Надежда Федоровна и мать были сестры-близнецы, при этом совершенно разные. Лариса Федоровна никогда не была замужем, но никогда не была одинока, а Надежда Федоровна всю жизнь жила с одним мужем, который пять лет назад умер от рака, и она вдовела тихо как семидесятилетняя старуха.

Лариса Федоровна всегда хорошо выглядела, умела держать себя и не любила когда не умели держать себя другие. Она считала сестру недалекой простушкой, даже удивлялась, что они, родные сестры, такие разные, и подсмеивалась над ней, при этом во всем проявляла о ней покровительственную заботу. У обеих было по единственному ребенку. Лариса Федоровна была рада, что ее племянница красивее и умнее своей матери. Наталье исполнилось двадцать девять, она была незамужем.

Наталья запрыгнула на переднее сиденье и развалилась, выставив худые колени. Надежда Федоровна пыталась забраться в Рейндж Ровер, делая это так, словно лезла в нору.

— Мама! – воскликнула Наталья с раздражением.

— Сейчас, сейчас,. . – бормотала Надежда Федоровна.

Зудин помогал ей. Наконец, она уселась и шумно заерзала.

— Эти новые машины такие неудобные.

— Тебе только на «Запорожце» ездить, - сказала Наталья.

Всю дорогу Зудин и Наталья оживленно болтали. Надежда Федоровна пыталась участвовать в их разговоре, но вскоре замолчала. Зудин бесцеремонно разглядывал двоюродную сестру. Он смотрел на ее подвижные чувственные губы, и думал: у нее, должно быть, вместительная глотка; вот бы увидеть, как она разевает свой рабочий рот, когда кончает.

Она была похожа на мать, но, благодаря уму и умению держаться больше походила на тетку. Она была высокой и худой. Ее худоба была неестественна, выстрадана, что выдавало ее изможденное лицо. Зудин не любил тощих. Худоба делала ее изящной, грациозной, но лишала женственности и сексуальности. Она была бы куда более привлекательной, если б нарастила на свои острые углы килограмм десять мяса.

Этот изъян сглаживала большая грудь, на фоне ее повсеместной худобы казавшаяся просто огромной. Красивое лицо портил четко очерченный контур черепа, особенно когда она улыбалась, а она делала это во весь рот, по-американски. Сияние ее зубов казалось еще ослепительнее от ярко рыжего, почти красного цвета волос. Она как будто боролась со своей славянской природой, давшей ей основу подлинно женственной красоты, стремясь оставить себе лишь кости и жилы. Она была очень загорелой, словно только что приехала с Красного моря, но вблизи было заметно, что этот загар имеет неестественный оттенок.

— Ходишь в солярий?

— Не вылезаю из него, - сказала она, растягивая слова.

Подкачанные губы портили ее лицо сильнее худобы, придавали ему пошлое порнографическое выражение. Она плавилась в его бесцеремонных взглядах как мороженое в микроволновке. На ней была черная блузка, черные облегающие брюки и черные туфли на каблуке. Вблизи было заметно, что вещи поношены, носы у туфлей сбиты. Он купил ей эти вещи, когда они приезжали в прошлом году.

Она получила хорошее образование, безупречно знала английский, проработала несколько лет в школе и ушла перебиваться частными уроками, надеясь своей внешностью устроить личную жизнь. Она не рассказывала об этом, все было видно и так, как было видно, что расчет этот вряд ли сбудется. Расчет на чувственную любовь только манит сладкими конфетами, в итоге же всегда дает горькие.

— Я покурю? – она достала тонкую сигарету.

— Нет, - сказал он с улыбкой.

Она посмотрела на него, поняла, что он не шутит, и убрала сигарету.

Лариса Федоровна встретила их возле дома. Она была накрашена, в прическе, в сережках и в новой зеленой кофте. Она смотрела, как сестра выкарабкивается из машины, даже не помышляя помочь ей. Она обняла племянницу, подскочившую к ней на длинных ногах, и заключила в объятия сестру, когда та, наконец, вылезла. Зудин занялся багажом.

Надежда Федоровна была грузней сестры и выглядела старше на пять, если не на все десять лет. Они расцеловались. Жидкие локоны Надежды Федоровны, выкрашенные в ужасный сизый цвет, почтительно склонились перед сверкающими буклями Ларисы Федоровны.

— Здравствуй сестричка, здравствуй родная, - бормотала Надежда Федоровна.

Лариса Федоровна приветствовала ее родственными объятиями. Зудин понес сумки на второй этаж. Следом пошла Наталья. Войдя в комнату и поставив сумки, он повернулся и всю ее оглядел.

— Прекрасно выглядишь! – сказал он, хотя думал по-другому.

Она засияла, подалась вперед, словно хотела положить ему на ладони свою тяжелую грудь. Ее таз был широк, как у всех женщин в их роду, но из-за худобы, когда она сводила колени, ее бедра складывались в треугольник. В этот треугольник мог свободно пройти его кулак. Уютная славянская женственность была выскоблена из этого остова. В этом было какое-то извращение, именно оно и возбуждало Зудина.

Небольшая комната была очень уютна и очень нравилась Наталье. Она всегда занимала ее, когда приезжала к тете Ларисе. Пахло деревом и лаком. Потолок был низкий, как в шкатулке. У стены стоял старый короткий диван с круглыми подлокотниками и высокой вертикальной спинкой, которая сверху служила как полка. Возле окна стоял дамский столик с большим зеркалом, напротив дивана книжный шкаф, который уже никто не помнил, когда открывался последний раз. На стене висела репродукция Брюллова с восточной девушкой, срывающей виноградную гроздь.

Наталья раскрыла окно, и ворвавшийся ветер подхватил легкие тюлевые шторы. Она повернулась и вздохнула, их глаза встретились. Это было похоже на встречу влюбленных из романа, от чего Зудину стало противно.

— Тебе, наверное, надо переодеться, - сказал он. – Спускайся, стол уже накрыт.

— Я не голодна, - ей хотелось продлить этот момент.

— У нас этот номер не пройдет. Пока ты здесь, ты будешь есть, как следует. Тебе надо поправиться.

— Ах ты, хам! Ты же сказал, что я хорошо выгляжу!

— А можешь еще лучше. Повернись-ка!

Она встала боком, выпятив грудь, довольная, что он рассматривает ее. Ее вытянутый подбородок, перетекающий в длинную шею, образовывал удивительно притягательную линию, которая ниже выгибалась в полную пологую грудь.

— Когда ты идешь, ты не падаешь вперед?

— Почему я должна падать?

— Грудь – единственное, что осталось в тебе увесистого. Должен быть противовес. Все нормально, но задница плоская, как будто по ней лопатой шлепнули.

— Что? – она понимала, что он говорит с юмором, но все-таки обиделась. – Ты хочешь, чтобы у меня был целлюлит?

— Мужчины любят, когда жопа как кочка. Как у негритянок, - улыбнулся он.

Он видел, что она действительно могла быть красивой. Дело было не только в излишней худобе. Увядание уже коснулось ее, глянец начал блекнуть. Ему показалось, что это делает их похожими, и ему стало жаль ее.

Может, его замечание подействовало, а может, она действительно проголодалась, но за столом она ела с аппетитом. Лариса Федоровна приготовила утку в духовке, и четыре салата. Все было очень вкусно. Все пили коньяк, Наталья – белое вино. Лариса Федоровна вышла из-за стола и вернулась с высокой коробкой, обвязанной красной лентой.

— Надя, прими это от нас в честь дня рождения, - она остановилась перед сестрой и ждала, когда та встанет.

Надежда Федоровна, растрогалась, чувствуя, что в коробке что-то дорогое, и улыбалась, продолжая сидеть.

— Мама, возьми коробку! – скомандовала Наталья.

Надежда Федоровна поднялась и протянула к коробке большие красные руки.

— А тебя ждет сюрприз, - сказала Лариса Федоровна Наталье. – Так захотел Ромаша.

Надежда Федоровна поворачивалась, не зная, куда поставить коробку.

— Поставь на стул, - сказала Наталья.

Надежда Федоровна, как дрессированная, поставила коробку на стул, и смотрела на нее.

— Ну, чего же, развязывай, – сказала Лариса Федоровна.

Надежда Федоровна принялась развязывать ленту, пытаясь пальцами ослабить узел. У нее не получалось. Наталья с ненавистью смотрела на мать. Зудин провел ножом по ленте и открыл коробку. Все увидели аккуратно составленный ослепительно белый сервиз.

— Дорогой ведь, наверно, - пробормотала Надежда Федоровна и полезла целовать сестру. Потом она расцеловала племянника и, закрывая коробку, обратилась к дочери. – Наташ, давай, неси уж. Правда, наш подарок не сравнить с вашим, простите.

— Сама неси.

Наталье было стыдно. Бедность была мучительна для нее.

— Да разве ж в этом дело! – сказала Лариса Федоровна.

Надежда Федоровна ушла в комнату и вернулась с картонной коробкой.

— И тебя с прошедшим, дорогая сестричка, - промямлила она, сунув коробку сестре.

Они снова расцеловались. Лариса Федоровна достала из коробки вазу и на стол упала маленькая бумажка. Это был ценник – четыреста рублей.

— Дура, - прошептала Наталья.

Через минуту вновь стало весело. Выпили. Неуклюжую вазу из мутно-розового стекла наполнили водой и опустили в нее цветы.

Зудин и Наталья пошли гулять. День был солнечный, но не жаркий. Он накинул легкую куртку, а она свитер, он очень шел к ней. Коричневый, мягко облекающий ее грудь. И дешевый, что сразу заметил Зудин. Они шли по дорожке вдоль забора коттеджного поселка. Он засунул пальцы в тесные карманы джинсов, она сложила руки под грудью. Ее спина гнулась под тяжестью груди.

Она пошла в тех же туфлях, в которых приехала. Она бы с удовольствием надела кеды, но у нее их не было, или просто не было приличных. Зудин видел это. Она была расстроена. Они шли и молчали.

— Наташка, да не расстраивайся, - сказал он, наконец. – Мы же свои.

— Эта уродская ваза оказалась единственным, что мы смогли себе позволить, и что хоть как-то могло сгодиться как подарок. Я сказала ей: «Мама, не забудь выбросить ценник!» – она готова была заплакать.

— Да перестань. Главное, вы приехали и мы очень рады. Я очень ждал, когда вы приедете.

Он взял ее руку, и они продолжали идти так.

— Правда, ты рад? – спросила она.

— Конечно!

Ее глаза заблестели.

— Нищета унизительна, - вырвалось у нее, как рыдание.

— Нищета не вечна, жизнь наладится. Если тебе нужны деньги, скажи.

— Я хочу иметь свои, а не выпрашивать подачки.

— Что ты сделала, чтобы иметь деньги? Бросила работу. Твой дядька предлагал вам устроить вас в Москве. Вы что ему сказали? Что вы лучше будете бедными, но честными.

— Это мама ему так сказала.

— А я, ты думаешь, откуда взял свой Рейндж Ровер? Благодаря ему. Он подсказал, чем заниматься, помог открыть фирму, помогает и сейчас.

— Вы всегда нормально жили. Твоя мать всегда умела устроиться. А моя... как кухарка. Хочу быть как твоя. Я всегда брала с нее пример.

— Моя мать просто умеет вертеть мужчинами и пользуется этим.

— Все. Не хочу больше об этом говорить. Давай о чем-нибудь другом, – она тряхнула его руку.

— О чем?

— Ну, сделай мне еще комплимент! – она посмотрела на него и попыталась рассмеяться, но ее лицо, изможденное как у узника, не засмеялось.

Они перешли дорогу, и пошли по лугу между молодыми березками. Впереди недалеко был большой пруд. На берегу сидел мужик с удочкой. Она вырвала руку, подошла к молодой березке и провела по мелкой светло-зеленой листве, потом повернулась к нему и, щурясь от солнца, сказала:

— Скажи что-нибудь.

Он знал, что не должен это говорить, но очень хотел это сказать, и был уверен, что это подействует.

— Я хочу тебя, - произнес он как признание.

Она испугалась и растаяла, утонула в его запретных и потому еще более сладостных словах.

— Ты же мой брат.

— Двоюродный.

— Все равно.

— Ну и что!

Она опустила голову, стыдилась и улыбалась от удовольствия.

— Ты же тоже хочешь!

— Нам нельзя.

— Все цари и короли женились на двоюродных сестрах.

— А потом у них рождались уроды.

— Уроды от этого не рождаются. И потом, мы же не будем жениться.

— А что мы будем?

— Дадим друг другу по кусочку себя и будем счастливы. Хоть какое-то время.

— Один день?

— Зависит от нас. Но даже если день, пусть он будет.

Ее податливость возбудила его еще сильней, кровь застучала в висках. Она сдалась, и он видел, что она ждет, каким будет его первый шаг.

— Как бы ты хотела?

— Прямо сейчас?

Они стояли в нескольких шагах друг от друга. Их тела были напряжены, только казались расслабленными. Ее ожидание было требовательным. Он раскрыл ее как раковину, и теперь нельзя было останавливаться, чтобы она не захлопнулась.

— Да.

— Нет!

Но ее жадные глаза говорили об обратном. Она смотрела на него, будто тянула к себе взглядом.

— Ты не представляешь, как я тебя хочу, - прошептал он.

— Знаю.

— Не знаешь, ты не мужчина.

— Женщины знают мужчин, а мужчины женщин – нет.

Он расстегнул молнию и вытащил член.

— Ого, - улыбнулась она. - Это и есть мой подарок?

— Прости... Ты заставила меня обо всем забыть.

Она посмотрела по сторонам, на мужика с удочкой, который сидел к ним боком.

— Тебя не смущает, что мы здесь не одни?

— Нет.

Она подошла, еще раз посмотрела по сторонам, и взяла его в руку. Он увидел перед собой ее коричневое лицо, красивые глаза, в которых больше не было ни стыда, ни неловкости, и неестественно большие, будто надутые губы. Она поболтала его набухшим членом.

— Красавец. Точная твоя копия, – и засмеялась.

Когда они вернулись домой, он с порога бросил:

— Нам надо ненадолго уехать.

— Ромаша, ты же выпил! – испугалась Лариса Федоровна.

— Я вызвал такси.

Они поехали в Дмитров в торговый центр Дмитровский, и он платил за все, что она выбирала. Она забавляла его. Наверное, даже если бы она выиграла миллион евро, она и то не выглядела бы такой счастливой. Она бросалась на ровные ряды вешалок, как на врага, и сражалась с ними, перебирая нетерпеливыми пальцами. Она спешила, словно боялась, что он передумает.

Он наблюдал за ней с улыбкой, даже порекомендовал пару вещей. Она набирала ворох тряпок и устремлялась в примерочную. Он чуть отдергивал штору и смотрел. Она раздевалась до белья и не замечала, что ее пересушенный зад разочаровывает его. В эту минуту ей было не до него. А он продолжал свои наблюдения, выискивая съедобные кусочки, решив, что недостаток мяса с ее стороны можно компенсировать отсутствием комплексов и тормозов.

Когда она после примерки хотела надеть свою старую одежду, он сказал:

— Надень джинсы и толстовку, а это сложи в пакет. Оно больше не понадобится тебе.

— Да, ты прав. Спасибо, - она посмотрела на него с благодарностью.

Из летней коллекции она нашла все, о чем мечтала. Вообще не было только одной вещи - лифчика с таким узким объемом груди и такими большими чашками. Они обошли все бутики белья. Он устал таскаться за ней с пакетами.

Она вдруг протрезвела.

— Рома, милый, прости! Ты столько для меня сделал!.. - она обняла его и заплакала. – Я жадная сука...

— Все нормально, не беспокойся, - он поставил пакеты и впервые дотронулся до нее как брат, погладил по волосам.

Он потратил на нее довольно много, но чувства родственной жалости и предвкушения подогревали его. И потом, ведь это был не только подарок, но и аванс.

Когда они вернулись, сестры по-прежнему сидели за столом. Наверное, все это время они предавались воспоминаниям. Их взрослые дети прошли на второй этаж с ворохом пакетов.

— Ого! – сказала Лариса Федоровна.

Надежда Федоровна ничего не поняла.

— Наташ, а ну-ка иди, покажись! – крикнула Лариса Федоровна.

— Сейчас!

Зудин распалился, ожидая ее безотлагательной благодарности. Бросил пакеты на пол. Она еще не перевела дух, только села на диван, а он уже стоял перед ней и расстегивал джинсы.

— Ты с ума сошел! – воскликнула она.

Он знал, что она не откажет, и от этого хотел еще сильней. Кровь бросилась ей в лицо. Снизу доносились голоса матерей.

— Не сейчас же! – ее отчаяние было уже не следствием страха, а следствием борьбы страха с желанием.

— Именно сейчас!

— Хоть дверь закрой!

— Так мы услышим, если они пойдут наверх.

Она съехала со спинки дивана, ждала, расставив ноги, обтянутые новыми джинсами. Он стянул джинсы и трусы, надувшийся член выпрыгнул, словно приветствуя новую знакомую. Она задыхалась.

— Нас же ждут...

Она уставилась на его член. Он подошел, спутанный джинсами, стал коленями на диван и стал мять ее грудь. Она взяла член рукой, сжала пальцы и, вытянув шею, взяла в рот. Надутые губы елозили по члену как спасательный круг. Он подумал, что такие губы только для этого и годятся. Он почувствовал, что скоро кончит, и придвинулся. Она подняла глаза и дрочила, направив себе в рот. Когда он кончал, она смотрела ему в глаза.

— Оближи.

Она сделала это старательно, постепенно приходя в себя. Потом опустила глаза и взяла в рот мошонку, он чувствовал ее язык.

— Ну, где вы! – крикнула Лариса Федоровна.

Наталья дышала, раздувая ноздри, и смотрела на него поблекшими глазами из-под члена, лежащего у нее на лице.

Похоть схлынула, и он увидел, что ее лицо похоже на лицо его тетки, его матери. Он увидел, что она его двоюродная сестра, и, несмотря на то, что она слишком тощая, ему хорошо с ней. Нет! Он почувствовал себя хорошо, почувствовал, что скоро вернется эрекция.

— Ну, где вы, Наташа, Рома!

Он стоял на том же месте и приводил себя в порядок. Она очнулась, вскочила с дивана и принялась искать сумочку.

— Идем! – крикнула она не своим, забитым в глотку голосом.

Он тихо засмеялся. Она достала зеркальце, стала вытирать рот, щеки.

Она устроила им настоящий показ мод, ходила по гостиной, поворачивалась, и все время улыбалась своими надутыми блестящими губами. Ей очень хотелось, чтобы они видели, какая она женственная, красивая, сексуальная. А со стороны казалось, что она просто очень рада. А он сидел за столом, довольный, кивал и улыбался.

Его комната была тоже на втором этаже. Это была летняя комната, с огромными во всю стену окнами, только одна стена была без окна. Он лежал, выжидая время, чтобы пойти к ней. Внизу раздавались какие-то звуки, двигались стулья, хлопала дверь, слышались голоса, мать выходила курить, и в открытое окно тянуло дымком сигареты.

Какая свежая и славная ночь, - думалось ему. Ему было хорошо, но досадно, что их матери внизу никак не улягутся и приходится ждать, когда, наконец, можно будет прокрасться к недоеденному пирогу. Он услышал скрип половиц и легкие шаги. Он оторвал голову от подушки и увидел настороженную фигуру в светлой майке и трусиках.

Молча, стыдясь своей смелости, он скользнула под одеяло и прижалась к нему, задыхающаяся, стала шарить по нему руками, тыкаться губами в его лицо. Их схлестнувшиеся страсти мешали сделать что-то конкретное, одурманили и сплели в клубок. Наконец она повернулась спиной, он потянул ее на себя.

Даже в темноте можно было разглядеть ее позвоночник и ребра. Мошонка ныла от шлепков по костистому тазу. Разложенный диван заскрипел. Она не могла больше себя контролировать и стала издавать звуки. Он бросил ей подушку. Она вцепилась в нее зубами и тихонько постанывала. Ее свело судорогой, она застонала, и он рукой зажал ей рот. Они затихли. Он гладил ее, а она рыдала, сдерживая голос.

В окно потянуло сигаретным дымком, он подумал, что мать могла их услышать, но сейчас ему было все равно.