(история, записанная в вагоне № 9, скорого поезда Владивосток — Москва).

 — Как хотите, друзья мои, а любой из нас (не обижайтесь!), в той или иной степени извращенец! — проговорил задумчиво «Лысый» — крупный мужчина могучего телосложения с абсолютно безволосой головой и пышными с проседью усами.

Держа в крупных ладонях пустой стакан, кажущийся в них стопкой, он, выслушав вместе со всеми байку «Шныря», рассмеялся грустно и теперь, покачивая своей блестящей головой в такт движению поезда. Его негромкое замечание услышали все. Смех, как-то сразу стих, и присутствующие обернулись к «Лысому». «Карась» с серьезной физиономией, спросил, озабоченно почёсывая затылок.

 — О чем это ты? Ты, что и вправду считаешь всех извращенцами или так, для красного словца брякнул, а, «профессор»? Ты меня извини, конечно, но, только зачем же так обзывать всех? Ты, может и шибко ученый для нашей простой компании, но и мы «не только лыком шиты»! Я, например, ни себя, ни «Шныря», который козу отодрал, извращенцами не считаю. А, братва? — обернулся он к своей артели.

 — Да это, как считать, понимаешь, — примирительным тоном отозвался «Кузьмич», самый старший по возрасту в артели рыбаков.

С этой компанией простых, «как три рубля» мужиков, «Лысый» познакомился только потому, что, как всегда, пришлось «доставать» билет из Хабаровска до Москвы, вырывать с боем: грозить и унижаться; надуваться важно или униженно вручать кассирше шоколадку с ромом. Вот и попал он, как и хотел, в купейный вагон поезда Владивосток — Москва, где с ходу был наречен «Лысым» или «Профессором», пьяными в драбадан, веселыми рыбаками, возвращавшимися по домам после путины.

 — Это, понимаешь, значит, — заплетающимся языком продолжал рассуждать Кузьмич, — ну, вроде и не ругательное это слово! У них, — он мотнул головой в сторону «Лысого», — у ученых, значит, это вовсе и не ругательство. Вот! — торжественно закончил он свое выступление, гордо оглядев притихшую бригаду мутным взглядом.

Он помолчал в наступившей тишине, задумчиво пожевал губами и поднял глаза на «Лысого».

 — Верно, я говорю, а мил-человек? Али ошибаются? — Кузьмич снова оглядел компанию, добавляя, — может у человека, что случилось в жизни? А вы сразу обижаетесь. Вместо того, чтобы попросить рассказать толком: что и как? Слышь, «Профессор», не поведаешь ли нам свои соображения? А то уже надоело слушать байки «Шныря»! Только и слышишь: сунул, вынул, засадил, да отсосала!

 — И, правда, «Профессор», расскажи и ты какую-нибудь историю, — похлопал попутчика по коленке громадный «Абрек» — «лицо кавказской национальности», неизвестно, каким образом попавший в артель рыбаков, — объяснишь заодно — почему всех человеков извращенцами считаешь.

Загалдели все разом, оживились. Кто в стаканы водку наливает, кто сигарету закуривает, а «Тюха» с «Матюхой» на верхних полках, так чуть не подрались, принявшись спорить о том, как воспринимать «Извращенца» к собственной персоне. «Профессор» пытался, было, ответить, но никто не слышал его в общем гвалте, пока «Карась» не рявкнул атаманским голосом: «Ша!».

 — Слышь, братва, я думаю надо послушать умного человека! Когда ещё доведётся общаться с кандидатом наук вот так, запросто, вживую, так сказать?! Кому не интересно, попрошу на выход! Вагон-ресторан уже открылся! Да и поспать кому — места в других купе хватит. «Абрек», почему за порядком не следишь?

Все замолкли моментально, зная прекрасно характеры своего атамана и его «заместителя по политико-воспитательной работе». Раздались голоса: «Да мы, что? Да мы, ничего против того не имеем. Пусть говорит! Интересно даже».

 — Ну, «Профессор»? Аудитория готова. Кафедру мы Вам соорудим моментально, — проговорил «Карась», укладывая на колени «Лысого» маленький чемоданчик и водружая сверху стакан водки и пластмассовую тарелочку с немудреной закусью, — начинайте!

 — Да, что рассказывать-то? — растерянно пробормотал тот в ответ, снимая очки, протирая их и близоруко щурясь на собеседника.

 — А, что хочешь! Что считаете интересным, маэстро. Ну, в первую очередь, конечно, о человеческой развращенности и извращенности! — Улыбаясь, ответил «Карась», который, очевидно, не всегда был простым рыбаком.

 — Честное слово, я даже не знаю, — снова пробормотал «Лысый», надевая очки и потирая высокий лоб, — если только...

 — Не журись, мил человек, — подбодрил его Кузьмич, — исповедайся простым людям! Тебе легче и станет. Чую я, что какие-то сомнения тебя одолевают, о которых только незнакомым людям и можно рассказать...

 — Сомнения. Незнакомцы, — проговорил «Лысый», взяв стакан в руку, — что ж, Вы правы, Кузьмич! — Он залпом опрокинул в себя содержимое стакана, вызвав удивленный гул у аудитории, — расскажу! Все, что мучило и мучает меня, расскажу! Но, — он поднял руку с пустым стаканом, оттопырив указательный палец, — с одним условием!

Оглядев всех присутствующих ясными глазами, «Лысый» усмехнулся.

 — Во-первых: я прошу всех поверить мне на слово, что всё, что я расскажу вам истинная правда, хотя, признаюсь, очень уж смахивает на «совсем не научную фантастику»! Некой мистикой даже, отдают те конкретные события, о которых я решился поведать вам, друзья. Пусть каждый из вас сам рассудит, симптомы ли это белой горячки, вмешательство сверхъестественных сил или откровенная выдумка! После того, как я закончу свой рассказ, каждый из вас, по очереди даст оценку мне и моему поведению со всей откровенностью! Используя ненормативную лексику, не сдерживая себя, не стесняясь в оценках. Я не обижусь ни на что! Я, наоборот, с радостью выслушаю каждого, чтобы принять решение. Решение о том, как мне вести себя дальше с моей нежданной любовью, поразившей меня, в сорок пять лет, со счастьем моим и бедой, с гордостью моей и стыдом...

Аудитория молчала, захваченная таким вступлением. Лишь Кузьмич, звякнув бутылкой, налил в опустевшие стаканы новую порцию.

 — Итак, — начал «Лысый» или «Профессор», как кому нравится...

***

 — Итак, жил был на свете обыкновенный подросток...

Родился я в обыкновенной советской семье, каких сотни тысяч в нашей стране. Ни бедной, ни богатой, ни академической, ни малограмотной была она. Мать, отец, я — старший ребенок и две сестрички, погодки Маша и Катя. Ну, все, как у всех. Школа, там, октябрята-пионеры, а позже и комсомольцы. Спорт, кружки разные, пионерские лагеря... Да... А в тот год, когда мне исполнилось 18 лет, от нас вдруг ушел отец. Ушел тихо, без скандалов (во всяком случае, мы с сёстрами их не видели). Ушел и все! Ещё год или около того видели мы его в нашем городке с молоденькой блондинкой — счастливого и помолодевшего — похожего на юношу. А мать наша, наоборот, стала выглядеть старше на несколько лет. Конечно, и мать и сестрички переживали, но больше всех, как мне казалось, страдал я. Наверное, именно тогда во мне появилось особое отношение к женскому полу — мне непременно надо было пожалеть всякую девочку, девушку, женщину. Искренне, я вас уверяю. Ну, да ладно! В общем, через год исчез отец из нашей жизни окончательно вместе со своей блондинкой. До сих пор не знаю, что сталось с ним, где он, да и жив ли вообще. Скрипя, с трудом, если честно, продолжали мы жить. Ну, натурально, все шло по накатанной, обычной для миллионов колее! Окончил школу. Поступил на заочное отделение технического вуза, и пошел работать на завод, чтобы хоть как-то поддержать мать и сестренок. Потом армия. Здесь мне не повезло! Я попал с первой волной в Афганистан и не мог демобилизоваться вовремя в этом хаосе. Целый год сверх срока отбарабанил!

Эх, все не по делу я говорю. На кой ляд вам моя биография?! В общем, сестры мои замуж повыходили, и разъехались в разные стороны, а мать... мы вскоре похоронили. Да... не выдержала она! Как только «в люди нас вывела», так и ушла тихо.

Ну и жил я сам по себе. Работал на том же заводе мастером, затем инженером, позже и главным инженером стал. Все вроде нормально. Одного только не хватало мне — устойчивой связи с какой-нибудь женщиной. Причем, мне хотелось найти такую, чтобы моей только была и, в то же время, я бы независимым оставался. Знаю, что так не бывает, но рассказываю вам то, что на самом деле чувствовал. В плане секса я вечно неудовлетворенным оставался. — Рассказчик хмыкнул и поглядел в сторону «Шныря», — в городе я живу, козу, то есть держать негде! — Ну, затащишь кого-то к себе домой после какой-нибудь вечеринки, ну, трахнешь — выпустишь пар, так сказать, а утром ждёшь — не дождешься, чтобы она поскорее убралась прочь. Бывали моменты, когда я неделями без женщины был и от желания на стенку лез. Ну, справлялся в одиночку, конечно. У меня и видеокассет масса была и прочих «приспособлений» для того, чтобы сам на сам сексом заниматься! И, признаюсь вам, ни одна женщина из тех, кто был со мною, не удовлетворяла моих желаний! Как только пытался я приступить к какой-нибудь своей фантазии, так каждая из них начинала кочевряжиться: «Да ты что?!» «Как ты мог подумать обо мне такое?!» «Что ты себе позволяешь?!». Ну, в общем, из серии: «Я не такая!». Думаю, любому мужчине это знакомо и близко!

Здесь я хочу остановиться на «извращениях», вызвавших среди нашей компании жаркий диспут. И, как правильно заметил Кузьмич, главное — что называть извращением! Я хочу задать вопросы, не требующие ответа! Кому из присутствующих никогда не хотелось влезть в задний проход женщины?! Кому из присутствующих ни разу в жизни не хотелось трахнуть мальчика?! Кто из вас никогда не мечтал сношать малолетку во все дыры, если бы не преследовалось это законом?! Причём, я не говорю о насилии! Достаточно «добровольных», если так можно выразиться, малолеток на этот случай! И, потом, я всегда хотел попробовать женщину «на вкус»! И ни разу! Вы, понимаете, ни разу я не мог сделать этого со своими партнершами: то, в силу брезгливости, то из-за опаски за ненадежность женских языков. Помню, как одного парня в нашей бригаде презрительно называли за глаза «пиздососом» за то, что он умел ублажить женщину! Надо же придумать: «пиздосос»! Значит, «хуесоска» это нормально, естественно, так сказать, а «пиздосос» — извращение?! Да порой, лучше пизду, извините, целовать, чем чьи-то губы! Во всяком случае, это приятнее и, кроме того, гигиеничнее, ибо нормальная женщина чаще содержит в большей чистоте свои гениталии, нежели полость рта. И, потом, целуя женщину в губы, кто может поручиться что там, как и во влагалище, не побывал только что чей-нибудь член и, может быть, вовсе не чистый?! Вот так-то. А, что касается меня, тоя спал и видел во снах своих, как люблю бесконечно плотской любовью, какую-то маленькую девочку, зацеловывая её до обмороков во всех вообразимых мест ах! Как ласкаю её, целую, облизываю, трогаю, делая всё, что взбредет в голову и мне и ей, моей вымышленной партнерше, моей призрачной любовнице...

Короче, стал я принимать «успокоительное» всё чаще и всё большими дозами. Пить водку без закуски — отвратительно! Но, пить водку в одиночку — страшно. Я перестал спать нормально. По-моему, я вообще перестал спать! Тяжёлая дрёма накатывала на меня после пары стаканов, сопровождаемая странными и, страшными порой сновидениями!

Вам может показаться странным, но постепенно, она, мечта моя, обретала в моих снах всё более реальные черты! Я знал, что моя маленькая любовница рыжая, с ярко алыми устами и «перламутровыми» губками влагалища! И зовут её, непременно, Кира! Это было похоже на сумасшествие! Вскоре я вообще прекратил встречаться с женщинами. В тех редких случаях, когда, под влиянием винных паров я, всё-таки, затаскивал какую-либо из них к себе в постель, я испытывал горькое разочарование по утрам! Просыпаясь по привычке раньше, чем моя очередная пассия, я смотрел почти с отвращением на ни в чём не повинную женщину, сравнивая её формы и цвет кожи с «моей возлюбленной» из бредовых снов! Я подобно тому парню — черт, не помню имени — влюбившемуся в статую, молил Небо воплощении её в действительность, об оживлении её, перемещении в реальность! Я хотел увидеть её в плоти! Я мечтал о ней, какой-то детской мечтой, с той лишь разницей, что ребенок свято верит в её реализацию, а мне лишь оставалось смеяться над собой горьким смехом после пробуждения...

Признаюсь вам с некоторым стыдом, что я стал опускаться, вернее, мне казалось, что я опустился. Не имея возможности «оторваться» в сексе и не испытывая особого желания общаться с женщинами по уже сказанной ранее причине, я стал пить уже открыто и много! Причем, в отличие от собутыльников своих, совершенно не пьянел, вливая в себя спиртное огромными количествами. То есть, конечно, организм реагировал на возлияния! Я, как и все, терял ориентацию в движениях, качался, блевал, болел похмельем и все такое. Но мозг мой не желал туманиться! Сознание мое оставалось ясным всегда. И если бы не это обстоятельство, меня бы давно выгнали с работы, где уже довольно косо поглядывали на вечно похмельного главного механика. Но, какой бы вопрос или задание не ставило передо мной руководство, с запахом перегара или нет, с похмелья или, не похмелившись, я выполнял указания в установленный срок и, без лишней скромности добавлю, выполнял блестяще! Вот и терпели меня, спасибо им, делая лишь замечания по поводу внешнего вида, так сказать...

***

«Лысый» замолчал на время, задумчиво уставившись в одну точку. Затем, встрепенувшись, протянул стакан виночерпию.

 — Налей-ка, Кузьмич! Хватану ещё один, авось язык развяжется, а то, чувствую я, аудитория моя приуныла. Им «клубнички» хочется, как в байках у «Шныря», а я тут сопли распустил, «за жизнь» им вталкиваю. Но ничего! Будет вам и клубничка! С малинкой! Ибо нет в этой жизни большего счастья, чем «раскованный секс», что по праву называют любовью! Пусть и добавлением: «плотская», но я думаю, что без неё, этой самой плотской любви, понятия Любовь и не существует вовсе!

 — Пей, мил-человек, пей и рассказывай дале, — проговорил растроганный Кузьмич, — я, родной ты мой, в твоей истории, ей-ей, себя подчас вижу!

 — Да ты не думай о нас, «Профессор», просто рассказывай, — подал голос сверху «Тюха», — я, например, словно в театре нахожусь и все, что ты рассказываешь, у меня перед глазами стоит!

 — Книжку тебе написать надо! — рубанул воздух огромной ладонью «Абрек» с серьёзной физиономией, — если денег надо для типографии, мы всей артелью спонсором твоим станем! Верно, говорю, братва?! — он обвел глазами бригаду.

Со всех сторон раздались возгласы:

 — Не сомневайся!

 — Конечно!

 — А наши имена там будут?

 — Спасибо, друзья, — отозвался растроганно «Профессор», — но свою историю я не посмею никому рассказать. То есть, кроме вас конечно. Кузьмич ведь правильно сказал! Я и вам бы никогда в жизни не стал бы рассказывать, если бы не уверенность, что больше с вами не встречусь! Мне почему-то стыдно делиться этим со знакомыми. А может у меня знакомые такие, не знаю. Ну, будем!

Он поднял стакан и прикоснулся к стаканам «Карася», Кузьмича и «Абрека».

«Карась», молчавший до сих пор, поднял глаза на профессора.

 — Давай, милый! Не тяни! Хочу услышать про рыжую!

Они выпили и «Профессор», снова улыбнувшись печальной улыбкой, продолжил:

 — Да. В тот вечер я возвращался домой под утро...

***

 — В тот вечер я возвращался домой под утро, когда загремели по рельсам первые трамваи-технички. Выписывая ногами кренделя, сетуя на себя четко работающими мозгами, я никак не мог заставить идти себя прямо, не качаясь из стороны в сторону и не хватаясь руками за стены домов, благодарный Судьбе за то, что впереди выходной день. Я снова, в который раз уже, давал себе зарок не пить и взять себя в руки. Всё у меня есть ведь! — Убеждал я самого себя. Всё, что необходимо иметь человеку моего возраста. Семьи нет?! Так завести семью, для меня тоже не проблема! Вон, Клавдия из сборочного цеха, вон, Мадина — секретарша директора — глаз с меня не сводит, вон, Тамара... да много их! Но, тебе дураку, нужна та девочка из твоих сновидений! Идиот! Насколько же ты ребенок! Клял я себя, на чем свет стоит, и, представляете, честное слово, не сам себе я говорю, а словно внутри меня чей-то голос раздается. Ну, думаю, допился! Головой тряхнул, умылся в канаве, а голос не пропадает! И говорит он, этот голос, что, мол, последний срок тебе — эти вот выходные! Если, говорит, не найдешь свою рыжую, в понедельник, хочешь или не хочешь, а выберешь из перечисленных девиц пару себе! И все! И никаких, мол, отговорок! Ты, что, хочешь детей завести в ту пору, когда все нормальные люди уже внуков нянчат? Идиот! Ещё раз обозвал меня незнакомый голос и пропал.

Тут я и услышал крик из подворотни, мимо которой проходил. Вернее, не крик даже, а попискивание, какое-то сдавленное и дыхание чье-то хриплое с матюками вперемежку. Остановился я, как вкопанный, в арку заглядываю и вижу, что-то в глубине копошится, клубок какой-то, как будто. Сделал я шаг, сделал другой, а вокруг темно ещё — ничего не вижу. Собаки, думаю, грызутся, что ли? И только я уйти хотел, как возня прекратилась. Распрямляется чей-то силуэт, и голос ко мне обращается.

 — Ну, че вылупился, пидор? Вали отсюда, пока самому штаны не сняли! Пшел! — презрительно так говорит и сплёвывает смачно.

И снова гад, склоняется вниз. Скажу вам, друзья мои откровенно — такого обращения к себе я в жизни ни разу не слышал. А по жизни-то я, признаюсь, всегда борзым парнем был. На очки-то не смотрите! Это я в Афгане «химдымом» себе уже перед дембелем глаза пожёг, да и степеннее стал. Я раньше в любую драку без секундного раздумья бросался, а тут, представляете, проглотил! Проглотил, алкаш, поганый, как и должно глотать алкашам, самих себя пропившим, куда уж здесь до чести, до гордости! Голову опустил и повернулся назад, было. И ушел бы, потеряв окончательно всякое уважение к самому себе, да видно у судьбы, в отношении меня другие планы были. Потому, что пискнул вдруг вновь тот голосок — как гвоздем по сердцу.

 — Дяденька! — с всхлипом, с надрывом, таким, — не оставляйте меня! Помогите, — говорит, — он же меня убьет.

Затем глухой звук удара и молчание. Меня, как холодной водой окатил этот самый звук и жалобный голосок! Я аж покачнулся от звука удара, словно это мне плюху отвесили! Повернулся я снова к этой тени — от хмеля моего, представляете, и следа не осталось! Руки и ноги дрожать перестали. Распрямился я, как прежде, когда совсем здоровым и «правильным» был и говорю:

 — Ты кого это, мразь позорная пидором назвал?! С кого ты падла штаны снять собрался?! — и потихоньку ближе подхожу.

А «этот» снова выпрямился и шипит:

 — Ах ты, козел ебаный! Пес поганый! Нормального отношения не понимаешь, так я тебя, суку на нож посажу! — говорит и что-то сзади из-под клифта своего вытаскивает.

Вынул. Блеснуло страшно лезвие в полумраке, и двинулся он ко мне на чуть согнутых в коленях ногах. Тут у меня сработало то, что я в «командировке» той, о которой я вам рассказывал, три года «отрабатывал». Дыхание мое выровнялось, тело силой налилось, как будто. Шагнул я вправо, скользящей походкой, затем, влево на пол шага и, когда он замахнулся, я автоматическим движением (спасибо прапорщику Гапонову, упокойся его душа с миром!) подсел под него, руку с ножом перехватывая и, автоматически же, его же нож ему в солнечное сплетение направил. Ну и лег он там, в подворотне с ножом своим в животе, захрипел и упокоился сразу. Шагнул я в угол, а там девчонка какая-то в куртке с капюшоном. Капюшон на лицо надвинут. Лежит и не двигается. А что девчонка, так я только по ногам догадался.

 — Эй, ты что? — говорю, — живая, что ли?!

Не отвечает она. Ну, думаю, успел-таки придушить, наверное. Просунул руку под капюшон, пальцы на тонкую шейку положил — пульс есть. От сердца у меня отлегло. Подхватил я её на руки и понесся домой. До него уже рукой было подать, когда я шум-то услышал. Взлетел на второй этаж, задыхаясь от такого «кросса» с такой «выкладкой», ключи кое-как достал, дверь кое-как отпер и, внутрь ввалившись, свою ношу на пол опустил и сам осел тут же, дверь спиной закрывая. Я ведь единственно чего опасался, так это милиции. А ну, как взяли бы меня на месте том?! Иди потом, доказывай, что это он на тебя с ножом шел, как на медведя, а не ты на него с голыми руками. Ну, вспомнил я еще раз добрым словом добрых командиров и, не скрою, порадовался за себя, конечно. И тут же себе слово дал, что пьянствовать больше не буду и, вообще... Мысли мои были прерваны шевелением и слабым стоном моего «трофея». Черт, я ведь совсем забыл про неё. Сейчас надо быстро привести её в чувство, узнать адрес или телефон, оповестить родителей. Хорошо, что она «вовремя» отрубилась, вдруг подумалось. Таким образом, ни одна живая душа не знает, что того, в подворотне, «пришил» я. Приподнимаясь, я почувствовал противную слабость во всем теле. Да, все произошло на эмоциональном подъеме! Энергия, что питала меня пять минут назад, сконцентрировалась, конечно, вовремя и в нужных органах, но она оставила алкаша так же неожиданно, как и пришла. Я, чувствуя себя старцем немощным, еще раз поклялся себе начать новую жизнь и, кряхтя, поднялся на ноги. Включив свет, я склонился над девчонкой, расстегивая грязнущую болоньевую куртку и распахивая её. И тут... Тут я увидел... её. Мою рыжую девчонку из бесконечных сновидений. Я не могу передать вам те чувства, которые охватили меня в тот момент! Мороз по коже — помню, волосы на голове шевелились — помню. Сердце колотилось гулко — помню, а больше о первых минутах — ничего в памяти нет. Мне казалось, что я схожу или уже сошел с ума и, даже, что я умер! Она, тем временем, вдруг, открыв глаза, посмотрела на меня, и что-то попыталась сказать.

 — Что? — спросил я и, не удержавшись, добавил, — моя маленькая. Чего ты хочешь.

 — Пить, — скорее прочел я по губам, чем услышал, — пить.

Опомнившись, я снова подхватил её на руки и отнес в залу, где уложил на диван, стащив с нее безобразную куртку. Затем метнулся в кухню, открыл зубами бутылку минералки и, ухватив стакан, вернулся к рыжей девочке. Напоив её, я стал шарить в своей аптечке. Накапав в стакан корвалола, вернулся к ней, но она уже и без того спала глубоким сном. Скинув с себя верхнюю одежду и грязные башмаки, я придвинул кресло к дивану, уселся в него, неотрывно глядя на свою «находку». Она выглядела, конечно, не совсем так, как в моих снах. Изможденное, вымазанное то ли сажей, то ли грязью лицо, давно не мытые волосы, ссадина на скуле, небольшой синяк под глазом, но это была она! Та самая! Я не мог ошибаться! Меня охватило неизъяснимое чувство нежности к этой замарашке и, если бы не боязнь разбудить и спугнуть её, я обязательно прикоснулся бы к её лицу, дотронулся бы хоть кончиком пальца до пухлых и розовых (!) губ, тонкой шейки с пульсирующей под белой кожей голубой жилкой. И, внезапно, одолели меня мысли о неизбежной потере моей мечты. Ведь есть же кто-то, кто ищет сейчас эту девчонку! Не может быть, чтобы не искал никто такую прелесть! Так, с этими мыслями я и провалился в сон, навалившийся на меня внезапно и неудержимо...

***

А во сне ко мне домой заявились разом и Клавдия, и Мадина, и Тамара. Вошли, каким-то образом, хотя помню точно, что дверь на два замка запер. Стоят надо мной, руки под грудями скрестив и строго так смотрят сверху вниз. Долго смотрят, пристально и молчат так, что у меня от их молчания озноб по всему телу! Чувствую, что быть чему-то недоброму!

 — Что Вам надо? — спрашиваю и встать хочу, а встать-то и не могу — тело словно свинцом налилось, неподъёмное! И совсем ненужный вопрос задаю, — как вы вошли-то?

Не отвечают. Смотрят, как ведьмы — глаза горят. Наконец, Клавдия, как самая хищная из них тонкие губы разомкнула (показалось мне на миг, что рот у неё, как у рептилии!) и говорит:

 — Ну, Гаврош (Гавриилом меня зовут, вообще-то, а знакомые, близкие, с детства называют Гаврошем), — как решать-то будем? По чести или по справедливости?

 — Чушь какая-то! — возмущаюсь я, — какая разница?! Сами-то поняли, что сказали?! И по чести, и по справедливости я не желаю ничего решать с вами! Что я должен решать? И, главное, почему?

 — Придется решать, дорогой, — вступает в разговор Тамара, — я теперь на всё согласна! Чего не пожелаешь, я все исполню! Ты же хотел со мной анальным сексом заняться? — и юбку поднимая, ко мне своим огромным задом поворачивается. Повернулась и наклонилась так, что половинки в стороны раздались и прямо перед лицом моим та дырка маячит.

Тут уж я рассмеялся и отвечаю с пренебрежением:

 — Убери свою жопу! Ничего мне теперь от тебя не нужно! И, вообще, убирайтесь все к черту!

Тут Мадина вперед выступает и халат свой джинсовый расстегивает, а под ним ничего больше из одежды нет. Груди её с темно-коричневыми, почти черными сосками наружу вываливаются, смоляные волосы на лобке курчавятся. Она низ живота вперед выдвигает. Так, что почти фиолетовый клитор маячит у меня перед глазами, нахально из кущи вылезая.

 — Как же так, Гаврош! А кто мне говорил, что у меня самая красивая пизда на свете?! Что, лучше нашел? Посмотри-ка ещё раз!

И пальцами в гущу зарослей влезая, раздвигает их, клитор ещё больше наружу выпуская.

 — Да пошли Вы к дьяволу! — ору, а сам понимаю, что только шепотом у меня получается, хотя напрягаю голосовые связки до предела. И подняться нет сил — словно прилип я к креслу!

 — Девочки, — усмехается недобро Клавдия, — кажется, у нас соперница появилась! Не эта ли дохлятина, что на «нашем» любимом диване сопит?! — и кивает, стерва на рыжую.

 — Да, — отзывается Мадина, — надо бы и нам её на вкус попробовать, а, подружки?

Тут они все заорали страшными голосами: «Да-да! Непременно! Чья пизда вкуснее?» и кинулись к дивану. Я всю волю свою собрал или то, что от неё осталось, поднялся всё-таки и кулаками замахал.

 — Не дам, — говорю, — тронуть её. Уйдите! Сгиньте! Не трогайте, — сам почему-то, от рыданий задыхаясь, никак ни в одну попасть не могу, — Нет! Нет! Кира, Киру, Кирочка...

И проснулся я. Лежу в своей постели. Раздетый лежу. Слезы из глаз ручьем по щекам стекают, а надо мной «моё видение» склонилось. Стоит она в моем халате, на голове чалма из полотенца, шампунем пахнет. Меня за плечо трясет и тревожно так в лицо смотрит.

 — Проснитесь, проснитесь пожалуйста! — говорит жалобно.

Увидела, что я глаза открыл, вздохнула облегченно, на край постели усаживаясь, а руки с плеча моего не убирает.

 — Что-то дурное приснилось? — спрашивает и, дождавшись утвердительного кивка, ладошку мне на лоб положила, — ничего, это бывает. И всегда проходит. А откуда Вы мое имя знаете?

Я на нее удивленно смотрю и головой мотаю, не понимая, а она засмеялась вдруг.

 — Ну, Вы же только что мое имя во сне несколько раз повторили! Кира, Кира! Я и прибежала. Думала, что зовете.

Тут, друзья мои, я расплакался по-настоящему! Сейчас мне стыдно за эти слёзы, да и тогда я не знал куда спрятаться. А Кира ладошкой слезы с моего лица утирает, удивленно на меня смотрит. Ну, я ей все и вывалил! Всё! Как мучаюсь без неё, как мечтаю о ней. Как знаю её всю.

 — Так не бывает, — сказала она тогда, — но... я Вам верю почему-то, — а в глазах её опасение вроде.

 — Кира, — шепчу я, — ты не думай, я не сумасшедший! Если не веришь, я докажу!

 — Как? — тоже шёпотом она спрашивает, глядя на меня странно.

 — У тебя под левой грудью есть родимое пятно! Оно на запятую похожа!

Вылупилась она на меня, затем покраснела, как все рыжие краснеют — пунцово так. Сидит, пальчиком, край халата ковыряет.

 — Вы, наверное меня... видели, — бормочет, — может, блузка на мне расстегнулась.

 — Да какая там блузка?! — не выдержал я и заорал даже, — ты ведь в свитере была! А если и этому не веришь...

 — Так, что? — спрашивает, глаза на меня поднимая, — только Вы не кричите, пожалуйста, ладно? Боюсь я, когда кричат.

 — Тогда, — говорю, садясь в постели и склоняясь к её уху, — только, чур, не обижаться! — она головой кивнула, а я прошептал ей прямо в ушко, — есть и ещё одно. Оно прямо... в верхней, в самой верхней части бедра. На внутренней поверхности, — выпалил я, сам, заливаясь краской, словно пацан пятнадцатилетний, представляете?

Выпалил я информацию «секретную» и реакции жду. Обидится? Не обидится? Если обидится, то насколько серьезно? А она вдруг лицо ко мне поворачивает и сидим мы с ней, глаза в глаза. В десяти сантиметрах лица наши друг от друга, самое большее. Улыбнулась.

 — А там, — спрашивает, — какой оно формы?

 — Так в том-то и дело, что оно сердечко напоминает! Мы с тобой часто над этим шутили! — смутился я и совсем уже запутался. Явь от снов отличить не в состоянии, — то есть, это там, во снах шутили... Шутил я, то есть... Тьфу! Запутался совсем.

Тут она засмеялась тихонько и мне на плечи руки положила.

 — Наверное, и я всю жизнь, — говорит, — о тебе думала, Гаврош!

 — А... ты, ты-то, откуда?... — челюсть у меня отвисла.

 — Да звонила какая-то женщина, даже две. И в телефон так сразу: «Аллёу, Гавроуш», — очень похоже передразнила она Клавдию.

 — Ну?

 — Что ну?

 — Что ты ей ответила?

 — Я ответила ей, что господина Гавроша я уложила спать и подойти к телефону он пока не может.

 — А она?

 — Она спросила кто я такая.

 — А ты?

 — А я, — снова улыбнулась она, — ответила ей, что я Ваша новая секретарша! Она сказала, что в отделе кадров нет никаких сведений о новых секретаршах. Тогда я пояснила ей, что я — домашняя секретарша.

 — Ну и?

 — Да, что ну? Обругала она меня маленькой, почему-то, блядью и повесила трубку или положила, не знаю, но кажется, что она из телефона автомата звонила.

Разговаривая с Кирой и слушая её ответы, я наслаждался запахом девочки, её голосом, ямочками на щеках и даже видом шевелящихся губ. Я смотрел на неё не отрываясь и, кажется приближая своё лицо все ближе к её лицу. Когда она закончила последнюю фразу, я не выдержал и, положив руки на талию Киры, прикоснулся губами к её губам. Она ответила. Руки её двинулись вперед, обхватывая меня за шею. Всем телом она прижалась ко мне и мы надолго слились в самом сладком в моей жизни поцелуе.

К неудовольствию любителей «клубнички», должен сообщить, что не бросился я немедленно на Киру, хотя во снах своих именно так я и поступал. Я не орошал «непрерывными потоками спермы» её лона, хотя в сновидениях так и было! Правда, я встал с постели, не дожидаясь пока она выйдет или хотя бы отвернется.

Встал, ничуть не стесняясь своего стоящего под трусами члена и, словно в ответ на это, она, по-хозяйски открыв дверцу платяного шкафа, скинула с себя халат и голышом выбрала из моей одежды байковую клетчатую рубаху, которую и накинула на себя. Обернувшись, она подошла вплотную ко мне и, вновь прижавшись ко мне всем телом, спросила.

 — Ты не раздевал меня, правда? Ты, действительно, знал заранее про мои пятнышки?

 — У тебя между большим и вторым пальцем правой ноги еще одна родинка, милая! — прошептал я чуть слышно. — Не думаешь же ты, что «маньяк», раздевший тебя и вновь одевший, стал бы исследовать твои ноги.

 — Но это же...

 — Это чудо, ниспосланное свыше! Иного объяснения я не могу представить себе! Я люблю тебя, девочка. Я любил тебя и ждал давным-давно. И теперь я не выпущу тебя из своей судьбы ни за что! Даже если ты не согласна.

 — Но, ты же не знаешь меня! Кто я, что я, откуда я. Ты представления не имеешь, чем я занималась!

 — А и не надо! Я не хочу ничего знать кроме одного: сколько тебе лет и есть ли у тебя паспорт! Если ты совершеннолетняя и есть паспорт, то мы немедленно, ты слышишь, немедленно станем мужем и женой!

 — А если...

 — Мы все равно станем мужем и женой!

 — Гаврош, я хочу тебя, — прошептала вдруг Кира, превращаясь в «Киру из сновидений», — я так хочу тебя, что ты себе даже представить не можешь!

В третий раз за эти благословенные сутки я поднял Киру на руки, зацеловывая её лицо, шейку, спускаясь к грудям и прикасаясь к ним губами. Я уложил её обратно в постель и опустился рядом. И всё было, как во снах! Наши тела переплетались в жарких объятиях, губы сливались в поцелуях не только с губами! Я целовал каждую клеточку прекрасного тела, ощущая, как каждый сантиметр моей собственной кожи, принимает ласки рук и губ Киры, как изгибается она, когда касаюсь я её живота, распухшим от желания членом. Я спускаясь все ниже в своих исследованиях по её телу, дошел, наконец, к тому участку, который страстно хотел попробовать на вкус! Стоя на четвереньках перед влагалищем Киры, я трогал его пальцами рук, раскрывая перламутровые губки, вдыхая терпкий запах и всё ближе приближаясь лицом к ним. Кира, странно изогнувшись всем телом, сделала, какое-то невообразимо сложное движение и скользнув по меня, оставила передо мной то, что я наблюдал с таким интересом, расположившись лицом под моим раскачивающимся «орудием»! Затем, обхватив меня ногами за шею, подтянула таз к моему лицу, словно предлагая откинуть прочь сомнения и поцеловать, наконец, то, что всегда хотел поцеловать наяву. Подхватив ладонями маленькую попку, я прижался губами к розовому бутону плоти, втягивая его в себя, шевеля языком и губами. Язык мой проник во внутрь влагалища, исследуя его стенки. А Кира, обхватив мою поясницу, притянула к себе член и обхватила головку плотным кольцом губ. О, она сосала и облизывала её, как чудесную сласть, как сосет сластена леденец, как сосет младенец грудь матери! Она высасывала из меня свой кайф, только ей ведомые соки сладострастия, как и я в этот момент впитывал амброзию страсти из её влагалища!

Через какое-то время, маленькая рыжая колдунья, выпустив член изо рта, снова сделала кошачье движение всем телом, выскальзывая из моих рук. Встав передо мной на колени, она, положив руки мне на плечи, надавила на них, укладывая меня на спину. С затуманенным мозгом я полностью подчинялся моей долгожданной любовнице. Лёжа на спине, я наблюдал из-под прикрытых век, как она переносит через меня свою ножку, пристраиваясь промежностью над торчащим колом. Как только головка вошла в неё, Кира сжала крепкие мышцы влагалища, заставив меня хрипло застонать. Проделав это несколько раз, словно примериваясь перед прыжком в воду, она вдруг опустилась на член, дав ему войти в себя целиком. Влагалище Киры, сжимаясь и разжимаясь, «сношало» мой член! Она принялась подниматься и опускаться на коленках, загоняя и вынимая член на всю его длину! Несколько раз она отстраняла мои руки, пытавшиеся схватить её груди, пока, в какой-то, одной ей ведомый момент сама не взяла мои ладони и не положила на чудные полушария, украшенные торчащими розово-красными сосками. Еще через мгновение, Кира положила мои пальцы на свои соски и дала понять, что надо поиграть с ними. Сжав соски пальцами, я стал пожимать и покручивать их, чувствуя, как нарастает во мне желание выстрелить внутрь Киры, как неудержимо подкатывает это извержение и ничто, и никто в мире не может остановить его! Как никто и ничто в мире не может отрезвить меня в эти мгновения, помешать мне, кричать и стонать, содрогаясь в чудных судорогах, чувствуя, как сотрясается в оргазме тело Киры, как сокращается сладострастно её влагалище! И два пересохших друг без друга широко раскрытых рта, кричат вечную славу «богу по имени Любовь»! И нет в такие моменты ничего запретного для отдавшихся друг другу без остатка людей! Всё дозволено таким людям, всё становится возможным для них. И стонут они от счастья и, если плачут они в эти мгновения — от счастья! От счастья же любят они друг друга ещё крепче! И единственное, что может убить их, так это какая-либо сила, способная оторвать в такой момент любовников друг от друга но, нет такой силы! Нет в мире силы, способной победить Любовь!

***

«Профессор» замолк. Молчали и слушатели, пока мудрый Кузьмич, снова не звякнул посудой, наполняя стаканы.

Теперь заговорили все разом.

 — Так я не понял, — заорал сверху «Матюха», — что ж ты кручинишься?!

 — Тут радоваться надо, — вторил ему «Тюха».

 — И я не понял, — говорил громко «Профессору» «Карась», — где ж тут мучения и о каком извращении ты говорил.

 — Чо ж тут непонятного, — неожиданно заставило всех замолчать, тихое замечание Кузьмича, — по всему видно, что ребенок она.

Лица слушателей повернулись к «Профессору» с немым вопросом в глазах.

 — Я же говорил, что Кузьмич самый мудрый из нас, — тихо проговорил тот, — Кире в тот момент было четырнадцать с половиной лет. Сейчас ей восемнадцать с небольшим. Вот я и ездил в Хабаровск за документами для неё.

 — И как? — осведомился «Абрек».

 — Забрал! Все, правда, отобрали, с-с-собаки! — Радостно улыбнулся «Профессор» и пояснил, — Чиновнички гребаные! Еле-еле наскреб по бильярдным деньги на обратный билет, но забрал! Восемь тысяч брал с собой, а сейчас в кармане полтинник, но, забрал! Никаких документов о том, что родилась и жила она в этом городе там не осталось! Так что, начинается новая жизнь у моей девочки, и у меня, конечно, — «Профессор» сиял, как медный таз, — спасибо вам ребята за то, что выслушали. Спасибо и тебе, Кузьмич за добрый совет и вовремя налитый допинг! Без тебя я бы не решился на рассказ...

***

Обсуждение отмени своей властью «Карась».

 — Нечего тут обсуждать! Нет здесь никакого извращения, а есть только любовь бескрайняя. И за ту любовь твою, за рассказ душевный, прими от нас — не побрезгуй!

Он порылся в куче одежды и достал пакет.

 — Держи от всей артели! Тут тыща, — выставив перед собою ладонь, видя намерение «Профессора» возразить, — и не вздумай отказываться! Если тебе не нужны, так купишь гостинец для Киры своей и передашь его от нас с поклоном.

 — Да, — задумчиво протянул «Абрек», — а книжка хорошая получилась бы, а, старшой?

 — Сейчас такие книги не читают, да и не выпускают, — пробормотал Кузьмич, а жаль! Я бы её много раз перечитывал, будь она у меня.

 — Нет-нет, друзья! Нельзя писать о таком личном! Невозможно, пожалуй, правдиво описать. Это я вам, как на духу все выложил, а в книге, — он махнул рукой и рассмеялся чему-то, — вот если кто из вас решится, так я согласен! Претензий на авторство предъявлять не стану!

 — Тогда, значит, можно? — раздался голос с багажной полки, облюбованной «Студентом», молчаливым парнишкой, — я Вас верно понял?

 — О чем ты? — удивился «Профессор».

 — Я хочу написать рассказ о Вас с Кирой! Я вот даже законспектировал кое-что, — показал он блокнот и добавил смущенно, — если Вы, конечно, не против того.

 — Я же сказал — валяй!

***

Ну и написал «Студент» рассказ о «Профессоре» и Кире.

Pаrаkhаn.

03.10.2005.