Нине Георгиевне не спалось. Причиной тому было необычное поведение мужа.

Он и раньше старался во время интимных общений вытянуть из неё какие-то грубости, относящиеся к занятию любовью.

Началось это, примерно, полгода назад, с незначительных намёков на грубый фольклор, и просьб: «быть раскрепощенной», «помогать воображениями», «называть части тела своими словами»...

Коренной горожанке и москвичке эти матерные существительные и глаголы были, конечно, известны. Но одно дело их слышать со стороны, а другое, произносить вслух в постели с любимым человеком. И Нина Георгиевна сопротивлялась просьба супруга, как могла. Отнекивалась. Просила не заставлять «говорить такое».

Но трудно отказывать любимому мужчине в такой «малости» и вот один раз, она, через «не хочу», выполнила его просьбу.

С тех пор и повелось.

Поляков уже не просил, а требовал киску называть пиздой, фаллос — хуем, а совокупление — еблей. И, слыша это из уст жены, ебал её без устали.

Да и сама, Бестужева чувствовала, что завелась. Подмахивала и стонала под напором мужа неистово, словно вновь наступил их медовый месяц...

Утром ей было стыдно смотреть мужу в глаза. Словно накануне она делала непристойное...

Потом Поляков начал фантазировать. Придумал, что все балерины перед выходом на сцену делают мужчинам-танцорам раскрепощающий минет.

Сначала было непривычно слышать, как она, якобы, сосала чужой член. И не один. Потом свыклась и терпеливо подыгрывала вопросам мужа на эту тему, понимая, что помогает мужу достигать нужной для полового акта эрекции.

Однако, сегодня, он требовал «играть» по-новому. Начал «укладывать» жену под другого мужчину, утверждая, что тот ебал её на самом деле. И получал от этой своей необычной фантазии энергию и удовольствие...

У Нины Георгиевны осталось ощущение, что муж сам толкал её на измену. И с кем? С Большаковым!

Такого в их постельных сценах ещё не случалось. И она (какой стыд!), не удержалась и потекла как «раздроченная сучка».

Именно так определила своё состояние Бестужева, вспоминая сладкие судороги от невероятно сильного оргазма и смутное видение того, кому муж её уговаривал отдаться...

Прислушиваясь к своим ощущениям, жена подполковника не обнаружила никакой паники, но тягостное удивление присутствовало. Такого груза ответственности за свою семью на неё ещё не взваливали. А уж коли рассказывают об измене, значит, собираются взвалить... И от этого восприятия «возможного» жене Полякова не спалось.

Сквозь неплотно сдвинутые шторы она видела тёмное небо, но на востоке уже виднелась, едва заметная полоска цвета осенней листвы. Это начинался рассвет...

Она поглядела на спящего рядом мужа. Сумерки ночи скрывали черты его лица, Но Нина Георгиевна и так помнила, сколь оно прекрасно, когда спокойно и не тронуто эмоциями проблем, не искажено судорогами страсти...

Надо было вставать, приготовить супругу завтрак.

Стараясь не разбудить, осторожно опустила обе ноги на пол, на ощупь нашла домашние тапочки и тихо поднялась.

У окна задержалась.

Гонимые ветром, быстро двигающиеся облака, окрашенные в малиновый цвет невидимого солнца, выглядели агрессивно...

...

На душе Нины Павловны было мерзко и пусто.

— Это неправильно, — сказала она. — Так не должно быть.

— А мне понравилось!... — ухмыльнулся Поляков, гоняя по безупречным зубам обильно выдавленным «Поморином».

Восстанавливая, утраченные вчерашней активностью силы, он немного переспал и, поскольку у подъезда его уже ожидала машина, спешил на выезд.

После чистки зубов, подполковник ловко побрился, освежил щеки забористым «Шипром», надел чистую рубашку и, любуясь на собственное отражение в круглом настенном зеркале, расчесал свою гордость — густые волнистые волосы.

Заметив, что жена внимательно следит за его приготовлениями, сказал:

— За вчерашний вечер, особенно спасибо, дорогая! Давно не испытывал такого подъёма своего... Ну, знаешь, о чём я... И, судя по всему, тебе тоже подфартило в наших фантазиях... Давно так не кайфовала. Верно?

На прекрасном лице Нины Георгиевны отразилась откровенная брезгливость.

— Ладно, ладно, — сбавил обороты Поляков, не принимай слишком к сердцу... Пошалили немного, попридумывали разное... Что тут особенного? Как муж и жена, имеем право себе позволить... В следующий раз придумаем что-нибудь покруче... Например ты с двумя сразу... Вдруг пригодиться...

— Ты это чём? — судорожно сглотнула Нина Георгиевна. — Как это с двумя?!

— Да успокойся. Это я после нашего вчерашнего... По инерции, так сказать...

Поляков, застёгнул портупею.

— Кстати сказать, твоего Большакова, намедни, прямо из столовки отправили на полигон. Что-то там малевать. Ты особо-то не расстраивайся. Ненадолго... — подошёл к жене и попытался поцеловать

Нина Георгиевна отстранилась,

— ... дней на десять. Даже соскучиться не успеешь. Как он тебе вчера помог, а?..

Здесь Поляков неуместно подмигнул и тут же получил звонкую пощечину.

В тёмных глазах жены сверкала неподдельную ярость.

— Ого! Бьют, значит — любят, — свёл подполковник возникший инцидент на плоскую шутку.

Опытный политрук, умел держаться на плаву и не в таком казусе, и, когда нужно, легко выруливал к правилам светского комильфо.

— И ещё одно соображение, — продолжил он, невозмутимо, уже находясь в дверном проёме, — не будь строга к этому солдату. Возможно, он нам понадобится в дальнейшем... Пока, моя несравненная!

Бестужева пыталась что-то произнести, но Поляков успел послать супруге воздушный поцелуй и вышел, затворив за собой — любимым обитую дерматином входную дверь...

...

Выходки мужа и сообщение, что художник её спектакля задействован в другом месте, не могли способствовать нормальному состоянию Нины Георгиевны. Сопроводив близнецов в детский сад, она не вернулась домой, как это обычно делала до начала занятий балетной студии, а пришла в спортзал и осмотрела, в каком состоянии находится оформительская работа будущего балета.

Задник для «Лебединого озера» был готов наполовину. На досчатом полу спортзала лежало полотно с лесным озером и лунной дорожкой по зеркальной глади воды. Чащу противоположного берега пронизывал голубоватый туман. С чёрно-зелёного неба светила жёлто-зелёная луна.

Незавершенными оставались два крупных дерева по краям переднего плана, и ближняя кромка водоёма, на фоне которого должен был стоять макет куста невысокой ракиты.

Задумка про отдельно стоящее деревце принадлежала художнику и Бестужевой она очень понравилась.

Ракита делалась в натуральную величину отдельным реквизитом и ставилась перед задником с лёгким смещением в левую сторону сцены. Выполняя танец, девушки могли перемещаться между ракитой и рисованным полотном задника, создавая для зрителей из зала дополнительную иллюзию глубины сценического пространства.

Большаков уже заготовил нужные ветки, установил их пучками на крестовины, и готовился облачить «листвой» из кусков маскировочной сетки, которые лежали у основания «куста» в ожидании своей очереди...

Нина Георгиевна присела на стул, предназначенный для отдыха художника, и осмотрелась.

Всё говорило ей, что помещение «осиротело» внезапно.

Перед ней стояло два табурета, служившими «журнальными» столиками для кистей и красок в тюбиках. На полу, у ножек стула «теснились» различные банки с разведённым акриловым. Рядом — открытая канистра с водой, которую, если не добавить в приготовленный колер, то он, наверняка, пересохнет...

Чуть в стороне от табуретов — тумбочка с электрочайником, открытой коробочкой заварки, надорванной упаковкой рафинированного сахара. Алюминиевая кружка, с выглядывающей из неё чайной ложкой, дополняла эту нехитрую композицию солдатского натюрморта.

На гимнастических матах лежали: сложенное в несколько раз одеяло и взбитая подушка.

«Спит и работает, как обещал, здесь же... « — подумала Нина Георгиевна с некоторой теплотой, сменившейся неподдельной грустью — ближайшая репетиция не в танцевальном зале, а на сцене, рядом с готовой декорацией, откладывалась, как минимум, на две недели...

Она встала, долила в банки с акриловой краской воды (авось, до возвращения хозяина не пересохнут), подошла к тумбочке. Посмотрела на этикетку чайной заварки: «Надо принести, что-нибудь лучшее... « И заглянула вовнутрь.

Нижняя часть тумбочки была забита тюбиками, кистями, бутылочками с растворителями, расходной ветошью. На верхней полке лежало несколько альбомов для рисования. Бестужева взяла крайний из них, быстро пролистала и, заинтересовавшись содержанием, вернулась с альбомом на стул.

На коленях Нины Георгиевны лежали рисунки, исполненные уверенной рукой мастера. Видимо, они делались начисто с предварительных эскизов, которые Бестужева видела ранее, в танцевальном классе. Но разнились с теми набросками разительно.

Теперь Бестужева видела завершение задумок художника. Карандашная графика имела объём и завершенность.

Но что приятно удивило — на всех, абсолютно на всех! рисунках была изображена изящная, красивая, танцующая, застывшая в самых выразительных балетных па балерина Бестужева. Именно такой она помнила себя на сценах столичных театров.

Несколько рисунков заставили Нину Георгиевну покраснеть. На них она танцевала обнажённой. Крепкие груди с возбуждёнными сосками, и побритый лобок были тщательно прорисованы и напоминали эротические снимки из импортного журнала для мужчин.

«Вот ведь, говнюк, как изобразил!» — не сердясь, подумала балерина. И совсем растерялась, увидев в конце альбома не только себя, а самого художника. Он был в голом виде с восставшим фаллосом, недвусмысленно направленным в сторону лица прогнувшейся перед ним «лебёдушки»!

Поза «лебёдушки» была более, чем недвусмысленна.

По нижнему краю этого безобразия аккуратным шрифтом было написано «Мы не вольны в своих желаниях... «...

...

Первым порывом Нины Георгиевны было желание вырвать рисунок (что она моментально и сделала), вторым — порвать на мелкие кусочки. Но вовремя остановилась, сообразив, что мусорить в спортзале не стоит.

Смяла плотный лист и сунула к себе в сумочку, что висело через плечо на длинном ремешке.

«Сожгу, когда приду домой!...»

Уже на репетиции, опасаясь, чтобы никто, случайно, не открыл её ридикюль, повесила эту украшенную бисером вещицу на видное место и во время занятий контролировала её неприкосновенность...

По пути домой собралась порвать и выкинуть в мусорный ящик, но передумала: «Вдруг, кто-то найдёт и склеит...»

В квартиру вошла на вялых ногах и, почти без сил, словно на ней, только что, пахали. Такое было у Нины Георгиевны нервное состояние.

Плюхнулась на диван, прикрыла веки. Содержание альбома и его последняя страница не выходили из головы. Глянула на брошенный в кресло ридикюль. Тяжело вздохнула, поднялась и пошла, переодеваться в домашнее.

Уже в халате и тапочках взяла в руки мягкую сумочку, сдвинула шарики застёжки, вынула скомканный клубок бумаги. Положила на стол, разгладила ладонями.

Жёсткий ватман поддавался выпрямлению плохо. Стоило убрать с его краёв ладони, как бумага скукоживалась, слегка искажая изображение. И, если смотреть на то, как оно изменялось, то выходило, что губы танцовщицы прикасались в мужскому фаллосу, словно целуя...

— Чёрт! Чёрт! Чёрт!

Нина Георгиевна зажмурилась и... словно увидела, как бы это могло быть на самом деле.

Скверно, когда у замужней женщины так развито воображение.

Но если рядом никого нет, когда во всей квартире ни души, а муж отсутствует так долго...

Не открывая глаз, Нина Георгиевна скользнула рукой по бортам распахнутого халата и нашла выбритый лобок. «Как он догадался, что я его брею?... « Прошлась по лобку ладошкой...

Сначала легонько, как бы проверяя его чувствительность... Потом начала тереть, что есть силы и, достигнув кульминации, сунула указательный пальчик в глубину вагины, задвигала в тёплой «пещерке» со скоростью швейной машинки...

Тихий, протяжный стон вырвался наружу из полуоткрытого рта прекрасной женщины. Розовый нежный язычок облизнул крашеные импортной помадой губы, раздвинул их как можно шире, давая возможность проникнуть между них воображаемому члену чужого мужчины, очень похожего на Большакова...

«Хочешь, что бы я отсосала у другого... Так вот, я это и сейчас и займусь, мой милый!» — успела подумать жена подполковника и, тут же, в сладких судорогах первого оргазма повалилась вдоль стола набок.

Не окажись рядом опоры, несчастная ударилась бы о пол...

Кое-как удержавшись, Бестужева, развернулась поперёк стола, сжала левой рукой вывалившуюся грудь и, стоя на полусогнутых ослабевших ногах, со всей силой своего гибкого тела задвигала пиздой навстречу невидимому под столом хую, созданному из трёх пальцев женской ладони...

Перед глазами онанирующей лежал измятый, но качественно рисунок, на котором «умирающий лебедь» тянулся губами к здоровому члену красивого парня.

«Вот возьму, и выебу его сама!» подумала внезапно Бестужева и взорвалась восторгом второй волны наслаждения...

...

На полигоне рядовой Большаков отличился тем, что в перерывах между написанием вывесок и наглядных щитов (которые он «щёлкал», как орешки), умудрился нарисовать большой портрет маршала Гречко.

Нарисовал не по своей прихоти, а в связи с возникшими обстоятельствами.

Вообще-то он потихоньку (то есть — тайком) работал над портретом балерины Бестужевой, и в казарме, где жило не менее взвода, собранных в единую бригаду художников, нашёлся человечек, посчитавший, что Большаков, вместо того, что бы разгребать общую кучу агитационного дерьма, позволяет себе тратить время на что-то личное.

Человечек «капнул» старшине полигона, тот своему начальнику. Этот начальник бывший участник войны с немцами, терпеть не мог стукачей. Но разобраться, куда расходуются краски и время вверенных ему богомазов, был обязан.

Между Большаковым и ветераном войны состоялся такой разговор:

— Для кого? — спросил ветеран, указывая на почти завершённый портрет балерины.

— Хочу сделать подарок, — сказал Большаков.

— Красивая баба, — заметил ветеран.

— Прима-балерина.

— Понимаю. Но на службе не положено.

— Так это ж личное время.

— Личное? Откуда оно здесь у тебя?!

— Пишу тексты быстрее всех вот и...

— Пиши ещё больше. Сам знаешь, сколько надо перелопатить...

— Тексты писать скучно. Вот если бы что-то нарисовать... — Большаков, не задумываясь, ляпнул первое, что на ум пришло: — Портрет Гречко, например...

— Маршала? Портрет? А смогёшь?

— Как два пальца об асфальт...

— Ну-ну, не забывайся...

Ветеран с погонами старшего лейтенанта в задумчивости курил папироску и посматривал то на Большакова, то на незавершённый холст с изображением очень красивой женщиной.

— Краски откуда? У нас таких нет...

— С собой привёз.

— Так уж и с собой?

— Товарищ старший лейтенант...

— Ладно, хрен с тобой! Можешь свой подарок заканчивать. Только портрет министра — в первую очередь! К его приезду успеешь?

— Как два пальца... Успею. Только нужен холст на подрамнике и фотокарточка, с чего срисовывать.

— Лады!

Стороны несложных переговоров ударили по рукам.

— И это... — старший лейтенант поскрёб седеющий затылок. — Пиши, и то, что для полигона надо. Чтобы, так сказать, не сявали... А с теми, кто... — ветеран зыркнул в сторону приготовленных для текстов, грунтованных в синие цвета металлических щитов, — ... это моё дело...

Половина лица, выглядывающее из-за стопки щитов, мгновенно исчезло...

...

На рисование головы маршала Гречко Большаков затратил, в общей сложности, не более трёх часов. Но делал это так, что со стороны казалось — более суток. Нанесёт несколько нужных штрихов и берёт в руки палитру с красками для портрета Нины Георгиевны. Помажет у маршала височки и — вновь, к милому портрету...

Поскольку полотно для портрета маршала было без предварительной грунтовки, Боря для его создания применил графический приём, называемый в изобразительном искусстве «сухая кисть». Основой этой техники является нанесение краски на жесткую кисть, без каких либо связующих веществ. Некоторое время художник растирает эту краску по палитре, чтобы добиться равномерного распределения её по ворсу. Когда же кисть становится почти сухой (отсюда и название техники), работает ею по фактурной поверхности полотна.

Излишне «жирная» кисть может испортить рисунок в любой стадии работы. Здесь требовались: верный глаз, чувство меры, твёрдая рука и наглая уверенность в успехе. Всё это у девятнадцатилетнего рядового Бориса Николаевича Большакова, имелось в избытке.

Ещё до Армии, он пользовал сухую кисть для «быстрых» пейзажей, натюрмортов, и лиц людей, придуманных «из головы». Портрет конкретного человека рисовал впервые.

Со словами: — Лиха беда — начало! — он приступил к созданию шедевра.

Простым карандашом, так, чтобы линии графита были едва приметны, нанёс общие черты сурового лица и задумался над тем, каким колером воспользоваться?

«Английская красная» — излишне кирпичного цвета... «Архангельская коричневая» — чересчур тёмная... «Сажа газовая»? Бррррр. Никуда не годиться. Из-за этого траурного цвета, вся канитель с переделкой и случилась...

Взгляд остановился на тюбике с чёрным «Тиоиндиго».

В чёрно белом варианте масляная краска «Тиоиндиго» даёт холодный оттенок, близкий к тёмно-синей гамме. Вполне приемлемый цвет для официального портрета министра обороны Советского Союза.

Прикинув, конечный результат колера, Большаков остановился на ней.

И не ошибся. По расцветке портрет получился солидный и красивый.

Моложавый маршал в полевом кителе и полевой фуражке воззирал поверх предполагаемого строя строгим взглядом военачальника. Крупные черты волевого лица одушевляли очки в роговой оправе, сквозь стёкла которых взгляд слегка прищуренных глаз смотрел требовательно и по-отечески внимательно.

Погоны с маршальскими звёздами и накладным гербом, дубовые ветви на воротнике кителя, флажок члена Верховного Совета СССР на отвороте лацкана, говорили о государственности мужа. А две Звезды Героя и двенадцать рядов орденских планок, подтверждали проявленную им отвагу при выполнении воинского долга по защите Отечества...

— Таки получилось! — то ли с удивлением, то ли с восхищением сказал старший лейтенант, принимая от Большакова законченную работу. — Показать начальству надо. Не перепачкаюсь в краске-то?

— Неа, — заверил Большаков. — Краска без растворителей, хорошо впиталась и теперь её ни солнцем, ни водой, ни руками не размазать...

...

После ужина Большакова вызвали «на ковёр» к самому начальнику политотдела армии генералу Репину!

В бараке, где располагался временный штаб полигона, солдату приказали ждать.

Он присел на краешек стула и слушал, как громогласный голос генерал-майора распекает кого-то из подчинённых.

Наконец офицер-адъютант показал на неплотно прикрытую дверь.

Не без робости рядовой Большаков вошёл в указанную комнату и доложил о своём прибытии.

В просторном помещении вдоль длинного стола сидело, по меньшей мере, два десятка офицеров: званиями от майора и выше. За дальним краем стола восседал сам генерал-майор Репин — крупный рыжеволосый мужик вольный наказать или помиловать каждого, кто присутствовал на заседании. В воздухе ещё стоял наэлектризованный воздух недавнего нагоняя.

На веснушчатом лице самого генерала было нешуточное раздражение, да что там — злость!

Визит рядового солдата в такую гремучую смесь из начальников был равносилен прыжку в развёрзнутый кратер действующего вулкана.

Все лица, присутствующих за столом офицеров, повернулись в строну явившегося. И все они были осуждающе суровы, словно вопрошали: «Да как ты, посмел сюда явиться, салага?!...»

— Что? Кто? Зачем? — спросил генерал. И, видимо вспомнив, неожиданно для всех, сменил интонацию голоса. — Большаков? Это ты портрет Андрея Анатольевича нарисовал?

— Так точно, я! — отважно ответил Большаков.

— Инициатива тоже твоя?

— Так точно!

— Хорошо сделал, молодец! Вручим его, как подарок, министру от штаба нашей армии...

— Служу Советскому Союзу! — как полагалось, зыкнул солдат.

— Чем же тебя за эту работу поощрить, рядовой Большаков?... Хочешь, отпечатаем авторское свидетельство? С моей подписью и печатью штаба армии?..

Лица, повернутые в сторону Большакова, благожелательно улыбались: «Соглашайся, счастливчик, пока предлагают...»

«Проси отпуск на родину», — подсказал Большакову «Борис». Две другие ипостаси были за этот же вариант.

— Благодарю за свидетельство! — сказал Большаков. — Но солдату, самая лучшая награда — краткосрочный отпуск на родину...

Доброжелательные улыбки сидящих за столом, сменило осуждающее выражение: «Каков наглец! Ещё смеет, что-то требовать!»

— Хорошо, — сказал генерал. — С какого месяца в Армии?

— С начала ноября, товарищ генерал-майор.

Репин что-то в уме прикинул и удовлетворенно кивнул:

— К лету будет больше, чем полгода. Нормально. Подполковник Поляков...

Названный офицер проворно поднялся со своего места.

— ... по прибытии в свою часть, распорядитесь передать начальнику штаба полка мой личный приказ. «За образцовое выполнение задание командования, предоставить рядовому Большакову десятидневный отпуск, с правом выезда на родину»...

— Есть, передать ваш приказ о предоставлении краткосрочного отпуска рядовому Большакову! — счастливо светился замполит Поляков.

Все головы, сидевших за столом совещания, благосклонно провожали уходящего рядового подобострастными лицами: «Каков молодец! Выпросил-таки, что хотел, сучара...»

...

Учения начались внезапно. По крайней мере, для Большакова.

Когда, в окружении таких же «богомазов» и полигонной обслуги из срочников, «кусков» и младших офицеров, он выходил на террасу полигонной столовой, освещённое утренним солнышком крыльцо, накрыла моментальная тень, пронеслась над крышами ближайших строений и с оглушительным рёвом реактивного двигателя обозначилась стремительно удаляющимся точкой «МИГа».

Из голубого неба, в район столовой, с пронзительным воем падало что-то массивное. Оно походило на железную бочку из-под дизельного топлива и, казалось, сейчас грохнется на головы тех, кто с разинутыми ртами зевак, здрав головы, пялился на это «что-то».

— Ложись! — что есть силы, заорал ветеран с погонами старшего лейтенанта. — Воздух!

Солдатня и офицерьё, кто, где стоял, так и рухнули на землю.

«Сейчас, как рванёт!... « — успел подумать Большаков, прикрывая голову пилоткой и ладонями рук.

«Пиздец! — констатировал сообразительный «Петрович» — По-своим ебанули...»

«Бочка» по стремительной инерции унеслась за крайние строения и, где-то там, негромко бухнула. В безупречное голубое небо апрельского дня начал подниматься густой столб чёрного дыма...

Понимая, что «бомбёжка» временно отменяется, народ, смущённо переговариваясь, стал подниматься с земли и отряхиваться.

Тут новая волна стремительных теней пронеслась над строениями полигона, оглушив приходящих в себя человечков, неимоверным рёвом многих двигателей, превратилась в исчезающие чёрточки реактивных штурмовиков и, тут же, дальняя сопка, освещённая мирным солнышком, покрылась густым «кустарником» многочисленных взрывов.

За первой волной бомбометателей, понеслась вторая, третья...

Чёрный столб дыма, продолжающий подниматься вертикально вверх, оказывается, был не чем

иным, как знаком, разрешающим летунам атаковать всё, что имелось по ту сторону от него.

Два больших вертолёта сели на плоскую вершину крайней сопки. Постояли и взлетели. Тут же от вершины сопки высоко в зенит поднялся, устрашающий своей известностью, бело-чёрный гриб «ядерного» взрыва...

— Бочку с бензином рванули, — сказал старший лейтенант, закуривая. — Мы её два дня назад глубоко заложили. Вот она со дна колодца и шуганула... Очень натурально получилось. Ты, это, паря, — обратился он к Большакову, — собирай свои краски-картины, да спеши к зданию штаба. Оттуда, аккурат в сторону твоей части «сто тридцать седьмой» пойдёт. Оно, конечно ЗИЛ, не автобус, но всё-таки — транспорт. Иначе застрянешь тут до конца учений, как пить дать!... Коль маршал прибыл, начальникам сейчас не до вас...

...

Большаков зашёл в пустующий спортзал, с лёгким сердцем вернувшегося домой человека. За те недели, что он провёл здесь, рисуя декорацию к балету, это место стало ему чем-то близким. Здесь его служба получила, пусть временную, но определённость. Приблизила к искусству.

Оформление Ленинской комнаты, боевых листков, стенгазет и помещения библиотеки, по сравнению с тем, к чему он возвращался сейчас, не шли с новой работой ни в какие сравнения.

Единственное, что в том несерьёзном было существенно, так это — Елена Павловна, его первая любовница с которой он познавал науку — любить по-мужски: жёстко и разнообразно.

Однако теперь, перед ним стояла иная, более интересная цель — жена подполковника красавица и само совершенство, карма его нового влечения в мир красок и любовных грёз.

Пройдясь по спортзалу хозяйственным взглядом, Боря с удовлетворением отметил, что за время его отсутствия, никто ничего не испортил, не перемещал, не внёс изменений. В прохладном, не отапливаемом воздухе стояли привычные запахи акриловых и масляных красок, щекочущие ноздри летучие испарения уай-спирита и чего-то ещё, свойственного только художественным мастерским.

— Ну, здравствуй! — сказал Борис Петрович Большаков своему залу. — Я вернулся...

Он пронёс в дальнюю глубину не законченный портрет виртуальной пассии, прислонил посмотрел не него какое-то время, прикидывая следующие этапы работы, одобрительно хмыкнул и повернул лицевой стороной к стене. «Это, будет сюрприз, который проложит путь к моей красавице, — подумал он, поглаживая подрамник с натянутым полотном, — Надо только, чем-нибудь, заслонить... «.

Взгляд остановился на тумбочке.

Не извлекая содержимого, Большаков потянул тяжёлую тумбочку от стопки гимнастических матов к месту, где стоял прислонен к стене будущий «таран» сердечной обороны Бестужевой, соображая задним числом, что логичнее было бы принести к тумбочке сам подрамник с портретом, а не наоборот...

— Ох, и тяжелющая хрень... — только успел сказать он, как «хрень», распахнулась, и на досчатый пол, к сапогам художника посыпалось содержимое верхней полки...

— Чёрт! Дурная голова спине покоя не даёт...

Подбирая листы эскизов и альбомы Большаков, вспомнил о рисунке, который сделал по подсказке «Петровича»: «Не можешь дать за щеку, так хоть нарисуй про это».

Шутка второй ипостаси понравилась и, играючи воображением, рука художника изобразила, нечто похожее на разврат: прогнувшаяся в танце Бестужева, как бы, тянется к восставшему члену Большакова. Оба были обнажены и прекрасны.

«А ведь хорошо получилось!» — вспомнил Боря, полистал альбом в поисках эротического рисунка и, вместо него увидел край вырванного листа.

— Ни фига себе! Кто же это так «постарался?...»

В задумчивости, он таки перетащил тумбочку к портрету, и со злополучным альбомом уселся на стул.

«Кому это приспичило ковыряться в моих вещах?...»

Когда-то, ещё в начале службы, салабон Большаков, для будущих воспоминаний, попытался вести что-то вроде ежедневника, записывая туда «что увидел, о том и пою».

Но бдительный сержант Намаконов быстренько это «этнографическое творчество о солдатском быте в советской Армии» пресёк, уничтожил и направил «писаку» чистить гальюн на тридцать очков...

— Да, было дело, — вспомнил Большаков рожу Намаконова. — Но всё же, кто?..

«А ты не догадываешься? — подала в башке солдата свой голос первая ипостась «Борис». — Ключ от запасного входа в спортзал у кого ещё есть?... То-то же...»

— Она его порвала!

«Не факт. Возможно, реквизировала...»

«Ага, что бы любоваться твоим Малышом», хихикнул «Петрович»

— Что-то вы задолголись! Просто извелась, ожидаючи... — в спортивный зал вошла, Нина Георгиевна...

...

Заметив в руках художника известный ей альбом, женщина заметно стушевалась.

— Вы всегда преследуете меня в интимные моменты, — сказал Большаков, у которого от мысли, что Бестужева видела и «оценила» похабный «шедевр» с её участием и в неглиже, зашевелился долго не просыпавшийся Малыш. — Стоит мне задуматься о вас и вот вы — тут, как тут!

Большаков демонстративно встал так, что бы возникший в галифе бугор был отчётливо виден.

— Извольте убедиться...

— Шутите?..

— Я никогда не был так серьёзен, как сейчас. Даже возбудился, представляя примо-белерину, крадущуюся на пуантах к чужим вещам.

— Боюсь, что я не понимаю... — приходила в себя подполковниша, стрельнув глазами в причинное место.

Большаков успел заметить этот быстрый взгляд в сторону к его промежности.

— Могу уточнить. Зачем вы, без спросу лазали в моей тумбочке, и уничтожили лучший из рисунков?

Возникла пауза.

Опершись свободной рукой о спинку стула и держа перед собой «вещественное доказательство», солдат застыл в позе карающего судьи, ожидающего от приговорённого к расстрелу осуждённого последнее слово с просьбой о помиловании.

— Он был ужасен. Сплошная мерзость... — нашлась Бестужева.

— Неправда. Рисунок был хорош. В него я вложил всё своё старание. Всю страсть. Разве вы не заметили, сколько в нём было страсти?..

— Вы... озабоченный человек, Большаков. И пользуетесь тем, что терплю я вас, только по необходимости... Как вы дошли до такой жизни, Борис Николаевич?

— Ах, так! Тогда, прошу прощения, разрешите, мадам, быть предельно откровенным?... — Большаков сделал паузу, выжидая, будут ли возражения?... Таковых не последовало.

— Хватит недомолвок и увёрток! — перешёл он в наступление. — Сейчас или никогда! Как я дошёл до такой жизни? Всё очень просто. У меня оказалась предрасположенность любить чужих жён, как у других есть предрасположенность стать охотником, строителем или военным. У нас с вами, Нина Георгиевна, очень определённые взаимоотношения. Вы жена моего начальника, я — его подчинённый. Здесь всё понятно. Но, как вы, наверняка заметили, перед вами здоровый, полноценный мужчина... Вы, же не будите притворяться, что не заметили?... В девятнадцать лет трудно соблюдать воздержание. Это состояние сравнимое с головной болью. Природа тела требует разрядки... И моё тело выбрало вас...

Бестужева стояла в незыблемой позе актрисы Ермоловой на знаменитой картине Валентина Серова.

Так она, хоть как-то, сопротивлялась словесному натиску и шоку от столь внезапного откровения солдата.

«Она непобедима», думал Большаков, глядя на Бестужеву.

«Непобедимых нет, — заметил «Борис» — Всё дело в терпении и времени...»

А Нина Георгиевна понимала Большакова весьма сумбурно, путалась в собственных мыслях:

«Он, что, в самом деле, говорит об этом!... Разве я, обязана подвергать себя таким пыткам?...»

Она ещё взирала на Большакова с высоко поднятой головой, но вскоре поникла, отвела взгляд к полу и кончиком правой туфли начала, непроизвольно, повторять контур пятна от когда-то пролитой краски...

Почему-то ей пришла невзрачная идея, что надо будет перекрашивать полы заново... потом подумалось о чём-то ещё... Потом более чёткая мысль: «Зачем я этот дурацкий рисунок из альбома вырвала?... Сглупила... « И тут же, сама себе ответила: «Нет! Всё правильно. Не хватало ещё, что бы кто-нибудь его увидел!»

— Ты, эту нарисованную гадость кому-нибудь показывал? — спросила Бестужева, не замечая от волнения, что перестала выкать.

Но от Большакова эта существенная деталь состояния низложенной начальницы не ускользнула.

— Только тебе и себе, — сказал он.

«Тёлка не так тверда, как хотела бы казаться», — определил «Петрович».

«И склонна соглашаться... « — добавил «Борис».

— Значит, не показывал. Понятно... — Бестужева пересилила себя и подняла глаза на Большакова. — Так, что ты от меня хочешь? Признания в неблаговидном поступке?... Хорошо. Считай, что ты его получил. Что ещё? Разрешения онанировать на моё изображение?

— Да, — сказал Большаков по-солдатски прямолинейно. — Я хочу на тебя дрочить, но вживую, в твоём присутствии.

— Охренеть! — в голове Нины Георгиевны пронёсся поток всех матерных слов, что она, когда — либо слышала. — Ты с ума сошёл, мальчик!

Большаков пожал плечами:

— А что-нибудь более вдохновляющее есть? Всего пару минут, и я смогу приступить к работе... Приводить себя в полноценное состояние руками я научился уже здесь, в Армии. Этим занимаются все солдаты и не только. Дрочат на фотки из журналов, на офицерских жён, и больше всего на вас, Нина Георгиевна. Потому, что красивее и желаннее во всём гарнизоне женщины нет... — он перешёл на привычное выканье, считая, что таким образом будет подчёркивать уважение к соблазняемой супруге подполковника. — Даже не представляете, сколько спермы «слито» на вашу воображаемую попку и ротик...

Бестужева, слушала точно рыба, выброшенная на берег, беспомощно хватающая воздух, а после этих слов, торопливо прикрыла открывшейся рот узкой ладонью.

Вспомнилась сцена своего онанирования в пустой квартире:

«Почему грех порождает грех?» — мелькнуло в её хорошенькой голове...

— А как иначе солдатикам, оторванным на два года от женского тела, противостоять природной необходимости трахаться? — продолжал добивать несчастную жертву Большаков. — Насильничать? Не вариант. Потому что — противозаконно. Остаётся дрочить. Процедура известная, только пользоваться ею надо правильно. К движению рук включать усиленное воображение...

Судя по тону и решительному лицу рядового, Нина Георгиевна догадалась, что всё это была не импровизация, а хорошо продуманная атака на её супружескую честь, которая оказалась к подобной атаке не подготовлена...

Говоривший, отложил альбом и стал расстёгивать гульфик. — Можете смотреть, как это делается или отвернуться, Нина... Но не уходите. Ваше присутствие ускорит процесс...

Бестужеву словно столбняком пробило. Не веря в реальность происходящего, она тупо пялилась на появлявшуюся из прорехи солдатского галифе солидных размеров «колбасу» с неполностью отрывшейся головкой.

Только когда Большаков обхватил немалое «хозяйство» выпачканными в краску пальцами и, нагло улыбаясь, начал гонять его в неплотно сжатом кулаке, натягивая кожу и оголяя багровую залупу, женщина резко отвернулась.

На большее она просто не имела сил. Быстрые, сильные, послушные в любом танце ноги словно онемели. Как тогда, дома, возле стола, где лежал рисунок...

— Ох, хорошо-то как! — со стоном выдохнул у неё за спиной пересохшим голосом солдат. — Никогда так раньше не балдел!... Словно, в самом деле, выебал...

И затих.

Бестужева кинулась к двери...

(Продолжение следует)