек, со смеющимся лицом задирает юбку так, что "видны трусы" (их отсутствие). Плюс ещё некоторое количество "непреднамеренно неприличных" фотографий (например, та, где я сижу на диванчике в чайхане, обхватив колени и уложив на них подбородок – при том, что из одежды на мне был только короткий сарафан, и я уже успела сбрить все волосы между ног).

Ближе всего к серьёзному переходу границ игры мы были, кажется, в последний вечер (отъезд – на следующий день после обеда). Весь день шёл тёплый дождь, и мы одни купались под этим дождём, а вечером внезапно безбожно напились. Потом чуть не полночи сидели у моря, "проветривались", дождь был слишком тёплый, чтобы протрезвлять, в море лезть не решились. В конце концов вернулись – таки домой, но уже расстелив постель, Олеся пожаловалась: "душно" – и вот, глубокой ночью стояли на веранде посреди двора, голые, нас заливал всё тот же дождь, молчали, смотрели друг на друга: лицом к лицу, мои соски в сантиметре от её сосков.

Утром проснулись поздно – солнечно, похмелья нет, но настроение у меня как – то упало: кончался отпуск, кончалось лето, кончалась наша игра. Острое ожидание чего – то пропало, и возвратилось только один раз: мы вернулись с пляжа, я быстро и невнимательно ополоснулась и даже не осталась "составить компанию" – не закрывая дверь, отправилась собирать вещи. И всё же переоценила степень своего равнодушия: все мои маршруты по комнате пролегали мимо этой двери, и я видела, как Олеся тщательно, словно не замечая моего отсутствия, выполняет обычный ритуал – намыливается, смывает мыло, берёт другое...

"А здорово было, правда?" – спросила она наконец. Я подошла и стала в дверном проёме – она вертела в руках снятый с держалки душ. "Да, здорово: море хорошее, жильё дешёвое" – "Я не только про это" – спокойно ответила она, поставила одну ногу на бортик кабинки, и я увидела, что она открутила с душа разбрызгиватель – "В конце концов, мы же друг у друга одни такие". Так мы и стояли – я в дверях, она в кабинке, направив поток воды на клитор, – и заново болтали обо всём, всём – пока она не содрогнулась, сжав шланг душа обеими ногами и чуть не упав на пол.

... На вокзале родного города мы расставались у маршруток: она потрогала приоткрытыми губами уголок моего рта и сказала только: "счастливо".