— Дядя Витя, дядя Витя, а расскажи историю.

Вот пристал, блин, как банный лист. А с другой стороны, фигли еще делать? На охоту только завтра, ибо утка — птица вумная, ночью плавать отказывается. Мы приехали все специально под вечер. Только чтобы лагерь разбить. А на утренней зорьке собирались уже и поохотиться.

Я бросил взгляд на надоедливого пацана и помешал костер.

— Да ладно, Витя, — прогудел Михалыч с другой стороны огня, — побалуй мальца. Первый раз на охоте, как без истории?

— Просим, просим, — захихикал Стас слева. — А расскажи-ка нам, Виктор, как ты умудрился жениться. Да еще под самый сороковник.

Ну, блин... В глаз бы въехать, да тянуться лень. А то, что женился с год назад, так то да... Холостячил всю жизнь, а тут... раз, и угораздило.

Ну, коли просите, так слушайте.

***

Замерз я тогда, как собака последняя. Задница буквально к земле примерзла. Весна выдалась отвратительная. Полыньи едва-едва к апрелю образовались. Утка — мерзость пернатая — сверху летит и гогочет надо мной, идиотом несчастным. А у меня зуб на зуб на попадает. А у меня пальцы к стволу примерзли и отмерзать ни в какую не хотят.

Ну, а уйти? Как так? Без утки? Да я же сам себя уважать после этого перестану. В общем, лежу я, друзья, и сам себя последними словами жалею. Ну, а чтобы окончательно не замерзнуть, я, значит, из фляжки коньячок попиваю.

Как глядь... а справа стая уточек образовалась. Я глаза-то честно протер. Думал, померещилось после коньяка. Нет, смотрю, точно утки. Павами на воде сидят, клювики по ветру держат.

Ну, я не дурак: по-пластунски, по-пластунски вокруг камышей, да к полынье. Ползу и во все глаза смотрю, чтобы не спугнул кто уточек моих распрекрасных. Пес Васька за мной ползет, дышит через раз.

Подползли мы, значит. Я глаза замерзшие протер; пальцы задубевшие помял. Курки взвел, чтобы уж наверняка дуплетом хоть крайних захватить; прицелился и на спуск нажал.

Ба-бах! Васька сзади взвизгнул и с низкого старта за добычей рванул. Однако, что-то мне подозрительным показалось. Едва паршивца за холку к земле прижал, чтобы он со всей дури в ледяную воду не нырнул.

Пара уточек упала, а остальные... остальные-то не взлетели.

И тут... С обратной стороны камышей, аккурат где мне не видно было, подымается... гром-баба. Что в анфас, что в профиль, глазами не объять. Квадратная, как куб и злая, как черт. Руки в бока упирает и орет диким голосом:

— Ты чего наделал, урод?! Ты какого хрена моих чучел перестрелял?

Не утки то были, оказывается, а чучела итальянские. По заказу сделанные, от натуральных не отличить. Да я бы и сбежал от той страхолюдины, кабы не мой Васька. Он с ее псом насмерть сцепился. Катались они по земле двумя клубками мохнатыми. Мы оба разнимать их и бросились. Как подбежали, так лбами и стукнулись.

Да я бы и тогда плюнул и ушел бы от той психопатки, но она мне в ухо заехала со всей бабьей дурости. У меня аж в башке зазвенело, словно по пустому ведру молотком вдарили.

Ух, и разозлился я тогда на нее! А у меня, как злость подкатывает, так хрен встает. Я тут вообще не причем, он сам. Глянул я на эту дуру глазом прищуренным, думал — может поймет, что со мной шутки плохи. Нет, вижу, не понимает. Орет, как пожарная сирена. Раскраснелась вся, руками машет. Благо, шавку свою успокоила. Тот к ноге ее прижался и на меня позыркивает.

И как мне тогда та мысль в голову пришла, до сих пор не пойму. Решил я, как в армии, нахалку опустить. Прикладом легонько по башке ее псу дал, чтобы не мешался, а сам ту куклу чертову за волосы схватил.

— Да не боись, — прохрипел я, прижимая ее грудью к земле, — больно не будет. А драться опять начнешь, так и тебя прикладом шарахну.

Затихла, смотрю. Закивала. Вроде как согласная. Я ее и разоблачать уже начал, да... что за черт? Одни штаны, вторые... Один свитер, второй... Прям как капуста, ей-Богу.

— Мерзну я все время, — промямлила дамочка, — вот и одеваюсь во сто одежек.

И такая она в оконцовке оказалась красивенькая, будто кукла. На спину перевернул, в глаза заглянул. Темные, как ночь. Туманом подернуты, словно пеленой. Дышит сквозь зубы. Видно, что боится.

Не тронул я ее тогда. Встал, штаны застегнул, да и ушел прочь.

— Врешь, — сказал Стас, когда мы отошли отлить. — Врешь, что не тронул.

Не вру, а обманываю. То, что было на самом деле, пацаненку знать совсем необязательно. Стас уже застегнулся, да обратно к костру пошел. А я вспомнил. И как всегда зажмурился от приятности воспоминания.

Вспомнил я, как прижался к ней поцелуем. Она стиснула рот — не пущу. Провел языком по нижней губе, что отдавала яблоневым цветом. Шепнул, как мог нежнее:

— Не бойся, дурочка, я ласковый.

Она чуть приоткрыла губы, но рот не открыла. Провел языком по стиснутым зубам и постучал, как бы просясь, чтобы впустили. Она улыбнулась и пустила. Наши языки сплелись, как две игривые змейки, каждый пытался занырнуть в чужую норку и охранял свою.

Это потом я узнал, что она давно разведена, и год не было мужика. А тогда просто почувствовал, как у нее сносит крышу. И крыша ее улетала вместе с моей.

Темные глаза полыхали дьявольским огнем, она шумно втягивала в себя воздух. Я, недолго раздумывая, запустил руку ей в штаны. Она будто текла подо мной медом и мятой. Демонстративно облизал пальцы. Дамочка вздохнула с натужным всхлипом и прямо присосалась к моим губам. И оторвать ее не было никакой возможности.

Все же кое-как оторвался. И тут уже у меня голову снесло окончательно. Я стал эту луковицу лишать последних слоев. Рычал просто медведем, доставая куклу из одежды.

Полюбовавшись на произведение Господа нашего во всей своей первозданной красе, начал сам раздеваться. Ничего не получалось! Сердце ходуном ходило, голова кружилась, а руки были будто не мои. Тогда я рванул рубашку к чертовой матери. Пуговицы отлетели, рассыпаясь, как бисер по земле. Застежка от штанов, вырванная с мясом, полетела вслед за ними.

Ожидание смерти подобно, а умирать моя девочка не хотела. Со свистом стащила с меня исподнее и ухватилась за моего боевого друга, будто хотела с ним поздороваться. Тот обрадовался и воспрянул ввысь, рея, как флаг, над просторами моего живота. Пока она играла с ним в известную только ей игру, я время даром не терял. Знакомился с ее шейкой, щечками и спелыми грудями. От них тоже, помню, пахло яблоками. И запах этот шибанул мне по мозгам с такой силой, что я повалился прямо на дамочку, себя не помня.

А она счастливо млела, вминаясь и растворяясь во мне.

Мне хотелось ее всю, до последней капли. Попробовать на вкус, пощупать на прочность. Черт его знает, что со мной тогда произошло. Никогда такого не испытывал. Вся злость ушла вмиг, вся ярость пропала. Последним всплеском сознания вспомнил о презервативе. А то... Всегда со мной, на всякий случай. Я ж свободен, как ветер. Был.

Осторожно раздвинув ее ноги, постарался осторожно войти. Она подалась мне навстречу, обняв за спину. Медленно, но верно я продирался вперед. Дело пошло быстрее.

— Надо двигаться, — шепнул ей, — иначе насмерть замерзнем.

Я начал входить и выходить, плавно набирая обороты. Она закрыла глаза и задышала. Сначала тихо, потом тяжелее. Тело выгнулось и подалось ко мне бедрами. Я чувствовал, как она кончает, чувствовал.

Бросил взгляд вправо — Васька лежал, прижавшись к земле, и внимательно наблюдал за нами. Стервец! Ее псина так и валялась в отрубе. Хоть бы не до смерти я его шандарахнул!

А потом она вскрикнула, схватила меня за шею и притянула к себе. У меня в паху взорвалось, я выдохнул и тоже закричал.

Никогда не кричал громко, а здесь остановиться не мог. Словно фейерверк в глазах взорвался. На несколько секунд все вокруг потемнело, а в голове, будто колокол зазвенел.

Очнулся я только тогда, когда она своего пса «успокаивала»:

— Заткнись! Молчать, или я тебя на мыло пущу!

Н-да... Я отвалился с ее тела и устроился рядом кое-как на бесконечных свитерах и штанах.

Посмаковал я в памяти ту странную свою охоту и к мужикам вернулся.

— А дальше-то что? Все, что ли, дядя Витя?

Любопытный малец смотрел на меня сквозь пар из кружки с чаем.

Я усмехнулся про себя. Дальше? А дальше вот...

— Короче! — из-за палатки показалась Настя. Что в анфас, что в профиль — не объять. — Я уже двенадцать чучел на завтра рассадила, а вы все лясы точите. Бездельники! Паразиты! Марш по койкам!

И Михалыча, и Стаса, и мальца словно ветром сдуло. Мы остались с ней одни. Смотрели друг на друга сквозь блики костра и думали в унисон:

«Ты же знаешь, я все время мерзну».

«Знаю. И я буду раздевать тебя полночи».