А она все ищет счастья,

Все единственного ждет...

Пикник

Вот и исполнилось Елене Борисовне Годиной шестьдесят! Стать старухой – это отвратительно. Когда-то она сама придумала эту шкалу, нелинейную, конечно. До десяти – девочка, до двадцати – девушка. До сорока - женщина. До шестидесяти – тетка. А вот после шестидесяти – одинокая, седая, гадкая старуха.

Ленка с трудом встала после вчерашнего бабилея на работе. Вся бухгалтерия собралась на сабантуй, поздравляли со «старостью», говорили всякие сладкие мерзости, надарили кучу ненужностей. Только молодые подарили нижнее белье, кажется, неплохое из Белой Руси.

Хотелось пить, и она пошла на кухню и напилась прямо из-под крана холодной воды с привкусом ржавчины. Немного мутило, и она вышла на балкон с видом на реку. Сразу стала легче. Прохладно, да, бабье лето, золотая осень!

Вернулась в спальню, с ненавистью оглядела кучу подарков. Белье, что ли померить? Все равно спешить некуда, пенсионерка, блин! Оказывается, она спала, как пришла, в верхней одежде: белой блузке, черной юбке, колготках. Хорошо, догадалась туфли скинуть в прихожей. Немного стучало в левом виске, но это ничего, лишнее подтверждение, что жива. Если у человека ничего не болит, значит, он умер...

Ленка повертелась перед большим, в рост человека, зеркалом, вделанном в платяной шкаф. А она еще ничего! Сиськи на месте, и еще больше стали, и задница округлилась. Вот только ростиком не удалась, маленькая... впрочем, японки все маленькие, и ничего, живут как-то с кривыми ногами и коротким туловищем. «А у меня ножки пряменькие!», – сказала она себе. - «Впрочем, надо посмотреть, не покривились ли после вчерашней попойки». Пуговки на блузке заклинило, одна отлетела, упала на пол и закатилась под диван. Зато юбка снялась идеально. Молния расстегнулась сразу, и тяжелая полушерсть сама сползла на пол. Так, пойдем дальше!

Трусы и лифчик полетели в разные стороны, и перед зеркалом оказалась все та же Ленка Година, только изрядно пополневшая за последнее время. Ленка потрогала полные, чуть обвисшие груди, погладила темные камешки сосков, которые, как кнопки, включили огонек желания внизу под круглым животиком. Свои волоски внизу живота она любила, такие гладкие, шелковистые, как кошачья шкурка. А это что? Седина? О, боже! И там!

Волосы на голове, скрывая раннюю седину, Ленка красила давно в «радикальный черный цвет». Что, и здесь тоже красить, или сбрить на фиг?

Так и не решив, что делать с сединой на лобке, Ленка, чуть согнувшись, нашарила благословенную «штучку», которая за последние годы заметно отросла, и стала еще чувствительнее, чем детстве и юности. Когда-то в школе, Година очень боялась всего, что было связано с русским языком и литературой, и, чтобы как-то заглушить ужас от уверенного написания на двойку изложения, бесстыдно онанировала прямо в классе, сдавливая и вытягивая свою «розочку» худыми бедрами. Со временем страх ушел, а привычка осталась, но она перенесла «место встречи» со сладостью из школы домой, куда мчалась бегом, еще в прихожей срывая догола с себя одежду. Если хотелось медленно, то лучше было двигать пальцами возле клитора, а если быстро, то нужно было немедленно сдавить область вверху схождения губок ногами и напрячь живот, как сейчас.

Она, не сводя шальных глаз со своего отражения в зеркале, задом нашарила край кровати и уселась, широко разведя ноги. Вот он, клиторок, вот он, высунулся и блестит перламутром, как покрытый бесцветным лаком ноготь! Ленка подалась вперед, нажав на клитор пальцем, заправила его между полных бедер и сдавила что было сил...

Если к этому она успевала добавить и соски, тоже очень чувствительные, то получалось еще ярче и острее, но сегодня подключить руки она не успела. Ее знакомо пронзила молния – от промежности до темечка, и она забилась на одинокой постели, крича и завывая, как мартовская кошка...

... Все-таки надо сходить в магазин, – мелькнуло в ее воспаленном сознании. - Купить какой-нибудь гадости к обеду... Ах, да, она собиралась померить белье.... Ладно, сейчас! Только подмыться надо. Или так сойдет? Потрусь тряпочкой!

Ленка схватила носовой платок из-под подушки, поселившийся там с последнего насморка и наскоро вытерла набрякшие волосатые губы, отозвавшиеся еще одним желанием. Ну, нет, хватит, так и с голодухи загнуться недолго, как та крыса, которой вживили электрод в центр удовольствия. Так, что тут у нас? Из большого красивого пакета выпало несколько пакетов поменьше. Ага, лифчик, хорошо! Трусики, неплохо! О, кружевной пояс с резинками. Интересно! И чулки с кружевами! Все с кружевами. Отлично!

Если кто-то говорит, что после шестидесяти женщина постепенно умирает, не верьте! Достаточно «старухе» показать новое белье, как она убедит всех в обратном. Ленка быстро нацепила бюстгальтер, натянула чулки. А вот что надеть вперед, трусы или пояс? Година долго думала и решила трусы не надевать совсем. Поберечь. Заткнула дыру тампоном с веревочкой и нацепила пояс с резинками. «Чпок-чпок», – защелкнулись застежки на чулках. Вот и все!

Она еще повертелась перед зеркалом. «Хороша я, хороша, да плохо одета. Никто замуж не берет девушку за это!», – вспомнилась старинная песня. Ну, вот и хрен, и одеты мы прилично, и замуж нам не надо. Значит, вот оно, счастье!

Поверх белья было решено ничего не надевать, и Ленка вышла под теплые лучи осеннего солнца, прикрыв новое белье лишь длинным плащом, пусть не новым и не модным, но белым, в тон бельишку. Так, а голова? Забыла! И так сойдет!

Помахивая большой хозяйственной сумкой, тоже белой в тон белью, Година устремилась к ближайшему магазину «шаговой доступности», улыбаясь всем подряд. Кто сказал, что русские люди сумрачны и угрюмы? Наглое вранье! Когда они довольны жизью, одеты, обуты и сыты.... Вот только случается такое совпадение очень редко! При слове «сыты» призывно заурчало в желудке, и Ленка прибавила шагу, дробно стуча металлическими шпильками по неровному асфальту. При каждом шаге плащ распахивался, и промежность приятно обдавалась прохладой. В магазине народа было немного. Первая волна пензиков, которые встают ни свет, ни заря, уже схлынула, а вторая еще не докатилась, прикованная к экранам ранним сериалом про современную Золушку. Путь к вожделенному колбасному прилавку преграждал лишь один пожилой мужчина в длинной светлой куртке, джинсах и с сумкой-тележкой, из которой уже торчало много чего.

— Возьму, пожалуй, еще и сухой колбаски «Салют», – сказал он дородной продавщице в очках хриплым голосом. – Будьте любезны!

Ленка знала эту колбасу, покрытую оболочкой из перца, укропа и других острых приправ. И именно за ней она шла в этот магазин за три трамвайной остановки.

— И мне! – сказала Ленка, дыша на продавщицу перегаром.

— Больше нет! – сказала, как отрезала продавщица и злобно посмотрела на Ленку сверху вниз.

— Так, может, быть, пополам? – предложила Година гражданину в светлой куртке.

— Вот еще! – возразил он. – Возьму целиком. Вон, колбасы целый прилавок!

— А я хочу этой! – тихо, но упрямо сказала Ленка в светлокурточную спину.

— А ни фига! – также тихо ответил ей гражданин с тележкой и, скособочив шею, оглянулся. И вдруг улыбнулся широко и радостно:

— Лен, ты что ли? Вот так встреча!

Она окончательно его узнала, когда он, кашлянув в сторону, сказал ясным и чистым голосом продавщице:

— Сколько за колбаску?

Это был Вовка Макаров!

Когда-то в далеком семьдесят третьем после выпускного вечера шефы из судоремонтного завода устроили выпускникам поездку по реке в речном трамвайчике. Выпускники изрядно напились, и Вовка, спустившись вниз в салон, обнаружил там Ленку в бессознательном состоянии от выпитого. Он, как писалось в старинных книгах, «воспользовался ее беспомощностью», а, попросту, говоря, безжалостно ее оттрахал. Хорошо, что после поездки хватило ума отвести ее домой, но в подъезде вновь «взыграло ретивое», и Ленка была оттрахана второй раз. Уже в сознании.

— Да, Лена Година! – солидно сказала она, задирая голову.

Мы все стареем понемногу, сказал поэт, когда-нибудь и как-нибудь. Что, не говорил? Значит, подумал. Конечно, Макаров постарел, и бывшая одноклассница узнала его только по голосу. Они шли рядом, и она держалась за его свернутую кренделем руку. Почему справа? Потому что с возрастом он стал плохо слышать на левое ухо. Да и к сердцу дамы ближе.

— Когда у нас выпуск был? В 1973?

— Это у тебя был выпуск! – засмеялась Ленка. – А у меня впуск! Причем первый! И последний...

— Вот как? Ты ни разу не была замужем?

— Нет, не была. Как-то не нашелся тот, единственный... а ты?

— Был, даже два раза.

— Разошлись?

— Нет. Обе умерли. Рак. А вот мы и пришли! Зайдешь? – сказал Макаров, радуясь, что может сменить тему разговора.

Они стояли возле Вовкиной пятиэтажки из светлого кирпича. Она кивнула. Тогда он взял ее за руку и потянул за собой в прохладный полумрак.

Типовая квартира, двухкомнатная. Санузел совмещенный, прихожая маленькая, и крохотная кухня, где вдвоем уже тесно.

— Раздевайся, проходи!

— Я так побуду.

Ведь не скажешь ему, что под плащом у нее почти ничего нет? А скажешь, что подумает? Старая дура, нимфоманка и проститутка!

Ленка скромно присела на край дивана, полы плаща разошлись, но Вовка уже укатил тележку на кухню и захлопал холодильником. Она не хотела винить в том насилии на катерке только Макарова, оба молодые были, оба напились. Она скорее виноватила его том, что он совсем о ней забыл. А она ждала хотя бы телефонного звонка со словами: «Лен, привет! Ну, как ты?». Нет, ничего...

Вовка вылетел из кухни, неся перед собой «палехский» поднос с бутербродами, чашками и чайником. Ее любимая колбаска уже была безжалостно нарезана толстыми кусками и разложена по бутербродам с сыром. Большой заварной чайник дышал ароматным чаем.

— А, может, по маленькой?

— Нет-нет, только чаю, и покрепче. Мы вчера наотмечались.

— А что?

— Да я вчера по-настоящему на пенсию вышла. Вот и посидели. Завод наш закрывают, да и мне пора. Устаю...

— А я давно уже свалил. Как только шестьдесят стукнуло, так и ушел. Не захожу, не интересуюсь, не звоню.

Помолчали. Надо говорить о чем-нибудь объединяющем, подумал Макаров, не то встанет и уйдет. А не хотелось бы...

— Хорошая у нас школа была, – сказал Вовка.

— Как у всех.

— А ребята хорошие были.

— Ага.

— Людочку Шенгелия помнишь?

— Да так...

— В консерватории работает с пианистами.

— Наверное, интересно...

— Я, когда в первый класс пришел, тебя не сразу заметил. Потом увидел ямочки на щеках, косички забавные, шустрая ты была. Ты все прыгала, и косички прыгали!

— А учиться я не любила! Боялась на уроки ходить. Утром иду, как на казнь, плакать хочется. Потом привыкла...

— А я, когда привык, осмотрелся. Была еще одна девчонка, замарашистая такая.

— Не помню.

— Еще бы, нас в первом классе сорок с гаком было!

— Сорок два.

— Точно!

— Потом заметил, что замарашка ведет себя как-то странно. Вцепится в парту и трясется!

Ленка напряглась.

— И что?

— А потом заметил, что и ты трясешься, как в лихорадке. Ты занималась онанизмом, да?

Ленка побледнела, как бумага.

Вовка взял ее за руку.

— Ты не переживай так. Я тоже в первом классе занимался онанизмом. Сначала глядя на тебя прямо в классе, потом – дома, как только оставался один. В этой квартире, на этом диване, вон за тем столом. И сейчас занимаюсь. Одиночество, мэм...

Вовка обнял Ленку, прижался к ней. Она сначала дернулась, замерла, в глазах стояли слезы.

— Лен, не уходи.

— Не уйду...

— Дай плащ сниму.

— Сама.

— Где повесить?

— В прихожей на любой крючок.

— Поняла.

Она вышла, такая маленькая и беззащитная. И вошла, без плаща. С горящим лицом и пылающим взором.

— Вовка!

Они совокуплялись много раз, в разных позах, и никак не могли насытиться друг другом.

— Ладно, давай так полежим, не вынимай только, – сказала Ленка, усталая, с прилипшими ко лбу темными кудрями. – Фу, натер! Аж все горит!

— Да, ладно! Там сейчас скользко, как в гололед на улице. Может еще?

— А ты сможешь?

— Нет, – честно сознался Макаров. – Все равно останься, хотя бы до завтра.

— До завтра останусь. Но завтра уйду. Цветы поливать, рыбок кормить, да и вообще...

— У тебя рыбки?

— Да.

— А какие?

— Разные. Кормлю их, воздух включаю.

— Компрессор?

— Ну, да. Тихий, почти бесшумный. Только трясется, как бешеный.

— И что? – настороженно спросил Макаров.

— Я его между ног прикладываю. Он трясется, и меня трясет.

Ленка была по-прежнему в поясе и белых чулках. Туфли и кружевной лифчик лежали на ковре посреди пола. Солнце село, лишь в доме напротив пламенели закатом.

— Лен, свет зажги. Темно уже!

— Сейчас.

Она встала, покачнулась, но выпрямилась.

— У входной двери выключатель.

— Знаю.

Она включила люстру с пластмассовыми висюльками. Ее пояс промок от пота, чулки изнутри бедер потемнели.

— У тебя есть что надеть? Халат, платье какое...

— Сейчас посмотрю...

Вовка встал, как был голый, прошел в другую комнату, долго ковырялся в шкафу.

— Вот, мамин халат, как будто из шелка.

— Давай, а то прохладно у тебя.

— Зима скоро...

Она прилегла рядом, прижалась мягким боком.

— Лен.

— Что?

— Не уходи, ладно?

— Теперь не уйду. Будешь гнать, не уйду. Только поздно это все...

— Еще лет десять будем трахаться, как молодые! У меня порно есть, так там такие деды трахаются.

— Убедил!

Они так и не поженились, не расписались, не съехались. Но исправно ходили друг другу «в гости» по очереди через день...