В 1829 году, семнадцати лет от роду, я окончил обучение в Морском кадетском корпусе и в звании мичмана был включен в состав кругосветной экспедиции на фрегате «Стремительный», отплытие которого назначено на ноябрь, первого дня. До начала похода оставался месяц, и мне был предоставлен отпуск, который я решил провести в имении батюшки своего Афанасия Федоровича, отставного капитана второго ранга.

Октябрь выдался теплым и безветренным, вторую неделю стояло ведро. Как-то папенька решил навестить соседа своего Никифора Петровича, тоже отставного моряка, и захватил с собою меня. Хозяин принял нас в каминном зале, угостил грогом и табаком. Мы расположились в креслах, потягивали горячий грог, покуривали трубки и говорили о море, старики вспоминали былое. Из соседней комнаты доносились звуки фортепиано, в коих я уловил очаровательную мелодию полонеза Огинского.

— Кто это играет, — заметив мой интерес, спросил отец Никифора Петровича.

— Супруга моя, Лиза, — ответил хозяин. — Она нелюдима и не любит показываться гостям.

На самом деле, Никифор Петрович слукавил. Лизанька вовсе не была нелюдима, это он сам запрещал ей показываться гостям, если в дом приходили мужчины. Ей было в ту пору двадцать семь лет, а ее супругу под шестьдесят, потому он вельми опасался измены. Это мне стало известно позже, сейчас же, очарованный музыкой, я страстно горел желанием хоть одним глазом увидеть ее исполнительницу.

Из разговоров я выяснил, что Лизанька, кроме музыки, увлечена верховою ездой и совершает прогулки ежедневно между завтраком и обедом. А посему на другой день поутру я велел поседлать жеребца и на рысях отправился в сторону усадьбы Никифора Петровича. Я не знал точного часа, когда Лизанька выезжает на прогулку, а потому двинулся загодя.

Утро было чудесным. Я ехал через рощу, одетую в золотую листву, сквозь которую пробивались солнечные лучи. Через полверсты деревья передо мной расступились, и с косогора открылся прекраснейший вид на луг, который простирался внизу. По лугу стелился легкий туман, а за ним в сизой дымке зелеными пятнами елей, желтыми берез и красными кленов угадывался лес.

И тут я увидел всадницу, которая легким галопом скакала через луг. Я пришпорил жеребца и спустился с косогора. В том, что всадницей была Лиза, у меня не возникло сомнений. Внезапно ее лошадь испугалась чего-то и понесла. До моих ушей донесся пронзительный женский крик:

— Помогите!

Я пустил жеребца в карьер и помчался наперерез. Я почти поравнялся, но каурая кобыла Лизы шарахнулась от меня. Слава богу, женщина удержалась в седле и не выпала, а я продолжил погоню. Седло у нее было дамским, я подскакал с той стороны, где всадница обращена ко мне спиной. Ухватив Лизаньку за подмышки, я перетащил ее на холку своего коня, натянул поводья и перевел жеребца на шаг. Каурая проскакала еще менее сотни шагов и, почувствовав, что спина ее пуста, тоже остановилась.

Лиза посмотрела на меня, и взгляд ее моментально обжег мою грудь. У нее были громадные — возможно от испуга — васильковые глаза в обрамлении черных ресниц. Шляпку сдуло с головы ветром, она оказалась у Лизаньки на спине и держалась на ленточке, перекинутой через шею, потому роскошные светло-русые густые волосы красавицы были открыты. Словно мел белые ланиты сильно контрастировали с ярко-алыми чуть приоткрытыми полными губами, которые тихо прошептали мне:

— Спасибо...

Мои руки, держа поводья, обнимали Лизу за талию, она же, чтоб не упасть, своею рукою удерживалась за мою шею, что также ощущалось словно объятия. Только что пережитый испуг покамест не вызывал в ней конфуза от такой фривольной нашей позы. Каурая кобыла, успокоившись, мирно щипала пожухлую стерню. Подъехав к ней, мы спешились, и я помог Лизе забраться в седло.

— А вы, верно, Владимир, сын Афанасия Федоровича?

— Так точно, он самый.

— А я — Елизавета Михайловна, супруга Никифора Петровича, — представилась она.

— Очень приятно...

Однако она Елизавета Михайловна, а я Владимир. Этим что, она хочет показать дистанцию между нами? Она взрослая замужняя дама, а я — мальчишка?

— Я очень благодарна вам. Если хотите, поедемте к нам. Я угощу вас пирогом.

— А Никифор Петрович возражать не станет?

— Муж уехал в Петербург. Вернется только завтра.

* * *

Конюх принял наших лошадей, Лиза провела меня в столовую.

— Обождите немного, я переоденусь.

Она вернулась в другом платье, сама принесла на подносе две чашки, чайник и пирог с яблоками.

— Когда мы давеча были с папенькой с визитом у вашего супруга, вы музицировали. Играли такую чудесную мелодию.

— Полонез Огинского? Да, мне тоже он очень нравится.

— Вы не могли бы сыграть его прямо сейчас?

— Охотно. Пойдемте.

Мы вошли в соседнюю залу, где стоял рояль. Лиза открыла крышку, поставила ноты перед собой и стала играть. Я стоял рядом и переворачивал нотные листы. Когда музыка стихла, я сказал: «Спасибо!», склонился и поцеловал нежную шею женщины. Лиза повернулась ко мне и посмотрела на меня огромными васильковыми глазами. Наши взгляды встретились. А дальше никаких слов не требовалось. Лиза поднялась со стула, я обнял ее и поцеловал в полуоткрытые ярко-рубиновые губы. Наш поцелуй длился долго. Она обнимала меня за плечи, я сжимал ладонями ее талию.

— Мальчик... — прошептала она, оторвавшись от меня и часто дыша. — Еще совсем мальчик...

В глубоком декольте ее платья часто-часто поднималась и опускалась грудь, я прикоснулся к ней двумя руками, ощущая через ткань упругость этих чудесных холмиков.

— Что хочет мой мальчик? — прошептала Лиза, вновь коснувшись губами моих губ.

И мы опять слились в поцелуе, а я, удивляясь собственной дерзости, медленно стал приподнимать ее платье, обнажая колени, бедра... Я навалился на Лизу и прижал к роялю, она оперлась задом о клавиатуру, надавив на клавиши, что вызвало громкий диссонанс звуков. Когда звуки затихли, я уже приподнимал под колено ее ногу, а другой рукой стаскивал с себя лосины. Освободив уд, я направил его в пылающую вожделением пещерку...

Поскольку в тот миг я впервые познал прелесть женщины, соитие наше длилось недолго. Я выплеснул семя прямо ей в луно, доставая удом до дна.

— Мальчик... — с некоторой долей иронии улыбнулась Лизанька. —Поторопился... Пойдем.

Она взяла меня за руку и проводила в опочивальню. Раздевшись, она предстала передо мной во всей красе, вызвав вновь желание и восстание моей плоти. Я тоже разделся донага, и мы повторили то, что делали у рояля в разных позициях еще три раза.

В усадьбу я вернулся под вечер.

— А я уж собрался посылать разыскивать тебя, — ворчливо заметил отец.

— День был чудесный, — ответил я. — Не хотелось с ним расставаться.

— Устал?

— Да, немного.

Хотя устал вовсе не я, а мой инструмент, предназначенный доставлять женщинам удовольствие.

Увы, до отъезда я больше ни разу не встретился с Лизой. На верховые прогулки она не выезжала, а навестить ее при муже было бы неприлично. Я даже не знал, будет ли куртуазно оставить для нее письмо, не приведи господь, оно может попасть в руки Никифора Петровича.

Вернувшись через полтора года из кругосветки, я приехал в усадьбу к отцу. Там я узнал о печальном событии, что Лизаньки больше нет, ее унесла эпидемия холеры. В голове моей словно реквием звучал полонез Огинского...