Помнится, Дженни была давно обещана татуировка, да? Так вот, Майкл наконец-то добрался до осуществления этой затеи.

Для сегодняшнего сеанса на тебя надели — создавая контраст — белые чулки на резинке: не то чтобы плотные, но и не тончайше невесомые, как обычно. Скорее, полупрозрачные. И белый же бюстгальтер без чашек, высоко подымающий открытые груди, когда ты стоишь вертикально на ногах, но сейчас просто обрамляющий набухшие полушария и позволяющий им колыхаться, потому что ты расположилась на четвереньках на кровати, покрытой розовой тканью: упругой, скользящей, но непромокаемой и даже водоотталкивающей (на случай, если что-нибудь из тебя прольётся). По приказу своего Хозяина, а сегодня — скорее и прежде всего — Художника, широко расставляешь ноги. Вся в белом, так сказать, на руках ведь тоже белые перчатки по локоть, только на глазах — плотная повязка: неоконченной работы тебе как модели видеть не положено, хотя ты и успела заметить перед тем, как завязывали повязку, яркий свет и большие зеркала по обе стороны от ложа, над которым твоему телу суждено потерять ещё одну невинность. Но где именно? Как? Что за узор угодно нанести Повелителю на свою покорную рабыню и служанку? Впрочем, сегодняшний белый цвет — прекрасный фон для чёрного и багрового: даже с повязкой на глазах и спиной к Мастеру, ты каким-то внутренним зрением уже видишь, предощущаешь себя, обновлённую, именно в этих цветах.

Лишь только последний вопрос, от которого и так уже изнемогающую от любопытства и страха Дженни буквально взметает к вершинам вожделения:

— А больно-то будет?

И первые капли сладостного сока орошают девственно сухую до той поры простыню. А твой Живописец... (Это как, пишущий по живой коже? Или даже писающий? — всплывает где-то на обочине сознания несуразный и столь неуместный сейчас вопрос, хи-хи!).

А невидимый, но властный и полнящийся творческим вдохновением живописец и творец, вернёмся к нему, — он словно угадал нетерпение своей модели, её готовность — и ты ощущаешь, как сильные и уверенные пальцы Мастера начинают разминать твои ягодицы, втирая в них специальное масло с резким и необычным запахом. В сгустившемся в одночасье воздухе витают ароматы пряные, хвойные, но одновременно и ещё что-то совершенно медицинское, вызывающее в памяти воспоминания об операционном зале, если даже не о родильной палате...

— Да, Властитель, да, умоляю! Моя попка так истосковалась по хозяйскому клейму, знаку принадлежности Господину. Ваша сексуальная игрушка так мечтала об этом, хотя и не смела надеяться. Вся во власти Мастера, покорный холст для его нестерпимо жалящей кисти...

Откликаясь ли на смиренную просьбу Джейн или следуя своему собственному творческому плану, который так счастливо с ней совпал, но Майкл отрывает наконец свои руки от застывших в предожидании женских ягодиц. И вот уже в мягкую расслабляющую музыку, сопровождавшую сегодняшний сеанс с самого начала, вплетается новый звук, а точнее даже негромкое зудение, в первый момент повергающее в ужас. Так имеют обыкновение жужжать бормашины, эти немилосердные орудия пыток в руках садистов-стоматологов. Но сейчас ведь зубам девушки ничто не угрожает, да? Сами-то зубы сводит до скрипа, даром что и вонзить-то их не во что: сегодня во рту Дженни нет никакого кляпа, хотя обычно Хозяин такими игрушками не гнушается...

Впрочем, додумать эту мысль до конца она не успевает, ощущая первый укол стремительно вращающейся иглы в левую округлость своей многострадальной попки.

— Ой, бля! Как стра-а-а-ашно-то...

Боль пугает в первый момент, но постепенно привыкаешь к ней, по мере того, как загадочная вязь уколов и царапин покрывает всё новые и новые площади самых нежных участков её тела, покорного и беззащитного: податливый холст в руках требовательного, но гениального художника. Но что же, всё-таки, где и как — страшно любопытно. И чем любопытнее, тем менее страшно.

Ты вспоминаешь, как Майкл учил тебя «читать кожей», прорисовывая едва ощутимыми прикосновениями острого ножа буквы на спине. Угадывая литеру «А» в сходящих от ягодиц к основанию шеи царапинах, которые стянула потом болезненная поперечина на поясе. И следующую «Н» в двух тончайших вертикальных прорезях от лопаток к трепещущим от наслаждения «полупопиям», а поперечный штрих как-будто бы Хозяин даже и не убирал. Ну а то, что завершится эта азбука буквами «У» и «С», можно было предсказать, даже и не читая.

Но нет, сегодня речь идёт явно не о тексте — недаром же говорится, что лучше один раз увидеть, чем сто или даже двести, сами слышали... Конечно, глаза на заднице встретишь разве что на картине у какого-нибудь авангардиста-извращенца типа Сальвадора Дали или Рене Магритта, но есть, есть у тебя, моя несравненная Джейн, эзотерическое умение «чуять жопой», за что и люблю вас обеих.»Ты видишь, ты знаешь, ты чувствуешь кожей«, как писал когда-то поэт, какой именно муаровый узор ложится сейчас на твои упругие полусферы. И чёрный алмаз-амулет, отзываясь влекущему напряжению похоти, до боли стягивает свою золотую цепочку на талии.

— Какой такой Наталии? — ревниво вскидывается внутренний голос. Но мы его, зануду, слушать не будем, потому что творческое вдохновение Мастера ведёт иглу и аспидно-чёрную тушь от твоей несравненной исколотой попки уже куда-то дальше. Ниже и глубже.

— А-а-а-а!

Хотя Дженни давно уже мокра от возбуждения, но вонзающийся в неё толстый упругий цилиндр повергает в первый момент в истерическое предоргазменное содрогание не только похотливую писечку, но и её хозяйку. Мгновение, и острый приступ боли от неожиданности сменяется сладострастными стонами, которые, впрочем, Хозяин тотчас же пресекает властным окриком:

— Стоять! Ты куда это понеслась, кобылка резвая моя? Я ещё рисунок не закончил. Стоять не шевелясь, не дёргаясь — а не то так взнуздаю, что мало не покажется.

Девушка уже не первый год в услужении у Господина, отменно им выдрессирована и порядок знает. А потому смиренно замерла на своих четырёх, широко расставив ноги, и лишь наслаждается тем, как болванка, повинуясь сжатому воздуху, который потихоньку подкачивает Мастер, всё шире и шире распирает её сочную и ко всему привычную пизду, выворачивая наружу набухшие от возбуждения нижние губки. Чтобы через минуту понять наконец, зачем художнику понадобилось провести её через эту сладкую пытку: именно на них, на обрамляющие вход в пещеру упругие валики плавно перетекает теперь творческое вдохновение Майка. А вместе с ним — и надсадная боль визгливого дуэта иглы и чернил.

Но боль эта теперь уже не пугает, а только возбуждает разохотившуюся модель, по самым интимным местам которой — то справа, то слева, и всё дальше, всё ниже... Ой, а теперь уже и выше! Невидимый болевой узор перевалил за экватор девичьей промежности и теперь неотвратимо подымается по её телу вверх: к клитору, к лобку, если даже не к чёрному алмазу. Магический амулет на обёрнутой вокруг талии Дженни цепочке притягивает желание и распространяет его по всему телу, заставляя покорную модель мелко вибрировать в такт игле, влекомой рукой Хозяина.

Джейн уже давно догадалась, какой именно узор вышивает по её сокровенным местам Майкл, и вовсе даже не крестиком.»Была я белошвейкой и шила гладью. — вспоминается ей старая песенка, и девушка похотливо хихикает про себя. — Потом пошла в театр, и стала... Актрисой!«.

Хотя с этим, как раз, проблем нет: отпетой блядью к услугам своего Господина она стала уже давно. К услугам — и на радость ему. Но только ему и никому другому, заметьте!

— Отлично, дорогая! — Мастер, судя по голосу, доволен собой и работой, но при этом донельзя сосредоточен. — Теперь расставляем ножки пошире... а попку отклячиваешь вверх. Остаются

последние штрихи, самые интересные.

И на этой много-обещающей фразе Майк осторожно подлезает под неё снизу, лицом вверх, и выкалывает что-то в районе лобка. Бедная Дженни отчаянно течёт от желания, отдаваясь рукам художника и его власти. Но кончать девушке пока запрещено. Равно как и ухватить ртом огромный, твёрдый и набухший хер Мастера. Тот уже давно вырвался из плена узких трусов и теперь горделиво вздыблен к небесам. И ей остаётся только любоваться этим зрелищем — вслепую, на запах и внутренним зрением, которое порой оказывается в тысячу раз более зорким, чем внешняя видимость. Любоваться сквозь повязку на глазах и сквозь боль уколов, помноженную на нестерпимое желание. Как говорится, близок хуй, да не укусишь.

Наконец, я с облегчением вздыхаю, после чего осторожно выбираюсь из-под своей модели, которая всё ещё покорно стоит в «собачьей» позе поперёк кровати: такая вот сучка в течке, с белыми лапками. Нет, узор сам по себе неплох и вчерне готов. Но вот именно что начерно, чёрной муаровой сеткой по белым ягодицам.

— Цвета, цвета здесь не хватает! К тому же узор закрепить надо, чтобы не сполз ненароком.

Но на этот случай у вашего художника припасён подходящий ремешок: прекрасной телячьей кожи, благородного коньячного цвета, слегка рифлёный... Дженни его прекрасно знает и помнит: сама подарила Хозяину на прошлый Новый Год, а потом неоднократно наслаждалась его донельзя нежными, но одновременно жесткими и мучительными укусами по грудям, бёдрам или пяткам. Но сегодня мы будем насыщать чёрную сетку цветом, плавно переходящим из невинного розовато-белого поначалу в стыдливый алый, подрумяненный пробуждающимся желанием...

— Вжик! Багровая кожа ремня трогает две аппетитные округлости, вписанные между цепочкой амулета и кружевным резинками чулок. Поначало осторожно, едва ли не лаская, но постепенно всё сильнее и жёстче с каждой новой парой ударов.

— Раз! С захлёстом слева направо, — и два! Теперь уже в другую сторону, справа налево.

Моя Дженни потихонечку начинает повизгивать от удовольствия, а фон ёё кожи под усиливающимися ударами ремешка приобретает цвет и насыщенность: цвета лососины, потом коралловый, клубничный — по всей гамме красного. Ярче, насыщенней, больнее...

— Мой господин, умоляю, ещё-о-о!

Но вот, наконец, когда мы достигаем желанного градуса багровости, благородного оттенка выдержанного коньяка, равного по колориту самому ремню... Тут ты и уходишь в вожделенный сабспейс, где сон неотличим от яви, пространство и время размыты, неощутимы, и есть только вечное наслаждение. Дженни мотает головой из стороны в сторону, издаёт невнятные стоны, а щёчки на лице уже сравнялись по цвету с теми, нижними, на которых чёрным по багровому красуется свеже-вытканный узор.

— Сколько раз в жизни краснеет женщина, помните? Ровно пять: первый раз — когда в первый раз, а второй — когда во время брачной ночи муж понимает, что это у тебя не первый раз. Потом будет третий раз — когда в первый раз не с мужем. Четвёртый, когда женщина в первый раз берёт за это деньги... Ну а пятый раз — это когда она в первый раз сама платит за это деньги. Сосчитали?

Зато мужчина, согласно той же мудрости армянского радио, краснеет лишь два раза в жизни: первый раз, когда не может во второй раз, а второй раз — когда не может в первый раз!

Но к Майку это не относится, не надейтесь. На то я и Мастер, на то и Художник, чтобы иметь свою модель не то что один, а хотя бы и двадцать один раз подряд. И на этой позитивной ноте со всего маху засаживаю тебе в гостеприимно распахнутую и трепещущую в ожидании палитру свою разбухшую, сочащуюся красками кисть.

— Да нет, девушка, не кисть руки, это вам со страху показалось! В смысле, художественный образ такой. До фистинга, дорогая, мы с тобой доберёмся в другой раз, а пока что старый добрый хуй, банальный анальный. — И резкими размеренными толчками впечатываю в тебя своё вожделение. Удар за ударом: глубже, сильнее, резче!.

А Дженни, изнемождённая долгим творческим процессом, способна сейчас думать лишь об одном:

— О мой Господин, мой Мастер, умоляю — разреши мне кончить! Меня всю трясёт, разве ты не видишь? Мучительно больно от неудовлетворённой клокочущей страсти. Вся трепещу от желания...

— Но нет, дорогая, чуть позже. Всего чуть-чуть, но пока что терпи, терпи изо всех сил — ведь клейму твоего Хозяина остался до завершения всего лишь один последний штрих. Полюбуйся новообретённой красотой, оцени талант и вдохновение Мастера, впечатанные чёрной сеткой на твоей багровеющей жопе! И уже тогда...

Решительным движением срываю с глаз Дженни повязку.

— Увидь мою работу в зеркалах, и тогда разрешаю кончить. Даже не то что разрешаю — приказываю!

Всплеск. Вспышка. Потом другая, третья — в такт ритмическим вторжениям властительного хуя в глубины истерзанной, но ненасытной жопы. Резкий свет стихает, и перед глазами моей девочки возникает восхитительный узор. Давно уже предугаданный, но тем не менее такой чувственный, что не возможно не кончить от любви к самой себе, на зависть мифическому Нарциссу:

— Ну конечно же, это чёрная бабочка! Штриховой... нет, штрихуёвой сеткой цвета аспидной тропической ночи на тёмно-красном фоне твоих многострадальных ягодиц. Она дышет и трепещет крыльями, повинуясь ритму морского прибоя... или бою ебущего тебя в жопу хозяйского хуя. Что, по сути, одно и тоже, не так ли? А неугомонная бабочка нежно скользит по исколотой коже своими крылами, да и не только: склонилась головкой к розеточке ануса, хоботок жадно вылизывает соки желания везде, где только найдёт, а похотливые усики тянутся вниз вдоль набухших губок и теребят сияющую от возбуждения жемчужину клитора.

— О боже, хозяин мой, да! Да-а-а-а, — и Дженни вздрагивает от острого выплеска, на неуловимой, едва различимой грани между наслаждением и болью. Взрывается, буйствует, фонтанирует снова и снова... Пока не падает наконец плашмя — распахнутая настежь, распластанная, одуревшая от формалина ночная бабочка под иглой коллекционера-извращенца.

Ну что же, теперь подошла и моя очередь. Три удара до завершающего выплеска, два, один, в последний миг неимоверным усилием выдираюсь наружу сквозь упорно цепляющее мой огненный шар тугое колечко, и...

Обильной белой пеной по багрово-чёрному кружеву, под цвет твоих чулок и перчаток. Вот теперь мой узор завершён и отлакирован: не снять, не смыть и не смять, твою мать! И на Дженни, служанке и рабыне, навсегда запечетлена теперь

— Печать её Хозяина.