Сара Белински

Официантки

(перевод: Маша из Кунцева)

Слышишь ли ты волнорогой девушки речь?

Эсхил, «Прометей прикованный»

сочинение на тему «Как я провёл лето»

«Короче, в одном городе жил такой пацан. Его родители работали за границей, в Марокко, в посольстве, а он жил с бабушкой. Потом начались летние каникулы, и бабка отправила его в Крым, в лагерь, а сама стала пропивать те деньги, что ей его родители слали из Марокко.

А пацан в Крыму пошёл такой на дискотеку с друганами, ну, взяли они коктейлей, девчонок угостили там шоколадками. Потом он пошёл в туалет поссать, возвращается, а их нет.

У них смена закончилась, и они уехали из лагеря. А в баре ему официант говорит: «Надо платить.» А у него денег нет. Ну, официант говорит: «Ладно, через три дня занесёшь.»

Он такой позвонил своей бабке, чтобы она ему прислала, а она уже всё пропила.

Короче, день проходит, он ей звонит, второй, всё бесполезно. Так три дня прошло.

На четвёртый утром все строятся на линейку, а пацана нет.

Объявили поиски, прочесали всё вокруг с восточноевропейскими овчарками, осмотрели море на вертолёте с турбовинтовым наддувом, никого не нашли.

Его родители сразу прилетели из Марокко, мать рыдает, отец нанял частного детектива. Долго расследовали, уже лето кончилось, снег пошёл.

Короче, в четвёртой четверти детектив напал на след. Оказалось, что пацана похитили за долг и отвезли в глухое селение, чтобы он отрабатывал в чайхане.

Его, короче, переодели там в бабское платье, и он работал официанткой.

Днём он еду разносит, ну, там, омары, окрошку, торты ореховые, пахлаву-пастилу, а ночью его заставляли хуй мужикам сосать.

Мужики пожаловались директору, что он плохо сосёт.

Тогда директор приказал делать ему гормональные уколы, от которых сиськи растут.

Короче, через полгода у него уже сиськи были четвёртого размера, причёска длинная стала, и голос девчачий стал.

Долг он уже давно отработал, на чаевые стал покупать себе платья, лифчики, колготки, помаду там с пудрой.

Тут врывается детектив с тревожной группой. Всех перестреляли из короткоствольных автоматов Калашникова, заходят в подвал, а там сидит девчонка с бантами, плачет, тушь потекла.

Ну хули, родители отдали его в другую школу, но уже как девочку.

Всё ей покупают теперь, допоздна разрешают гулять. Она и рада.

А бабку выселили в дом престарелых в пригородном лесу.»

Я до сих пор помню страх и трепет, охватившие меня той далёкой ночью в палате для мальчиков в летнем лагере, когда в тихой темноте после отбоя рассказывают всякие милетские рассказы, и когда очередной рассказчик поведал эту историю.

Он будто включил свет, раздвинул кровати вокруг моей, стянул с меня одеяло, стянул с меня трусы и майку и начал демонстрировать мальчикам приёмы из дзюдо, грубо хватая меня и заставляя представать перед ними в самых ужасных позах.

Ещё и сейчас мне требуется глубже вдохнуть и расправить плечи, если я вспоминаю своё далёкое отрочество, хотя я уже давно не мальчик.

Став девушкой, миновав юность, я имела полное право жить настоящей жизнью и не страдать от воспоминаний; я всё же решилась записать события, в которых мне довелось участвовать.

Это не судейские записи, не месть и не эйха.

Я должна предварить, собственно, что у меня есть одна особенность. Я довольно-таки мечтательная особа, и многих раздражает моё неучастие в общем пикнике, когда я ем пироги из корзины, не нахваливая и никого не хваля за них.

Но это случается не оттого, что я надменная и богатая, нет. Я скромная и вполне бедная; даже собираю с подола упавшие крошки.

Признаюсь, я живу не только настоящим, но и прошлым. Не вижу между ними никакой пропасти, никакого Памира. Когда я откусываю кусочек настоящего, его вкус напоминает мне нечто отведанное ранее; так происходит очень часто.

Аромат сирени или яблони (не говоря уже о шиповнике) дурманит меня запахами гораздо большей выдержки, чем сады современности.

Ничто на милой улице не может препятствовать мне видеть эту улицу такой, какая она была при своей закладке, когда она нежила своей рафинированной пылью мои босые пятки.

Одним словом, с Бояном я не спорю и так же прилежно пускаю десять моих наманикюренно-червлёных соколов на стаю кириллических лебедей, на все тридцать три.

Вот что такое мои записки!

Вот почему я затрепетала в тёмной тишине, когда очередь рассказывать страшное дошла до Саши.

Конечно, он не ждал своей очереди, он перебил кого-то в темноте и стал рассказывать. Я не знаю, как это объяснить, но у меня было чувство, будто он обращался ко мне.

Это было и сладко, и тревожно: внимание со стороны такого храбреца и хулигана всегда приятно; но ведь эту речь слышали остальные!

Я покраснела и боялась пошевельнуться, чтобы ненароком не выдать себя окружающим кроватям.

Саша монотонным голосом говорил, я краснела.

Он всегда был груб со мной, при этом я была уверена, что я ему интересна, но он как бы гасил свой интерес. Я-то была к нему всегда лояльна, а он, подходя ко мне и заговаривая со мной, начинал как будто откровенно и тепло, но всегда обрывал себя либо презрительным ругательством, либо рукоприкладством, отчего я плакала, что вызывало его ещё большее презрение.

Не могу понять, почему, тем не менее, меня так влекло к нему.

Что ещё я вспоминаю? Я не понимала и половины тех вещей, которые Саша перечислял в своём повествовании.

Положим, о Марокко у меня имелись познания из книг, прочитанных в родительской библиотеке. Но что касается коктейлей, денег для официанта и долгов, я была совершенная дура. Не дура, впрочем; лучше сказать, я была тем, что называется «синий чулок»: книжная домашняя застенчивая девочка. Чулок я не носила тогда, меня одевали, как обычно одевают мальчиков, мальчиком я себя и считала.

Когда Саша смешал омаров с окрошкой, я удивилась, как остальные могут слушать такую дичь: не то, что они его боялись, хотя боялись, конечно, но они как будто разделяли с ним какие-то правила поведения для мальчиков, и эти правила предполагали вот такое терпеливое выслушивание всякой чуши друг от друга.

Я эти правила мало того, что нарушала, я их не применяла к себе. Собственно, мне и не требовалось платье с передником, чтобы отличаться от мальчиков. Я от них и так отличалась; они меня отличали синяками как некую Мата Хари, которая переоделась в пафосную военную форму и пролезла в их дурацкий штаб с их фальшивыми пистолетами и смешными условностями.

Но когда я услышала про сосание хуя, я оторопела. Я знала, что мальчишки любят называть вещи своими именами, но у меня не укладывалось в голове, что Саша как бы при всех заставлял меня сосать этот самый хуй.

Меня удивило, что, несмотря на ошеломляющую грубость такого описания, я как бы понимала суть описываемого.

Про официанта не поняла, а про хуй, что его надо сосать, - поняла.

Вот какие мучения я испытывала той далёкой летней ночью, замерев на кровати, не дыша, изо всех сил желая пописать, но боясь встать и выйти в туалет.

В лагерь меня забросили родители. Мне там неожиданно понравилось. На смену уединению и книжным фантазиям на сцену были выдвинуты ослепительно-яркие декорации.

Ежеминутно я представала глазам сотен и сотен голоногих зрителей в белых панамках и с красными галстуками, и сама, вынужденная оголить ноги, надеть панаму и завязать себе галстук, рассматривала их украдкой.

Я слышала рассказы, конечно, про лагерные ритуалы, и думала, что знаю о них всё. Тем приятней было признать свою ошибку, когда в один из первых вечеров нас собрали у душистого пионерского костра, и юноши и девушки из старших отрядов неожиданно показали нам пьесу о Прометее.

Прометей даже по лагерным меркам выглядел чересчур оголённым; туника едва закрывала ему бёдра. Пока его вели приковывать к стеле с задрапированными коммунистическими лозунгами, я разглядывала его худощавую поджарую фигуру.

Я как-то незаметно разгорячилась; возможно, что от костра.

Ночной бриз шевелил золотые кольца его бумажных цепей. Увлёкшись чтением своей роли, он прислонился к стеле; туника сползла с его плеча. Его соски встали, повинуясь вечерней свежести.

Я была поражена простотой воплощения книжных идей. Одно дело читать книгу в келье, и совсем другое — смотреть и слушать ту же книгу в амфитеатре, образованном несколькими холмами с мемориалом посередине.

И ещё я сочувствовала Прометею: сама бы я ни за какие коврижки не предстала перед публикой. Мысль о том, что он подвергается всеобщему вниманию не по своей воле, будоражила меня.

Бедной Ио я почему-то не сочувствовала.

Точно так же волновало меня совместное купание в море.

Мы все носили шорты и белые рубашки, раздевание до трусов представало предо мной как некое сближение, как некая интимность.

Этой близости невозможно было избежать: раздеваться полагалось всем одновременно.

Мне очень нравилось смотреть, как мальчики в одних трусах бегут к воде, при этом они непременно обрызгивали меня и норовили схватить под водой за ногу, или стащить с меня трусы, мне всё время приходилось обращать это в шутку и делать вид, что я поддерживаю их игру, хотя мне было отчаянно стыдно.

Больше всего я любила смотреть на мокрых мальчишек. Когда они с набухшими сосками выходили из моря, трусы прилипали у них к телу, и тогда я могла увидеть почти всё. Я испытывала внутреннее злорадство, что теперь вот и они беззащитны, это опять-таки заставляло меня сочувствовать им, и одновременно меня разбирал смех от той важности, с которой они носили свои письки, но и некое волнение меня охватывало, пока я сама сохла под солнцем на песке, окружённая мальчишескими телами.

Я томилась.

Переходя к основной части моего сочинения, Мария Валентиновна, я хотела бы оставить на Ваше усмотрение сюжетную линию, приведшую меня к моим первым любовным опытам жаркого июля.

Всё равно нам с Вами не поверит никакое роно; никакое руно не объяснит причину моего плавания по волнам моей памяти.

Давайте попробуем старый добрый вариант №2. Я сотру мел с доски, и продолжим.

В лагере нам устроили соревнование на лучшего кашевара. Достоверно звучит?

На мой взгляд, вполне.

В этом мероприятии участвовали все отряды, все девочки и все мальчики.

Необходимо было удивить жюри своим умением приготовить какое-нибудь блюдо.

В нашем отряде выбрали меня. Жребий бросали буквально: мальчики вытолкнули меня на середину веранды и не пускали до тех пор, пока воспитательница не утвердила моё участие в соревновании.

Между прочим, вторым участником от нас выступил как раз Саша. Пока я, разглядывая свои сандалии, мучилась в центре всеобщего внимания, мальчики сосредоточились на своих обычных церемониях, результатом которых стало вступление Саши в круг света, который я занимала до этого в одиночестве.

Не сомневаюсь, что он сам решил участвовать, а остальных просто заставил ему подчиниться.

Он не преминул облапать меня при всех, - они называют это «дружески хлопнуть по плечу».

Неожиданно наша маленькая команда заняла первое место, выиграв тем самым приз: практику в настоящем заведении питания на усадьбе натурального хозяйства.

Директор этого хозяйства изредка появлялся в лагере, он выглядел добродушным и умел шутить. Это был бодрого вида человек зрелого возраста, крепко стоявший на изрядно расставленных ногах, просвет между которыми сходил у бёдер на нет. Его рот окружала аккуратная стрижка с серебряным отливом. В молодости он был генеральным секретарём центрального комитета Коммунистической партии Британии, а теперь партия доверила ему работу с пионерией в Крыму.

Меня и Сашу, облачённых в чёрные фартуки с оранжевыми подсолнухами, прямо с пьедестала передали директору.

Он увёз нас на своём бирюзовом Руссо-Балте, и все нам завидовали.

Звали его дядя Джон.

Он оказался затейником, показал нам на своей усадьбе всех фазанов, провёл вдоль клеток с кроликами, разрешив их гладить и кормить травинками, потом у него ещё оказался бассейн; мы загорали, купались, пили ситро, потом затеяли прыгать в бассейн с вышки.

Дядя Джон авторитетно сказал, что для прыжков наши трусы не подойдут, резинка слишком слабая, и предложил лучше прыгать голыми.

Саша, как заворожённый, снял с себя трусы. Ещё и гордился, небось, что взрослый мужик ведёт с ним серьёзные переговоры.

Проводив взглядом две их незагорелые задницы, я вздохнула и тоже разделась догола, и побрела за ними к вышке.

Конечно, Саша меня столкнул оттуда, мне едва хватило воздуха, чтобы выплыть.

Мы плавали, лежали на скамейках под солнцем, и дядя Джон нас постоянно смешил разными рассказами.

Потом он сказал:

— Так, пора и делом заняться! Сейчас покажу вам наш экспериментальный ресторан. Встаём!

Мы хотели одеться, но дядя Джон повёл нас в гардероб и сказал, что практикантам в заведении предназначается спецодежда.

Он открыл нам шкафчики: за дверками висели два чёрных платья с белыми кружевами.

Я чуть не засмеялась, когда увидела, какие глаза стали у Саши. Наконец-то он поймёт, что все эти важные разговоры и жесты, и кодексы не стоят тех неизвестных дверей, к которым они могут привести!

Саша размышлял, рассеянно поглаживая пальцами краешек своей письки. Я видела, что и дядя Джон это видит.

— Что, платьев не видели никогда, что ли? А как же, по-вашему, я буду для вас проводить практику? Мы внедряем передовой метод профессора Лихнякевича. Товарищ Лихнякевич научно доказал с позиций марксизма-ленинизма, что выработке ферментов при жевательных усилиях способствуют зрительные объекты укороченного фасона и феминизированного типа. Нам в нашем экспериментальном заведении не нужны трусливые лентяи. Всё, практика отменяется, едем обратно а лагерь!

И этот дурак вновь купился! Он подбоченился и со словами «кто трус?» выхватил платье из шкафа. Вместо того, чтобы после великолепно проведёного времени среди фазанов и ситро спокойно вернуться спать в лагерь.

— Ну вот и молодец, - промолвил дядя Джон и развернул перед нами спецодежду: чёрные чулки, кружевные пояса и бюстгальтеры. Внизу стояли туфли на высоких каблуках.

— Одевайтесь, я сейчас вернусь.

Я быстро оделась; не терплю своей наготы, особенно в присутствии хулиганов. Саша ещё полчаса возился с застёжкой лифчика, потом он не мог подцепить чулок к подвязке; наконец он, выругавшись матом, задрал мне подол и, всмотревшись, сделал, как я.

Дядя Джон появился в своём всегдашнем костюме. Он приколол нам на грудь таблички: «Саша» и «Женя».

Мы сели на два стула. Я поёжилась: без трусов моя попа, оказывается, могла соприкасаться с любой поверхностью. При этом внешне всё выглядело прилично, ведь платье пристойно прикрывало бёдра, и никто бы не догадался, что под ним я осталась голая. Я тревожилась и краснела, сжавшись в комок, балансируя на краешке стула. А Саша оставался спокоен и хладнокровен. Мне захотелось его ущипнуть, привлечь его внимание к моим терзаниям, чтобы он защитил бы меня.

— Значит, так, девочки, - туфля дяди Джона легонько стукнула Сашу по коленкам, заставив его свести свои ноги вместе. - Сейчас мы с вами пойдём в экспериментальный зал, где люди не просто едят кашу и щи, и пьют дореволюционный компот, нет! В этом заведении человек получает помощь человека в выборе блюд. Наша задача предложить гражданам весь ассортимент продукции наших квалифицированных поваров, окончивших с отличием кулинарный техникум имени Марата. Чтобы установить доверительные отношения с посетителями, наши помощники, не побоюсь этого слова, официанты, облачены в форменные платья согласно методу Лихнякевича. Отбросим ложный буржуазный стыд и внесём новое общественное содержание в устоявшуюся форму. Вы теперь не официанты, а официантки. Крепите это новое имя делами своими. Сейчас мы пойдём в наш коллектив энтузиастов, где вас встретят с распростёртыми объятиями и научат приносить пользу обществу. Человек человеку — друг, товарищ и брат. Пионеры! Будьте готовы!

— Всегда готовы! - вскочили мы с Сашей.

Дядя Джон довольно улыбнулся и поманил нас за собой.

Мы прошли через сад и вступили в дом, где проводился эксперимент.

Окна благодаря своим широким проёмам давали много света, приглушённого листвой деревьев снаружи и салатовыми ламбрекенами внутри.

По всему залу стояли столики, накрытые зелёными скатертями. За некоторыми из них обедали.

Я увидела девушку, которая шла через зал; на ней было такое же платье, что и на мне, и на Саше. Увидев нас, она улыбнулась и подошла к дяде Джону:

— С новенькими как обычно, Джон Карлович?

— Да, Оля, давай, введи их в курс дела.

Дядя Джон объяснил нам, что Оля станет нашей наставницей, и мы должны её слушаться. После этого он исчез, а Оля показала нам...

Мария Валентиновна, вновь прибегаю к Вашему заступничеству; давайте станем набрасывать покровы на некоторые эписодии, которые кажутся мне не столь важными для моего сочинения. Ей-Богу, лучше диктант! Мария Валентиновна, можно выйти?

Оля показала нам, как набрасывать скатерти на столы и расставлять на них тарелки с вилками и ложками.

Это показалось мне интересным: я иногда помогала маме накрывать на стол, и мне это в принципе нравилось, как нравилось также надевать фартук на кухне, если меня заставляли мыть посуду или крутить говядину в мясорубке.

Но мысль о том, что я должна буду всё это делать для незнакомых людей, приводила меня в волнительное настроение.

Оля была старше; это была дружелюбная довольно личность с совсем лёгкой полнотой, с добрыми глазами. И ещё у неё был голос, похожий на волну: раз начав говорить, она уж не делала пауз, её речь лилась как будто в отстранении от её стройного тела, так что даже странно было её слушать и одновременно видеть.

Я, слушая её, жмурилась, и оттого сохраняла мир; а Саша смотрел прямо из-под своей чёлки на её маленькую грудь, пропускал её объяснения и делал всё невпопад.

Оля пару раз хлопнула его по шее. У него сверкнули глаза.

Наконец Оля завершила инструктаж словами:

— Так, Саша и Женя, а теперь пора показать, на что вы обе способны. Вот вам два столика, по одному на каждую, быстренько их накрываем как следует и ждём, пока я приду. На стулья не садиться, стоять у стенки. Времени вам четверть часа.

Угол ресторана, в который нас завела победа в конкурсе кашеваров, прекрасно просматривался с обитаемых столиков; и в этом смысле наши с Сашей столики явили нам весь ужас нашего положения: при работе малейший наклон означал тотальное обнажение наших тел.

До меня это дошло ещё, когда Оля пела нам о порядке салфеток, бокалов и блюдец, а Саша, похоже, и теперь мало обращал внимания на такие мелочи, как задранный на заднице подол.

Он нехотя звенел посудой, вразвалку шагая от комода к столу и обратно.

Я чувствовала, как у меня разгораются щёки. Я разработала, впрочем, молниеносный план, сведя движения своей талии к минимуму, стараясь действовать в моменты, когда Саша заслонял меня от возможных (или пристальных) взглядов посетителей заведения.

Завершив свой урок, я направлялась стоять к стене, как вдруг услышала звон позади себя. Оглянувшись, я увидела у ног Саши на полу зазубренные осколки.

— Ты что, бокал разбил? - шёпотом спросила я его.

Он беспечно кивнул.

Какой-то безответственный дурачок! Мария Валентиновна, мне трудно описать чувства, которые я испытала. Испуг, стыд от привлечённого звоном внимания в зале, злорадство от неминуемого и строгого наказания, недоумение от беспечности и бесхозяйственности, и вдруг жалость и сострадание, накрывшие все остальные мысли волной.

Я вытащила из-за комода щётку и присела заметать разбитое стекло, стараясь держать колени вместе, а стан прямо.

Когда пришла Оля и спросила, чей это стол, где не хватает бокала, Саша задумчиво смотрел в потолок. Руки он пытался сунуть в карманы, видимо, по привычке, но в кармашке фартука умещались только кончики его пальцев, отчего вместо этой их дурацкой независимости он добился только жеманности мнущейся подружки именинницы, не решающейся признаться хозяйке в желании сходить пописать.

Я выступила вперёд и указав на криво заставленный стол Саши, сказала:

— Это мой.

Оля подняла брови, велела оторопевшему Саше остаться, а меня отвела по коридору в какой-то чулан и надавала там в тишине пощёчин и оттаскала за волосы.

Я расплакалась было, но вдруг случайно заглянула снизу Оле под её платье: она была, как и мы! Мы были, как и она!

Я мгновенно возбудилась. Стремительная смена мыслей то о девушке, то о юноше, то о юноше, переодетом девушкой, вместе с чувствительным наказанием приподняли мой фартук: получалось, что меня наказала девушка, но не совсем девушка, а та, что лишь воплощала собою девушку, оставаясь в сущности юношей; для меня будто забрезжил свет в конце чулана: некая тайна готова была открыться мне, открывающая мне возможность примирения с моими мальчиками; получалось, что меня наказал юноша как бы за моё неправильное поведение с мальчиками, но наказал в форме девушки, чтобы я не имела возможности оправдаться очередным насилием очередного мужлана.

Мне хотелось что-то сделать, сейчас и немедленно, но я не могла взять в толк, что именно. У меня появилось стойкое чувство благодарности. Это было парадоксально, но это превышало мои силы по сопротивлению и чувство собственного достоинства это превосходило.

Мне хотелось подчиниться этой личности, чтобы узнать тайну моего неведомого счастья, залогом которого были нежные волны, расходящиеся от взволнованной письки.

Я стала судорожно вспоминать доказательство теоремы Пифагора, но фартук не опускался так быстро.

Мария Валентиновна! Солнце в окно светит! Можно шторы опустить? Умоляю...

Возвращаясь вслед за Олей в зал, я не могла не отметить глупого выражения на лице у Саши. Я была удовлетворена его растерянностью и улыбнулась горящими щеками. Теперь шпионом в нашем царстве приходилось быть ему.

Оля достала новый бокал и, словно провозглашая тост за усвоенную мной науку, обратилась ко мне не без уважительной нотки:

— Так, Женя. Накрыть свой стол заново. Старшей официанткой назначаю Сашу. И не шуметь мне тут!

Я смирилась и начала крутить попой перед посетителями как следует.

На Сашу было жалко смотреть. Он не знал, какое поведение ему разыграть. Его несомненно мучила загадка моего поступка, но он не мог позволить себе опуститься до прямых расспросов. Мне же было приятно его мучить неизвестностью. Как ни в чём не бывало я исправляла его небрежность, а он был лишён какой бы то ни было возможности проявить свою молодецкую удаль, завоевать, добиться, заслужить, вытерпеть, - и далее по кодексу уличной чести мальчиков.

Пытку прервала Оля. Она похвалила меня, взъерошив мою чёлку (я опасливо отстранилась было, но, поймав её требовательный взгляд, поняла, что тут подчиняются не по-детски).

— Ну что же, девчонки, поздравляю вас. С заданием справились отлично, ошибки исправили. Устали?

Мы молча отрицательно замотали головами, так как не знали, распространяется ли здешний эксперимент на глагольные окончания прошедшего времени единственного числа.

Оля повела нас делать салаты. И в этом помещении кухни, и в другом, куда нас послали помогать, и в маленьком зале, где мы осваивали азы нашей новой профессии, было полно форменных девочек; они сновали, как белки из Zwergnase, и мы вскоре стали носиться так же быстро.

Не скажу, что у нас тоже прошло семь лет в служении, но о нас явно забыли в лагере, потому что после ужина нам отвели в новом нашем доме гостевую комнату на ночь.

Вообще мы с Сашей порядком устали, даром что отказывались перед Олей; но впечатлений было так много, и все они были новые, - лично я была довольна.

Оля, пригласившая нас в комнату с двумя милыми кроватками, стала нам как будто ближе, но в то же время она не давала никаких поводов к фамильярностям.

— Женина кровать налево, Сашина направо. Умываться и писать — дверь в конце коридора, там же душ. Порядок поддерживаем; если что-то нужно, то сегодня по спальному корпусу дежурю я. Утром я вас разбужу.

В коридоре я заметила, что таких комнат вообще много, и в них расстилают кровати девочки вроде нас, в ночнушках.

Я схватила полотенце и зубную щётку с полки и побежала в душ.

Саши не было, когда я вернулась. Я быстро повесила платье в шкаф, скинула обмотанное вокруг тела полотенце и надела комбинацию кораллового цвета, разложенную на кровати. И юркнула под одеяло, потушив свет.

За окном была та же бархатная темнота, что и в вечернем лагере. Ярко светила луна. Сочился слабый хвойный запах.

На столе в стакане была налита вода; в стакане стояло несколько стеблей вики с пунцовыми рдеющими цветками.

Я рассматривала их с удовольствием; Саша в светлой ночнушке открыл дверь. В луче света из коридора он увидел меня и, не зажигая света, пробрался к своей кровати.

Мы молчали. Я предположила, что Саша тяготится отсутствием мальчиков. Мне хотелось и наедине остаться, чтобы поразмыслить над последними событиями, и Сашу подбодрить мне хотелось, но и не хотелось его провоцировать на рукоприкладство, как это обычно происходило между нами прежде.

— Ты не знаешь, кто это нам цветы принёс? - отважилась я наконец благодаря темноте.

— Оля.

— Мне кажется, у неё имя тоже, как и у нас: и Ольга, и Олег.

Саша вздохнул.

— Она тебя что, отпиздила?

Я перевернула подушку прохладной стороной кверху:

— Вот ещё! Кстати, она матом не ругается.

Саша помолчал.

— Как думаешь, у неё есть что-то с Джоном?

Опять, как в лагере, я слышала слова и не понимала их смысл. Точнее, я могла догадаться. Точнее, я уже догадалась, что Саша имеет в виду.

— Так-то она рада, когда его видит.

— Она видит, а он ебёт.

Я посчитала в уме до десяти, вдыхая запах вики. Потом спросила наугад:

— Ты вообще всегда так быстро загар схватываешь?

Наверное, я попала в точку. Саша шумно вздохнул и севшим голосом ответил:

— Да, это у меня такая склонность к солнцу. С ребятами когда ходим на речку, они все белые возвращаются, а я сразу, как индеец.

— Широкая речка?

— Ну вот как отсюда до ресторана.

— Ого! - представила я.

— Я переплываю, - небрежно заметил Саша.

Я ещё подумала.

— Ты только с мальчиками ходишь?

— Почему? У нас и девчонки, и ребята. Или ты имеешь в виду вообще?

— Вообще.

Он молчал, похоже, не знал, как говорить. Я сказала:

— Я просто думала, что ты дружишь с девочкой, может.

Саша начал отвечать, как на уроке, про свою подругу. Я почувствовала, что у него какая-то горечь. Так и есть, он словно развернул плитку горького шоколада и по кусочкам стал отламывать все подробности своей печальной любви.

В принципе, я читала много в книгах о таком, но сейчас меня потрясло исполнение любовного сюжета вживую.

Я затаила дыхание и слушала; нежно звякала фольга.

«Вот дура!», подумала я.

— Ещё мягко сказано.

Господитыбожемой, я это ему вслух произнесла! Я поспешно поправилась:

— Слушай, по-моему, она просто тебя не понимала.

— А ты понимаешь? - спросил Саша хрипло.

Вот откуда только у него этот ключ ко мне! Я открылась:

— Да.

Было страшно и сладко; но и темно было, и было можно говорить обо всём.

Саша вдруг бесшумно скользнул из-под одеяла и прокрался к моей кровати, положив локти на её край. Его глаза оказались совсем близко от моего лица. Он прошептал:

— Женя, закрой, пожалуйста, глаза.

Я послушно зажмурилась.

Тотчас же аромат вики повеял совсем вблизи, продолговатые лепестки скользнули по моим губам, я глубоко вздохнула и открыла глаза: Саша меня целовал.

Я ахнула, посмотрела ему в глаза, потом вновь закрыла свои, запрокинув голову. Сердце стучалось, и я не могла понять, у меня или у него.

Лепестки кружились, изгибались, лодочка бутона вплывала в мой рот, и я приоткрыла губы. Сашин язык выписывал у меня во рту какие-то письмена, и я всё пыталась прочесть их.

Внезапно меня осенило: я тебя люблю!

Так вот что означают эти три слова! Я обняла Сашу.

Он стоял на коленях перед моей кроватью и целовал меня.

Меня охватило приятное чувство, поднялось настроение. «Счастье», подумала я. Мысли текли прозрачно и легко, мне казалось, что если я сейчас подумаю про полёты, то воспарю и полечу себе, куда захочу. Но лететь без Саши никуда не хотелось. Я приподнялась на локтях и открыла глаза, рассматривая Сашу совсем вблизи.

Саша воспользовался моим положением и стянул с меня ночнушку; я вновь оказалась с ним голая, да ещё и возбуждённая.

— Давай на одной кровати вместе полежим, - попросила я.

Саша тряхнул своей чёлкой, тоже снял комбинацию (я смотрела, как она ползёт по его смуглым плечам) и прыгнул ко мне.

Я отодвинулась к самой стене. Мы лежали друг напротив друга и рассматривали друг друга, как будто впервые, как будто никогда не виделись на пляже, в спальне или в душе.

Я не могла отвести глаз от Сашиной письки. Пыталась не пялиться, но мой взгляд то и дело ускользал к низу его облитого лунным светом живота, откуда рос и покачивался стебель, заканчиваясь смуглым тугим нераспустившимся бутоном.

Саша усмехнулся.

Сколько раз я видела эту его усмешку, и всякий раз она мне очень нравилась. А теперь эта улыбка освещала невероятно близкие отношения у нас, и я волновалась.

— Так и будешь смотреть? - спросил он меня, очень этим смутив.

Зажмурившись, я наощупь провела пальцами по его бедру, свернула на тёплый живот и храбро коснулась горячего предмета моих неосознанных вожделений.

— А как ты его называешь? - спросила я, не открывая глаз.

— Хуй.

Я покраснела и прижалась лицом к его груди. Мне сразу вспомнились все подслушанные разговоры мальчиков, в которых они употребляли это слово. Теперь я увидела всё своими глазами.

Саша тоже обнял меня. Он гладил меня по спине и попе. У меня было такое чувство, будто у меня течёт по лопаткам малиновый сироп. Я всё размышляла о мальчишеских разговорах. Когда они упоминали хуй, то этот хуй всегда в чём-то участвовал: его куда-то вставляли, например. Неужели Саша вставит свой хуй теперь и в меня?

Затем я вспомнила, как Саша рассказывал, что хуй нужно сосать. От этой мысли сироп с моей спины пролился до ягодиц, а затем и до самых пяток. Я решительно отстранилась от Саши и села на колени у него в ногах.

Хуй покачивался перед моим лицом. Я вот выбрала себе для душа гель с абрикосом, а он мылся оливковым гелем: надо же, тоже ничего себе так аромат, зря я его отставила на полку в ванной комнате.

Взяла его в руку. Саша тихо ойкнул и выгнулся. Бутон расцвёл, развернулся, и я опустилась своим ртом, как какая-то колибри прямо.

Как же его сосать? Он и не сладкий вовсе. Я вопросительно посмотрела Саше в глаза и вдруг поняла, как. Я следила за ним и осторожно делала языком и губами то, что доставляло ему удовольствие. По сути, моей главной задачей становилось отгадывание того, что приятно моему мальчику.

Я как бы становилась его продолжением, продлением его тела, его прилежным слугой.

Мой рыцарь метался на подушках, разбрызгивая лунный ливень, мерно лившийся за окном.

— Ты знаешь, что сейчас будет? - проговорил он, крепко схватив меня за плечо.

Я промычала в ответ.

— Я кончу, а ты всё выпьешь. А то нас за жопу возьмут, Женечка.

Вот ведь: то хуй сосать, то за жопу возьмут. Я не успевала насладиться одними приключениями, как их сменяли другие.

Саша напрягся, изогнулся мостом и начал наполнять мой рот жидкостью с морским привкусом. Я выпила.

Я не знала, что делать дальше. Тишину нарушали лишь цикады за окном.

Саша привлёк меня к себе, и я была рада, что он взял инициативу на себя.

Мне было приятно, что он такой опытный и всё знает, как надо. Очень приятно было лежать с ним обнявшись.

— Женя, извини, пожалуйста, что я к тебе приставал раньше.

— Да приставай уж теперь, чего там.

— Нет; я имел в виду, я к тебе относился как к пацану.

— А теперь как?

— Вообще вся эта история для меня не особо привычна. Понимаешь, я хочу, чтобы ты был настоящим парнем, оттого и тренирую тебя. И одновременно я хотел бы, чтобы ты был девчонкой. Я ведь хотел с Ольгой этой отношения тоже выяснить, а ты мне всё спутал. Если ты это сделал не специально, а по сердцу, значит, ты и есть девчонка, потому что был бы ты парнем, я бы тебе за такое пизды дал хорошей.

Мне не стало страшно от слов Саши, наоборот, я поёрзала немного в его объятиях, потёрлась о его мускулы:

— Зато ты и есть настоящий парень, и ты мне сразу понравился, потому что ты уверенный.

— Ты мне тоже сразу понравилась, мне всегда тебя хотелось поцеловать.

Он помолчал, потом прошептал мне на ухо:

— Я тебя хочу.

У меня внутри всё подпрыгнуло, я испугалась, что сейчас взлечу, и схватилась вновь за сашин хуй.

Было приятно так держать его. Он был только мой. И я хотела ему дать.

А он вновь начал меня лапать, и это тоже было приятно, потому что я была только его.

Я хотела было опять сосать, но Саша не отпускал меня, целовал в уши и шею, очень сладко мял мне грудь и очень возбуждающе трогал меня внизу.

Он стащил, оказывается, из душевой флакон с ароматным маслом, вылил его теперь себе на руки и начал тыкаться пальцами мне в попу. Он так нежно это делал, и так настойчиво, пока я полностью не размякла под его властью; тогда-то он и перевернул меня на спину, развёл мои ноги и лёг на меня.

И я, в череде многих поколений до меня и после меня, осознала, Мария Валентиновна, что такое дефлорация.

И мне было не жаль сорванного цветка. Потому что, лёжа под моим любимым, я вдруг осознала, как всё вдруг встало на свои места, как и должно быть. Всякое несоответствие, всякий разлад между внешним и внутренним прекратились. Вот небо. Вот земля. Вот я лежу. Вот мой парень лежит. Вот мой парень меня ебёт.

Когда он кончил, я подумала, обнимая его руками и ногами, что хотела бы, чтобы он был маленький, и я заботилась бы о нём, кормила бы его. Я хотела бы от него маленького.

Хотела бы ребёнка родить от него.

Всю ночь я летала, держась за руки с Сашей. Мы взмывали прямо с тротуара, плавно набирали высоту, и это было, как на самолёте: акации и виноградники уменьшались в размерах, становились, как трава. Мы рвали с веток огромные душистые абрикосы, залетали на крыши и влетали на чердаки. На каждом чердаке я меняла платье, в зависимости от цвета антаблемента: за синим фронтоном я была в фиалковом платье, за зелёным — в бирюзовом, за суриковым — в розовом.

В Саше ощущались сила и покой, он, как стриж, летал вокруг меня, нежные прикосновения его я чувствовала то и дело с разных сторон.

Можно записываться в отряд космонавтов, подумала я и проснулась от приближающихся шагов в коридоре.

Мы лежали с Сашей под одним одеялом, и это был не сон!

Я мгновенно вылетела из кровати, перенеслась через комнату и нырнула под одеяло на противоположной стороне, зажмурившись. Сейчас же в дверь вошла Оля.

— Я же сказала: Женя налево, Саша направо, - произнесла она, как будто простилась с нами минуту назад. - Девочки, просыпаемся!

Мы пошли умываться.

Вот этот день я запомнила очень ярко, сейчас, Мария Валентиновна, объясню, почему.

Во-первых, я, оставшись в спальне с моим Сашей наедине на несколько минут, подошла к нему, прижалась и поцеловала его; а он меня полапал немножко.

Во-вторых, я всё утро после завтрака работала официанткой! Мне очень понравилось выполнять заказы посетителей. Как будто я исполняла их желания. И они были очень рады; так мне показалось. В их глазах даже читалось удивление, они словно не рассчитывали на такое дружелюбие.

Я летала между столиками и кухней, совсем забыв про краткость моего облачения.

Оля разлучила меня с Сашей, послав его в чулан перебирать картофель.

Я мечтала, как встречусь с ним на обеде, и буду только его, и за столом передам ему корзинку с хлебом; он только начнёт шарить глазами в поисках хлеба, а я тут как тут!

И тут-то я и споткнулась. Всё разбила, всё. Что было на подносе, всё грянулось оземь. Это случилось в печально знакомом мне коридоре, так что я, собрав черепки от тарелок, ждала мою неотвратимую Олю.

Помедлив, я покорно направилась в чулан сама. Совсем не такой представляла я встречу с моим парнем. Сейчас он увидит меня и сразу же узнает, что я бью посуду взаправду, а не для выяснения отношений. Станет ли Оля меня наказывать в его присутствии, размышляла я.

В чулане никого не было. Мне стало очень больно, причём я вдруг осознала, что эту боль я ощущаю уже некоторое время. Саша! Где он?

Я выскочила в коридор; мои мысли путались, я не могла составить себе никакого плана действий.

Девочка пробегала с подносом, я на автопилоте спросила её:

— Где Саша?

Возвращаясь ныне к этому вопросу, я удивляюсь: ну откуда бы девочке знать, что за Саша, и кто я такая, и где он может быть.

— Сашу дядя Джон увёл в спортзал.

У меня реально болело сердце, я не могла тогда даже внятно сформулировать себе, что это я «беспокоюсь о Саше». Мне хотелось оказаться с ним рядом, вот что! Всё остальное не имело никакого значения.

Я вышла через запасной выход, около кухни, в сад. Он ослепил меня своей красотой и ароматом, но это было несущественно; мне требовались красота и аромат моего парня.

Я пробралась узкой аллеей, отводя от лица тисовые ветки, к бассейну и свернула к гардеробу, за которым, как я предполагала, размещался спортзал.

Так и есть: пройдя мимо шкафов раздевалки, я вступила в пустой спортивный зал с раскрашенным деревянным полом. В углу была дверь, как я понимаю, нечто вроде тренерской. Я обошла стопку матов и рванула дверь на себя.

Саша был привязан скакалками к чёрному кожаному коню, а дядя Джон был без трусов. Он смазывал свою маленькую письку прозрачным гелем из флакона, который он встряхивал и рассматривал на свет.

Уважаемая Мария Валентиновна! Отдаю себе отчёт, что надоела Вам уже со своими цитатами из речей мальчиков. Всё-таки позвольте мне в завершающей части сочинения привести ещё одну, Сашину:

«Женька, ты такая вбежала в тренерскую и с порога ударила по мячу; забила Джону гол. Отбила педерасту хуй.»

Неужели события развернулись столь стремительно? Мне казалось, что я вначале осмотрелась в помещении, затем, поразмыслив немного, составила план действий.

Дело в том, что я ненавижу баскетбол; вздорное изобретение люмпенов; к тому же у меня все пальцы выбиты этим жёстким глупым мячом, которым нас заставляет играть на физкультуре наш физрук Роман Борисович.

Поэтому оранжево-целлюлитный мяч у входа в тренерскую как нельзя лучше подходил для выплёскивания моих эмоций: дядя Джон собирался сделать с Сашей то, что Саша сделал со мной!

Я была поражена. Как можно сравнивать Джона и Сашу! Саша - мой любимый, а Джон? Как он посмел сравниться с Сашей? С чего он взял, что Саше нужно то же, что и мне?

Я пнула мяч что есть силы. Хотела ногой по полу топнуть, но ударила по мячу.

Мяч почему-то полетел дяде Джону в пах, гулко и противно зазвенел, как он обычно это делает, отбивая мне суставы на пальцах, и почему-то стремительно отскочил в мою сторону.

Я едва успела присесть, как мяч пронёсся надо мной, через открытую дверь, и — по утверждениям Саши — попал прямёхонько в корзину. Стук-стук-стук.

Вообще я особенно никогда не блистала у Романа Борисовича, так что это для меня, можно сказать, достижение. От значка ГТО к олимпийской медали.

Дядя Джон уже сидел на корточках, округлив глаза, часто дыша. Его очки на носу были неуместны.

Я стала отвязывать Сашу. Это были прямо какие-то морские узлы.

В это время в тренерскую вбежала Оля и залепила мне долгожданную пощёчину. Вот уж Оля-то точно мгновенно сориентировалась в ситуации.

Одним глазом я начала рассматривать искры, потекли слёзы, я закрыла его ладонью, а вторым глазом я следила за схваткой Оли и Саши.

Спешившись, Саша совершенно хладнокровно, как мне показалось, наносил Оле удары кулаками. Несмотря на то, что он был младше и ниже ростом, он загнал её в угол и последним ударом в лицо заставил сесть подле завывавшего Джона.

Я уже не успевала следить за своими чувствами: кого мне более жаль, а кого менее.

Саша о чём-то негромко беседовал с обоими.

— Вам что же, ничего не сказали? - доносилось до меня из угла. - Вас не приглашали на ночной совет дружины заднефланговых?

«Не приглашали», подумала я, «да я бы ещё и не пошла; дура я, что ли; ночью спать надо, а не шляться по советам.»

Мне вдруг захотелось спать, я начала зевать. Возможно, по этой причине дальнейшие события я помню, как во сне.

Дядя Джон, вновь прилично одетый и осмотрительно-вежливый, вновь сопроводил нас, широко расставляя ноги при ходьбе, до гардероба, где в шкафчиках висела наша одежда, с которой начались наши сказочные приключения.

Для меня-то уж точно сказочные.

Я с сожалением переоделась, Саша с деланным равнодушием.

Обедали мы уже в лагере, Саша в столовой степенно рассказывал своим друзьям о кроликах и о том, как фазан клюнул меня в глаз. Я дождалась-таки его ищущего взгляда и небрежно передала ему хлеб. Он сдержанно поблагодарил и продолжил свою речь; но я заметила, что он был рад; он улыбнулся! Он сохранил тайну.

Я планировала послесловие к моему рассказу, перебирая черновики, наброски и дневники на своём столе, но звонкая капель за окном вмешалась в мои планы, позвала на улицу.

Я понимаю всецело, Мария Валентиновна, что звонок для учителя, но разрешите мне всё же дописать до точки и поскорее сбежать на перемену; перемену мыслей и поступков, составов и мозгов, и сердечных помышлений и намерений, а также всяческих оценок.