На следующий день после той ночи, когда бабушка впервые легла со мной, я ходил как потерянный. Руки дрожали, пока я доил коз, пот заливал глаза, а в голове крутилось её тепло, её хриплый шёпот, её мягкие бёдра. Дед вернулся к вечеру, трактор заглох у сарая, он вылез, красный от пыли, буркнул что-то про рынок и ушёл в дом. Я боялся, что он заметит — в моём взгляде, в её молчании, в том, как мы сидели за столом. Но он только чавкал щами, уставившись в миску.

Неделя тянулась вязко, как молоко в жару. Мы с дедом косили сено, серп скрипел, спина ныла, а я украдкой смотрел на бабушку — как она месит тесто, как юбка липнет к ногам, как пот блестит на шее. Она не поднимала глаз, но я знал — она тоже ждёт. В субботу дед укатил в город, и я весь день был как на углях, предвкушая вечер. После бани она позвала: "Пойдём, в сарай надо". Я рванул за ней, сердце колотилось, штаны жали.

Мы зашли в сарай, она задвинула засов, повернулась ко мне — глаза блестят, губы сжаты. "Снимай штаны", — шепнула она, задрала подол, и я, дрожа, кинулся к ней. Она упёрлась руками в стену, я пристроился сзади, её жар обжигал, как печь. Я двигался жадно, её стоны смешивались с блеяньем коз, и вдруг — грохот. Дверь сарая распахнулась, засов треснул, и в проёме возник дед — лицо багровое, глаза выпученные, кнут в руках.

"С-суки!" — заорал он так, что козы шарахнулись. Я отпрянул, штаны сползли, бабушка дёрнулась, запахивая платье, но он всё видел. "Ты, старая шлюха, с внуком своим? А ты, щенок, на бабку полез?!" — голос сорвался на хрип, он шагнул вперёд, кнут свистнул. Я увернулся, но удар обжёг плечо, как крапива. Бабушка крикнула: "Не тронь его, старый!" — и кинулась на него. Он отшвырнул её на солому, повернулся ко мне: "Я тебя выкормил, а ты срам творишь? Обоих проучу, как скотину!"

Он схватил меня за рубаху, швырнул к стене, я рухнул, задыхаясь. Дед дышал тяжело, глаза бешеные, но в них мелькнуло что-то тёмное, злое. "Раз вам так неймётся, щас узнаете, что к чему", — прорычал он, бросил кнут и расстегнул ремень. Бабушка вскочила: "Ты что удумал?!" — но он сплюнул: "Молчи, сука, сама начала". Он кивнул ей: "Раздевайся, раз ему дала, мне тоже дашь". Она сжала губы, но задрала платье, трусов не было. Дед усмехнулся, криво: "Вот так, значит. Ну, щенок, смотри".

Он схватил её за бёдра, толкнул к стене, вошёл сзади — грубо, пыхтя, как бык. Она стиснула зубы, отвернулась, а он двигался, хрипя: "Думала, я не мужик? Докажу!" Кончил быстро, отпустил её и повернулся ко мне: "Теперь ты, давай". Я затрясся: "Дед, не надо…" — но он рявкнул: "Лезь на неё, или я тебя кнутом!" Бабушка шепнула: "Делай, что говорит", — и легла на солому, задрав подол. Я, как в кошмаре, вошёл в неё, чувствуя его взгляд, её тело было тёплым, но мёртвым подо мной. Стыд душил, но я кончил, задыхаясь.

Дед хмыкнул: "Мал ещё, а туда же". Потом шагнул ко мне, глаза блестят, потный, вонючий: "Думал, только её трахать будешь? Щас сам узнаешь". Он схватил меня за шею, швырнул на колени: "Штаны снимай, живо". Я дрожал, но он рявкнул: "Не то пришибу!" — и я спустил штаны, стыд жег, как угли. Он встал сзади, плюнул себе на руку, и я почувствовал, как он пристраивается — грубо, больно, без жалости. "Вот так, щенок, будешь знать", — прохрипел он, входя в меня. Боль рвала, я стиснул зубы, солома кололась в ладони, а он двигался, пыхтя, пока не кончил с глухим стоном. Оттолкнул меня, я рухнул, ноги тряслись.

Потом он схватил бабушку за волосы: "А ты, старая, давай сюда". Посадил её на чурбак, заставил взять в рот — жёстко, без слов. Она подчинилась, глаза пустые, пока он не выдохнул и не отпихнул её. "Хватит с вас, мрази", — буркнул он, застегнулся и вышел, хлопнув дверью.

Мы остались в сарае — я на соломе, она у стены, оба молчали. Стыд и боль гудели в теле, как пчёлы в улье. Она встала, поправила платье: "Живём дальше. Не лезь к нему". Я кивнул, чувствуя, как внутри всё сломалось. Утром дед был мрачен, но спокоен — молчал, только кулаки сжимал, глядя на меня. Бабушка отводила глаза, и я знал: то, что было, он растоптал.

Дни потекли тяжко. Дед пил, орал, но не трогал — только смотрел, как волк. Ночей наших не стало — она шептала: "Не подходи, он следит". Я хотел её, но теперь это было отравлено — его руками, его злобой. Жизнь в деревне стала клеткой, где мы все задыхались, связанные стыдом и его грубой местью.

После той ночи в сарае жизнь в доме стала тяжёлой, как мокрое сено. Дед пил больше, орал по пустякам, но нас не трогал — только смотрел, как волк из кустов, выжидая. Я чувствовал его взгляд, липкий, как смола, и стыд от того, что он со мной сделал, жёг внутри, как угли в печи. Бабушка молчала, отводила глаза, и ночами, когда дед храпел, пьяный, она шептала: "Не лезь ко мне, он следит". Но я всё равно хотел её — её мягкие бёдра, её хриплый стон, — и это желание теперь было грязным, как навоз на сапогах.

Дни текли в деревенском кругу: коз доили, сено косили, сыр гнали. Утром я таскал вёдра, вода плескалась, пот стекал по спине, а дед рядом точил серп, молча, сплёвывая в пыль. Бабушка месила тесто у печи, юбка липла к ногам, и я смотрел, как пот блестит на её шее, чувствуя, как в паху тянет. Тайны наши стали реже — дед почти не уезжал, сидел дома, пил, следил. Но когда он всё-таки мотался в город, мы с ней срывались, как голодные псы, только теперь всё было жёстче, извращённее, будто его грубость в сарае разбудила в нас что-то дикое.

Однажды, когда дед укатил на тракторе, я нашёл её в бане — она парилась, потная, голая, волосы мокрые, грудь колыхалась. "Закрой дверь", — шепнула она, и я рванул засов. Она легла на полок, раздвинула ноги, и я вошёл в неё сразу, жадно, как бык на пастбище. Она стонала, вцепившись мне в спину, потом встала на четвереньки, упёрлась руками в лавку, и я брал её сзади, сильно, пока доски не заскрипели. Её тело дрожало подо мной, пот тек по её спине, и я кончил, рыча, как зверь. После она села на меня верхом, вдавила мои руки в полок и двигалась, пока не выжала из меня всё до капли, тяжело дыша.

Другой раз было в сарае, среди коз. Дед уехал, а мы с ней, не сговариваясь, оказались там. Она задрала подол, легла на солому, я вошёл, но ей было мало — она хрипло сказала: "Возьми меня за волосы". Я схватил её за косу, потянул, и брал её так, грубо, пока она не застонала громче, чем козы вокруг. Запах навоза, её пот, блеянье — всё смешалось в жаркий, дикий клубок, и я кончил, чувствуя, как она сжимается подо мной.

Тайны наши стали редкими, но каждый раз — как буря. Днём мы жили, как прежде: я доил коз, таскал сено, она варила сыр, кричала "покорми кур", а дед пил и молчал. Но я видел, как он меняется. Он стал тише, взгляд помутнел, кулаки разжимались. Иногда, пьяный, он бормотал в стену: "Проклятая жизнь", — и в голосе его звучала не только злость, но и тоска. Однажды он поймал мой взгляд, когда я нёс ведро, и буркнул: "Молодой ты, дурной". Я промолчал, но понял — его грызёт совесть.

Прошла неделя, и дед собрал нас в избе. Вечер, печь тлеет, запах творога и пота в воздухе. Он сел за стол, налил самогонки, но не выпил — смотрел в стакан. Мы с бабушкой стояли у стены, я — сгорбленный, она — с платком в руках. "Садитесь", — буркнул он, голос хриплый, но мягкий. Мы сели, неловко. Он помолчал, потом заговорил: "Думал я. Тяжко мне после того сарая. Злость меня жгла, а теперь совесть жрёт. Поступил я с вами, как скот, хоть и вы не ангелы. Ты, старая, не молодая, но не с чужим легла — с внуком, с нашей кровью. А ты, щенок, молодой, тело требует, понимаю я это. Зря я вас так… проучил. Не по-людски вышло".

Я сидел, чувствуя, как кровь стучит в висках. Бабушка смотрела на него, глаза блестели. Дед кашлянул, хлебнул самогонки, вытер рот рукавом: "Извиняюсь я. Злость прошла, стыд остался. И вот что скажу: коли вам неймётся друг с другом, не против я. Пускай так и будет, только… берите меня с собой, когда захочу. Вместе будем, раз уж всё так повернулось".

Бабушка вдруг улыбнулась, криво, но тепло, и сразу сказала: "Ладно, старый, пускай так. Муж ты мне, сколько лет вместе прожили, соскучилась я по тебе, по правде. А если и внук со мной, и ты — мне не жалко, берите оба, коли хочется". Она глянула на меня, потом на деда, и в голосе её был не стыд, а что-то простое, деревенское, как молоко в крынке. Дед кивнул, хмыкнул: "Ну, договорились". Встал, пошатнулся, буркнул: "Завтра в город поеду, а вы уж тут сами", — и ушёл во двор, закурить.

После того вечера, когда дед выложил всё на стол, в избе повисла новая тишина — не тяжёлая, как раньше, а тёплая, неловкая, как после долгой ссоры. Днём мы жили, как всегда: я доил коз, их шерсть липла к потным рукам, таскал сено, пока пот заливал глаза; бабушка месила сыр в чане, юбка облепляла её крепкие ноги; дед точил серп у сарая, сплёвывал в пыль, но уже не молчал — бурчал что-то про город, про коз, будто пробовал наладить жизнь. Мы с бабушкой переглядывались, и я видел в её глазах не стыд, а примирение. Я тоже думал: зря мы с ней начали, зря он нас так проучил, но раз уж всё вышло наружу, может, и правда жить дальше вместе, как он сказал.

К вечеру, когда солнце село, а печь тлела, я сказал ей тихо: "Простим его, бабуль. И он не прав был, и мы". Она кивнула, поправила платок: "Да, пора кончать с этим стыдом. Зови его, пусть придёт". Я вышел во двор, где дед курил, прислонившись к сараю. "Дед, зайди в избу, поговорить надо", — буркнул я. Он глянул на меня, прищурился, но пошёл, топая сапогами по земле.

В избе бабушка стояла у стола, лицо красное от жара печи, глаза блестят. "Садись, старый", — сказала она мягко. Дед сел, я рядом. Она заговорила: "Простили мы тебя. И ты нас прости. Не правы были все — я с ним легла, он молодой, дурной, а ты… перебрал с наказанием. Но раз уж так вышло, давай по-твоему — вместе будем". Дед кашлянул, хмыкнул: "Ладно, коли простили, и я вас прощаю. Пускай так". Я кивнул, чувствуя, как внутри что-то отпускает.

Бабушка вдруг шагнула ближе, положила руку ему на плечо: "Пойдём тогда, старый, в спальню. И ты, — глянула на меня, — тоже иди". Мы с дедом переглянулись, но встали, как заворожённые, и поплелись за ней. В спальне пахло деревом и её потом, кровать скрипнула, когда она легла. "Раздевайтесь", — шепнула она, снимая платок, и волосы её, седые, но густые, упали на плечи.

Она скинула платье — тело её было зрелым, чуть обвисшим, но крепким: грудь тяжёлая, с тёмными сосками, что торчали, как сучки на доске, живот мягкий, в складках, бёдра широкие, между ног — тёмный треугольник волос, а под ним — розовая, влажная щель, уже блестящая от желания. Дед стащил рубаху — кожа у него загорелая, в морщинах, грудь впалая, руки жилистые, штаны спустил, и его ствол вывалился: толстый, узловатый, с багровой головкой, вставший, подрагивающий, с каплей мутной влаги на кончике. Я скинул свои тряпки — тело молодое, худое, но жилистое от работы, грудь гладкая, а в паху — тёмные волосы, член мой торчал, длинный, твёрдый, с блестящей головкой, уже влажной от предвкушения.

Бабушка легла на спину, раздвинула бёдра, её щель раскрылась, мокрая, горячая, розовые складки блестели в полумраке. "Иди ко мне", — шепнула она мне, голос хриплый, зовущий. Я рухнул на неё, вошёл сразу, глубоко, её тепло обхватило меня, как рукавица, и она застонала — низко, протяжно: "Оххх, вот так, глубже давай". Её грудь колыхалась подо мной, тёмные соски тёрлись о мою кожу, пот стекал по её шее, я вгонял себя, чувствуя, как она сжимается, мокрая, жадная. Я дышал тяжело, жар в груди нарастал, её стоны — "Ммм, да, вот так" — гнали меня вперёд.

Дед стоял рядом, пыхтя, его узловатый ствол дрожал в руке, багровая головка лоснилась. "Давай, старый, не стой", — выдохнула она, и он шагнул к ней, сунул ей в рот. Она взяла его губами — шершавыми, жадными, — и начала сосать, причмокивая, пока я двигался в ней, грубо, жадно, как бык на пастбище. Её тело дрожало, складки живота тряслись, я чувствовал, как её щель течёт, обволакивая мой член, и рычал от кайфа. Дед хрипел, его толстый ствол скользил в её рту, багровая головка блестела от слюны, он сжимал её волосы, пыхтя: "Соси, старая, давай".

"Меняй", — буркнул он, и я вылез, мой член блестел, липкий от её соков. Дед лёг на неё, вошёл резко, его жилистые руки сжали её бёдра, кровать затряслась, скрипя, как телега. Его узловатый ствол вбивался в её щель, мокрая, розовая, растянутая, она стонала громче: "Оххх, старый, сильнее!" Я смотрел, как он пыхтит, пот капает с его морщинистого лба, и не выдержал — пристроился к её лицу. Она открыла рот, взяла мой твёрдый член, её губы обхватили головку, язык тёрся, шершавый, горячий, и я задвигался, чувствуя, как она сосёт, жадно, с хлюпаньем.

Мы двигались втроём, потные, жаркие: я в её рту, дед в её теле, она стонала глухо — "Ммм, оххх, оба давайте" — грудь тряслась, бёдра дрожали, пот стекал по её складкам. Дед выдохнул, кончил в неё с рыком, его ствол пульсировал, выплёскивая густое, белое семя, оно текло из её щели, мутное, липкое, капало на простыню. Я схватил её, поставил на четвереньки, её мягкий живот свисал, щель текла — смесь её соков и дедовой спермы стекала по бёдрам, белёсая, тягучая. Я вошёл сзади, грубо, шлёпая по её мягким ягодицам, она застонала: "Оххх, щенок, давай!" — и сжималась вокруг меня, пока я не излился в неё, добавив своё, горячее, оно смешалось с дедовым, вытекая наружу, липким ручейком.

Дед сел перед ней, сунул ей свой обмякший, но ещё тёплый член, покрытый её слюной и остатками спермы, и она лизала его, причмокивая, пока я отходил, задыхаясь. Мы рухнули на кровать, потные, липкие. Её тело — мягкое, зрелое, с тёмными сосками и влажной щелью, из которой текла смесь нашей спермы, белая, густая, капала на простыню — лежало между нами. Дед — жилистый, с узловатым стволом, что теперь отдыхал, липкий от её рта, — дышал тяжело. Мой член, длинный, молодой, блестел от её соков и моего семени.

Бабушка лежала, тяжело дыша, и думала: "Вот это дело, два члена меня рвали, один в рот, другой в щель, и прятаться не надо — кайф, аж ноги трясутся". Дед смотрел на неё, на меня, и в голове его крутилось: "Чёрт возьми, аж ствол опять шевельнулся, как этот щенок мою старуху драл, да и сам я её взял, как в молодости". А я смотрел на них и чувствовал: "Жарко, больше не прятаться, и видеть, как дед её имеет, — аж в паху снова тянет".