6. Необходимое авторское отступление.
У этой истории существует два завершения, дописанных, судя по всему, гораздо позднее основного текста, уже не каллиграфическим, а сбивчивым и местами едва разборчивым почерком, а предшествует им красноречивое заглавие: «Финал истории о пропавшей невесте».
За ним, наподобие эпиграфа, следует нелепая фраза: «Замерзая, он, чуя смертный час, завершал чудной, озорной рассказ». И почти несомненно, что Егор Свешников, судя по каракулям, запечатлевшим его дерзкий самоубийственный сарказм, пребывая в кокаиновом бреду и леденея в данном подвале страшной зимой 1919 года (а может быть, 1920 или 1921 — точнее определить невозможно), решил умышленно ввести в заблуждение того, кто обнаружит эти странные записи, дабы неизвестный читатель самостоятельно выбрал, какое из окончаний истории ему милее.
Хотя мне кажется, что истина либо пребывает где-то посередине изложенных взаимоисключающих версий, либо отсутствует в них вовсе. Но, как бы там ни было, одно не вызывает сомнений: дальнейшие роковые события той эпохи неумолимо распорядились судьбами наших героев.
Обо всём остальном я судить не берусь, поскольку не понимаю до конца ни побуждений, ни целей исповеди Свешникова, только превращу его последние пляшущие иероглифы в стройные ряды компьютерного шрифта. Надеясь при этом, что не мне одному будет любопытна предложенная загадка, как маленький фрагмент вечной панорамы людских терзаний.
7. Завершение первое.
Не берусь описать моё отчаянное и горестное состояние, вызванное внезапным отъездом Лизоньки неведомо куда и неведомо с кем! Правда, дядюшка, успокаивая меня, принёс немецкий психиатрический журнал с каким-то длинным названием, в котором была размещена большая статья того самого Ульриха фон Приапса, коему доверили мою Лизоньку. Однако язык гордых тевтонов давался мне в гимназии весьма скверно, и потому изо всей статьи я приблизительно понял лишь то, что причинами, благоприятствующими развитию женской нимфомании, являются и излишняя ревность, и повышенное внимание со стороны мужского пола. Не буду утверждать, что сия информация прибавила мне оптимизма.
Лишь спустя неделю невыносимого ожидания прибыло письмо от Лизоньки, отправленное из гостиницы города Мюнхена. Если что в мире и способно исцелить сердце, страдающее от тревоги, то это — ласковые и рассудительные строки возлюбленной. Она подробнейшим образом, своим старательным, мелким и аккуратным почерком, изложила то, что я более кратко упомянул на первых страницах сей летописи, поведав о знакомстве с Корнеем Силантьевичем и его немецким товарищем, включая также и предполагаемые ею размышления каждого из них, которые, по её наивному убеждению, должны были меня окончательно успокоить и даже развеселить.
Помнится, я сильно напился в процессе прочтения письма, однако не достиг никакого успокоения, и тем более, никакой радости. И только моя безмерная любовь вынудила примириться с тем, что излечение Лизоньки требует от нас таких неслыханных жертв.
В конце послания моя голубушка указала, что временно пребывает в гостинице, весьма уютной и комфортабельной, покуда фон Приапс готовит для неё комнаты в своей лечебнице.
В последующие дни, невзирая на тяжкие для меня откровенные описания, я перечитывал сию весточку от возлюбленной вдоль и поперёк, и в конце концов выучил её наизусть, с нетерпением ожидая новых известий. Но, увы, Лизонька более не писала, и волнение вновь стало охватывать меня. Через две недели я поссорился с дядей, требуя от него немедленно выяснить у Корнея Силантьевича местоположение моей невесты и предоставить средства для поездки в Германию. На что дядюшка обозвал меня неблагодарным мальчишкой, опереточным влюблённым болваном и выгнал из своего дома, напоследок заявив, что лишает меня наследства.
Ну что же, разорвав отношения со старым самодуром, я решил самостоятельно узнать, куда пропала моя Лизонька. Увы, это оказалось нелёгким делом!
Тогда я и представить себе не мог, что мои поиски затянутся почти на полтора бесконечных года. Вначале, вдохновлённый газетными опусами о мастерстве сыщиков, я обратился в полицию, но, как выяснилось, напрасно. Всё, что я там обрёл — незабвенное гнусное впечатление о меланхолическом, исполненном неизбывной тоски и внешне напоминавшем малоизвестного лицедея синематографа Сашу Вертинского чиновнике канцелярии, который всегда, когда я его посещал, говорил таким задушевным голосом, каким ловкий педагог увещевает нерадивого гимназиста, одну и ту же фразу: «Милейший Егор Кузьмич, наберитесь терпения. Истина непременно восторжествует! У нас, голубчик, очень длинные руки!»
Причём два последних суждения до того врезались в мою память, что я потом зачастую использовал их, разбивая глупую рожу какого-нибудь кабацкого халдея или обнаглевшего при расчёте извозчика.
Окончательно разочаровавшись в казённом сыске, я отдал почти все деньги, которыми мог распоряжаться, одному из тузов питерского злодейского мира. Он, как мне кажется, не столько из-за этих нелепых четырёх с половиной тысяч, а главным образом, сжалившись над моей бедой, дал указания своим подчинённым добиться правды от моего дяди-картёжника, прохвоста, давно продувшего свою совесть, а затем и от пресловутого Корнея Силантьевича. Последний, действительно будучи профессором медицины, одновременно оказался ещё и весьма известным в тёмных кругах варшавским сутенёром. На моё удивление этому факту вожак разбойников, с которым мы в условленный час встретились в биллиардной «Квисисаны», равнодушно ответил:
— Я и сам, батенька, свою молодость посвятил науке. Представьте, до сих пор приглашают читать лекции инженерам-путейцам по некоторым специальным аспектам.
Это обескуражило меня до такой степени, что более никаких лишних вопросов я не задавал. А его мазурики времени не теряли. После определённых воздействий дядюшка написал телеграмму злодею-доктору, якобы предлагая новую выгодную сделку; таким образом и варшавский субъект, прибывший в Петербург, оказался в нашей ловушке.
Желанная мне истина, увы, оказалась безрадостна и скудна. Приапс, такой же негодяй, как и его сообщники, инсценируя лечение моей Лизоньки, отвёз её в Мюнхен и передал там неизвестному германскому богатею, то ли в качестве домашней прислуги, а то ли как содержанку-наложницу. Поэтому меня вовсе не огорчило, что наутро после обретения этих сведений полиция обнаружила обугленные трупы обоих мошенников, дядюшки и Корнея, в пепелище от ночного пожара на краю поместья. И дознание, с его бульдожьей прямолинейностью, не стало отягощаться никакими иными версиями их гибели, помимо нерадивого обращения с камином в охотничьем доме.
Я же, не мешкая, отправился в Мюнхен, имея с собой лишь полтысячи николашек, собранных с помощью приятелей, русско-немецкий разговорник да словесный портрет проклятого герра Ульриха, и провёл там два долгих месяца в отчаянных поисках. Я поселился в той же гостинице, из которой было отправлено письмо моей незабвенной, но распросы горничных и багажных мальчишек ни к чему не привели, что, впрочем, по причине прошествия времени не было удивительным.
Побывал я и у частного детектива, молодого хмурого господина с маленькими чёрными усиками, всё время выразительным жестом поправлявшим черепаховым гребешком свою лихую чёлку с аккуратным пробором. Этот, хотя и не привёл меня к результату, но удивительным, как бы гипнотическим образом, заставил не жалеть о заплаченных ему пяти золотых червонцах.
Яростно скрипя пером, он занёс в блокнот, на обложке коего был изображён индийский символ солнцеворота, все обстоятельства дела, а в особенности — описание трижды проклятого фон Приапса. «Нет никаких сомнений, что этот психиатр не немец, а ничтожный еврей!» – Уверенно воскликнул обладатель маленьких усиков. – «Немецкая нация просто не способна на такую подлую авантюру. Поэтому, если даже я не смогу найти вашу невесту, то этого негодяя рано или поздно достану из-под земли и отправлю на виселицу!»
Мы встречались с ним пять или шесть раз, и хоть новостей о Лизоньке, как я упомянул выше, он так и не раздобыл, но его мрачный энтузиазм всё-таки немного подбодрил меня.
Помимо этого, я размещал объявления в городских газетах, обещая вознаграждение за любую информацию о русской девушке, прибывшей в Мюнхен в сентябре 1912 года и затем бесследно пропавшей. Всё было безрезультатно.
Но вот, уже перед отъездом на родину, судьба немного сжалилась надо мной! Гуляя по романтической набережной Изара, я обнаружил у одинокой скамьи забытый кем-то маленький саквояж, какие у нас в России носят деревенские доктора. Время было вечернее, и я решил взять находку с собой, чтобы поутру отнести в полицию, а в гостиничном номере из любопытства открыл этот саквояж и выложил на стол его содержимое. На первый взгляд, там не было ничего достойного внимания: пара дешёвого белья, бритвенные принадлежности, ещё какая-то бытовая мелочь.
А на самом дне, укрытый бельём, обнаружился увесистый бумажный свёрток, аккуратно перетянутый бечевой. Когда я его развязал, из обёртки, заскользив по столу, посыпались на паркет яркие порнографические фотокарточки, в количестве двадцати девяти штук. Я никогда особо не интересовался подобной похабщиной, но тут уж, собирая данную россыпь, волей-неволей вынужден был смотреть на бесстыжие женские и мужские тела. И вдруг одно из них, словно вспышка молнии, обожгло моё сознание: на изображении была Лизонька! Нагая, повзрослевшая и чуть располневшая, но совершенно точно — она! В длинных тёмных чулках моя пропавшая невеста кокетливо восседала на цирковом барабане у трюмо, отображающего её милые прелести со всех сторон. Взгляд Лизоньки был озорным и лукавым, словно насмехающимся над моим неизбывным горем!
Всю ночь напролёт я не сводил глаз со своей находки. Было понятно, что этот фотографический отпечаток не приближает меня к Лизоньке, и даже, чёрт возьми, наоборот: кто мне поможет теперь в поиске падшей женщины? Но зато, судя по облику моей красавицы, излучавшему ликование и беспечность, мне показалось, что она довольна своей жизнью. Ибо, рассуждал я, подделать можно всё что угодно, только не безмятежное дамское кокетство. И так как изменившийся облик Лизоньки вполне соответствовал прошедшему промежутку времени, следовательно, фотокарточка была изготовлена совсем недавно. А это означало, что она, по крайней мере, жива и здорова.
И женщины, и ретивые мужчины на остальных картинках не позволяли сделать никаких более выводов о судьбе Лизоньки. Одни экспонаты лишь несмело обозначали женские формы, а другие живописали самый разнузданный разврат, напоминавший римские оргии, и такое разнообразие указывало на то, что передо мною не изделия одного автора, а коллекция эротомана, собранная случайным образом.
После завтрака я отнёс саквояж в полицию, оставив себе фотокарточку Лизоньки, которая с тех пор всегда и до последнего часа пребывает со мною, как величайшее сокровище моей жизни.
8. Завершение второе.
Наша былая жизнь иногда вспоминается с грустью, а иногда с радостью. Ежели б я намеревался вызвать сочувствие, то мне бы следовало тут попрощаться и поставить точку. Но поскольку часы мои сочтены, как и былого славного Петербурга, как и всей нашей ласковой и обильной Руси-матушки, то в горнем мире, полагаю, даже самое искренное сочувствие будет мне ни к чему.
Поэтому, пожалуй, обращусь напоследок и к более радостным воспоминаниям, предоставив грядущему искателю правды, ежели он найдётся, самому решать, какие из описанных впечатлений балагура, кокаиниста, бездельника и неудавшегося биржевого маклера Егорушки Свешникова являются наваждением, а какие подлинны.
…Итак, любимая Лизонька, невзирая на все мои волнения и тревоги, успешно проходила курс лечения в Германии, под уверенным попечительством доктора Ульриха фон Приапса и его коллег. Досадно, что шкатулка с её зацелованным нежным эпистолярием погибла в огне пожара в поместье дядюшки, где я тоже гостил в тот роковой час. В начале трагедии, поздним вечером, ещё не заснув и ощутив дымный запах, я чудом успел выбежать из своей комнаты, когда стены и потолки коридора уже лизали языки пламени. А вот мой незабвенный дядюшка Аристарх Матвеевич и приехавший к нему накануне профессор Корней Силантьевич, оба будучи сильно захмелевшими в процессе кутежа в дальней комнате охотничьего домика, к сожалению, не спаслись.
Но беда всегда сменяется радостью, и спустя восемь недель после упомянутого несчастья Лизонька вернулась из Мюнхена, заметно раздобревшая и повеселевшая. И вскоре мы, после всех испытаний, выпавших на нашу долю, смогли обвенчаться.
Во время медового месяца, пребывая в упоении любви и желая навеки запечатлеть нашу радость, я приобрёл фотографический аппарат и убедил Лизоньку позировать мне в сладких и откровенных образах. Для этого я взял в двухнедельный найм мастерскую художника, заполненную всяким артистическим реквизитом.
В той обители муз из всего нашего шаловливого творчества особенно удалась одна фотокарточка, выразительная и забавная, с которой задорно улыбалась нагая Лизонька в длинных чёрных чулках, восседающая у большого трюмо верхом на цирковом барабане.
