Специалистам, занятым в области средневековой истории теологии религии и атеизма, читать не рекомендуется...

Все персонажи и действия вымышлены, к историческим событиям не имеют никакого отношения.

"Жизнь, господа присяжные заседатели, – это сложная штука, но, господа присяжные заседатели, эта штука открывается просто, как ящик... " (Ильф и Петров).

День клонился к закату. Я ехал по пустынному тракту и клевал носом. Моя худая лошадь тащилась кое как. Размеренный топот копыт усыплял и я раскачивался в седле, уронив голову на грудь. Вокруг не было ни души. Я пил из фляги подкисленную воду и жевал сухарь. Путешествие близилось к концу. Я знал, что скоро появится деревушка, а за ней и монастырь – цель моего пути. Наконец вдалеке послышался звон колокола местного служки и отдалённый лай собак. Я спешился и осенил себя крёстным знамением, пробормотав молитву.

Я выполнял поручение моего наставника протодиакона аббатства святого Адриана отца Эрмина. Мне надлежало передать свиток настоятельнице женского монастыря, принять вечернюю трапезу и заночевать. С восходом солнца я должен был возвращаться. Ещё утром преподобный Эрмин призвал меня в свои апартаменты. Когда я вошёл, он сидел за большим дубовым столом и что – то писал. Он прилежно скрипел пером, то и дело опуская его в серебряную чернильницу. Увидев меня, он поманил меня перстом. Я откинул капюшон и подошёл, преклонив голову.

– Итак, сын мой – проговорил старик – ты доставишь это послание матушке Доминике, настоятельнице женской обители, и на словах передашь от меня привет – он скрутил папирус в свиток и обмотал его бечевой – завтра к вечерней молитве ты должен вернуться.

– Слушаюсь, ваше преподобие – смиренно ответил я.

Отец Эрмин залил свиток сургучом и запечатал его перстнем с пальца своей руки. Затем он вынул из ящика стола другой перстень и подал его мне:

– Надень его, по нему матушка узнает что ты от меня.

Я взял перстень и натянул его на палец. Он вручил мне свиток и взглянул на меня исподлобья:

– И смотри мне... – грозно сказал он на прощание и сунул свой волосатый кулак мне под нос.

Начинало смеркаться, когда я въехал в деревянные ворота монастыря. Прислонившийся к сторожевой будке охранник бессовестно дрыхнул, обхватив руками ржавую алебарду. У входа в небольшой вестибюль меня встретили две хорошеньких монахини в белых одеяниях и одна из них спросила:

– Что привело одинокого путника в нашу обитель?

– Я по поручению преподобного отца Эрмина – ответил я и показал им свиток и перстень.

– Тогда сядь и подожди – произнесла она звонким голосом и указала на стул.

Они тут же убежали. Я сидел на шатком стуле и оглядывался по сторонам. Было ощущение, что я здесь не один и за мной всё время кто – то подглядывает. Откуда – то из – за портьеры доносился приглушённый шёпот и хихиканье. Я заёрзал на стуле, вызывая тем самым жуткий скрип. И опять хихиканье и перешёптывание. "Какой мальчик симпатичный, какой стеснительный – хи хи хи" – слышалось непонятно откуда и я чувствовал, что начинаю густо краснеть. Наконец, где – то в глубине освещённого канделябрами вестибюля, послышались шаги и появилась настоятельница в сопровождении двух монахинь. Я встал со стула и преклонил голову, протягивая свиток. Молча взяв его из моих рук, она сорвала печати и, развернув, принялась читать. Пока она читала, я украдкой подглядывал за ней. Стройная, на вид не больше тридцати пяти, правильные черты лица, плавные величественные жесты. Одеяние тоже белое. От остальных монахинь её отличал тяжёлый серебряный крест, висевший на шее. Вот тебе и матушка. Прочитав свиток, матушка Доминика проговорила:

– Ну что – же, мои сёстры отведут тебя в трапезную, а потом покажут келью, где ты заночуешь, а лошадь отведут на конюшню и накормят. И помойся перед сном, а то воняет – её лицо было строгим, но глаза улыбались и было в них что – то загадочное. Она махнула рукой двум монашкам и они повели меня в покои монастыря.

Я пребывал в отведённой мне келье и готовился ко сну. После всех процедур я чувствовал приятную усталость. Затушив свечу, я улёгся в чисто застеленную постель и закрыл глаза. Какое – то время я лежал в полной тишине. Но вдруг за дверью послышался шорох и я открыл глаза. Почудилось? Затем я услышал звук проворачивающегося замка в двери и в следующий момент она открылась с тихим скрипом, пропуская в мою келью сразу трёх монахинь. Какое – то время они стояли и тихо перешёптывались. Затем они прикрыли за собой дверь и подошли к моей кровати. Внезапно одежды с них упали и в ярком лунном свете я увидел три стройные обнажённые женские фигуры. Я зажмурил глаза. Ох, как хорошо, что они не видят, как я покраснел. Наверное, в дневном свете моё лицо напоминало бы сейчас спелый помидор. Тем временем они обошли мою кровать со всех сторон и я почувствовал, как мягкие женские ладони, опустившись на все мои конечности, прижали меня к топчану. Одна ладошка закрыла мой рот, а другая мягко опустилась на колено и медленно поползла вверх. Я замычал и задёргался, но множество рук ещё сильнее вдавили меня в топчан.

Вокруг слышалось горячее дыхание. Рука двигалась всё выше, пока чуть влажные от пота пальцы не обхватили мне мошонку. Совсем не больно, совсем легко, но в то же время плотно и неотвратимо. И от этого неожиданного и абсолютно наглого прикосновения во мне вдруг начало просыпаться сладкое чувство блаженного грехопадения. Я дёрнулся ещё раз, но меня не отпускали и продолжали гладить мошонку. Затем пальцы переместились вверх и обхватили ствол моего достоинства и... и методично двигаясь, эта наглая рука так возбудила мне хозяйство, что оно стало твёрдым, как деревянный кол и большим, как спелый огурец с монастырского огорода.

Надо мной склонилось лицо, в котором я узрел матушку Доминику, и сейчас это лицо было не строгим и смиренным, а похотливым и греховным, и, чёрт меня дери, оно было прекрасным. Да и движения рук у неё и впрямь были плавными. Проклятая животная первобытная страсть отняла всю волю к сопротивлению. Блаженство по всему моему телу предательски расползалось и парализовало начисто. Я расслабился и тяжело засопел. Я буквально видел, как с десяток инквизиторов, увешанных пыточными приспособлениями смотрят на меня с потолка и грозят указательными перстами. Руки, державшие меня отпустили, осталась только та, что на чреслах и та, что на лице. Она освободила мне рот, но не спешила убираться с лица, гладя меня за бритые щёки. Сопротивляться я уже не мог и подлые девки это прекрасно знали. Красивое лицо мамаши Доминики всё приближалось и я услышал сладкий шёпот:

– Расслабься, мальчик, и ты окунёшься в фонтаны блаженства, да и мы окунёмся вместе с тобой. Оставь все мысли на потом.

– Может не надо – беспомощно промямлил я.

– Глупец, пусть лучше ты станешь мужем здесь от наших рук, чем от рук какой – нибудь шлюхи из таверны.

И с этими словами она наклонилась ещё ниже и горячо поцеловала меня в губы. Совсем не так, как целуют десницу его преосвященству, и не так как я целую руку преподобному Эрмину, а вот так: её губы плотно прижались к моим и язычок оказался в глубине моего рта, отыскал там мой язык и начал его настойчиво теребить. Инквизиторы с потолка уже грозили кулаками и размахивали крючьями, но мне было не до них. Я отвечал своим языком и мне было так хорошо! Узнал бы старый Эрмин, он бы без колебаний собственноручно вырвал его у меня ржавыми клещами.

Тем временем матушка Доминика залезла на меня и уселась верхом. Одну руку она положила мне на грудь а второй рукой взялась за стоящее как кол моё достоинство и стала плавно просовывать его себе между ног. Я чувствовал, как оно движется вперёд и его обхватывает мягкая влажная женская плоть. Она нежно стонала, застонал и я от прихлынувшего блаженства. Вот это да! Доселе не ведал я, что грехопадение такое приятное! Она извивалась и насаживалась всё глубже, пока её тело не прижалось плотно к моему лону. Затем она начала плавно приподниматься и опускаться. Матушка Доминика двигалась и подпрыгивала на моём хозяйстве. Она нежно и пронзительно стонала.

Я тоже сопел и мычал от удовольствия, удерживая её за упругие бёдра. Наконец она закричала и в моей голове всё помутилось, тело пронзила блаженная судорога. Доминика слезла с меня и куда – то убежала из кельи. Моё хозяйство начало опадать и я тяжело дышал. Не давая ему окончательно увянуть, сразу несколько женских рук подхватили его и начали мять и стимулировать. Затем одна из послушниц наклонилась и вобрала его себе в рот. Девичьи губы сомкнулись мёртвой хваткой и оно снова возвысилось так же как и раньше. Другая девица уселась мне на грудь и приникла к моему лицу животом. Она обняла меня за голову и прижала мой рот к своей, ух, страшно даже сказать, щели!

– Продвигай свой язык – прозвучал надо мной страстный девичий шёпот, и я повиновался. Я продвигался по влажной пещерке вперёд, покуда не встретился с твёрдой и упругой плотью. Девица тут же застонала:

– Ну же, давай, поработай!

И я вновь повиновался. Меня опять захватила предательская сладкая истома. Она лилась и лилась как тягучий мёд из ульев папаши Эрмина и теперь мои губы были явно недостойны припадать к усыпанной перстнями длани его преподобия. Я уже не говорю про свой язык, наверное щипцы в пыточной комнате сами собой начали лязгать и переворачиваться. Но шаловливые девчата меня не отпускали. Одна засунула моё хозяйство к себе в рот казалось навечно. Она двигалась, работая языком без устали и помогала себе руками, захватив в плен мою мошонку. Мой же язык, презрев все щипцы мировой инквизиции, трудился во влажной и уютной пещерке другой девицы. Ненасытные девчонки! Ай – яй – яй! И я работал и двигался, пытаясь угодить сразу обеим. И точно – фонтаны, ни дать ни взять! Но всему хорошему или плохому, это ещё как посмотреть, приходит свой конец. Бурное и мучительно – страстное, желанно – сладостное возбуждение, усиливаясь, переросло в мощный взрыв, девчата громко и протяжно, словно в церковном хоре застонали, почти запели, и я замычал, проглатывая вязкую жидкость, излившуюся из плоти моей напарницы. Ну как тут ещё раз не помянуть про нектар из ульев Эрмина!

... Наутро я стоял в апартаментах матушки Доминики.

– Как тебе спалось, сын мой? – заботливо спросила она, снова облачённая в белые одежды и сохраняя сторгость на лице.

– Хорошо, матушка – смиренно отвечал я.

– Снилось ли тебе что – нибудь?

– Нет матушка, я спал как убитый – в моём ответе звучала неуверенность и я чувствовал, что опять предательски краснею.

– Ну раз ты отдохнул, то отправляйся в путь, твоя лошадь ждёт тебя внизу во дворе – ну а это – она вложила мне в руку свиток поменьше – отдашь его преподобию.

И тут она погладила меня по щеке и уже шёпотом добавила:

– Скоро увидимся, надеюсь.

И я покраснел уже полностью. Оказавшись во дворе я еле доплёлся до лошади и с трудом забрался в седло. Всё тело ныло и хотелсь спать. Я засунул свиток за пазуху и отправился в обратный путь. Я вернулся к вечерней молитве и поплёлся в покои его преподобия. Он был явно занят и изучал какие – то бумаги. Увидев меня со свитком, он молча пальцем указал на стол, а затем махнул рукой – мол не мешай. Я молча оставил на столе свиток и перстень и удалился.

Три дня я усердно молился. Мне было стыдно и я готов был провалиться в преисподнюю, хотя греховные мысли назойливо так и лезли в мою голову. Я старался никому не попадаться на глаза. Мне казалось, что все смотрят мне вслед и тычут пальцем, мол, вот он, падший в плотский грех, у – ууу! На чевёртый день мысли о греховном прелюбодействе начали отступать и на душе стало легче.

Меня нашёл посыльный служка, когда я подстригал кусты.

– Тебя призывает его преподобие – сказал он.

– Зачем? – спросил я и смутное беспокойство зашевелилось где – то в глубине души.

– Иди и узнаешь – ответил он и, поклонившись, ушёл.

Отец Эрмин сидел за столом и скрипел пером. Когда я появился, он поднял голову и вперил в меня свой тяжёлый взгляд. Я почувствовал, как от страха затряслись даже пятки.

– Ты отвезёшь послание матушке Доминике – замогильным голосом произнёс он – дорога тебе известна – он опять склонился над папирусом и продолжил писать.

– Ваше преподобие, а можно мне не ехать туда? – взмолился я – может быть послание передаст другой послушник? – и уже шёпотом добавил – ко мне пытались там приставать и у меня зародились сомнения...

Вообще – то зря я это сказал. Он поднял голову и выражение его лица приобрело черты самого Мефистофеля. Он медленно встал и навис надо мной соборной башней.

– Как смеешь ты, сопливый смерд, подвергать сомнению незыблемые догмы святой инквизиции и своей вонючей ересью пытаться осквернить абсолютную святость стен обители матушки Доминики!

Он приблизл своё лицо к моему и дышал на меня чесноком.

– Я только хотел сказать... . Я – я не хотел оскорбить... – мои губы затряслись и я замолчал.

Отец Эрмин вновь просверлил меня жёлчным взглядом. Затем его тяжёлый кулак с грохотом опустился на стол, и все предметы и принадлежности на нём со звоном подпрыгнули. Тяжёлый крест на стене за его спиной покачнулся. И тут я понял – придётся ехать...