Тот вечер, когда мы с дедом впервые забрались бабке в зад, оставил в избе какой-то мягкий след — не тяжёлый, как раньше, а словно тёплый ветер прошёл и затих. Дни текли своим чередом: я вставал с рассветом, гнал коз к реке, их копыта месили грязь, потом таскал вязанки хвороста, пока спина не ныла от сырого воздуха; бабка хлопотала у печи, варила творог, её руки пахли молоком, платок сползал на шею, открывая седые пряди, влажные от пара; дед сидел у сарая, чинил сети для рыбалки, пальцы его блестели от чешуи, но теперь он иногда поднимал глаза на неё с лёгкой улыбкой, будто что-то задумал. Ночью мы втроём сходились — потно, близко, — но её зад оставался той частью, что она берегла, хоть в прошлый раз, под конец, в ней что-то дрогнуло, как угли под пеплом.

Однажды утром бабка решила идти за малиной — ягоды краснели на кустах, осень уже трогала листья холодными пальцами. "Пойдёмте со мной, лежебоки", — сказала она тихо, завязывая платок, и мы с дедом, не споря, побрели за ней. Лес встретил нас запахом мокрой земли и хвои, ветки шуршали под ногами, солнце лило мягкий свет через кроны, пятная тропу. Она шла впереди, шаги её были твёрдыми, юбка колыхалась, обнимая крепкие бёдра, и я заметил, как дед глянул на меня, чуть прищурившись: "Давно её там не трогали, а? Может, размяться стоит, только помягче". Я кивнул, внутри шевельнулось что-то тёплое — любопытно, как она теперь откликнется, после того страха.

Мы дошли до малинника у оврага — кусты стояли густо, усыпанные ягодами, трава под ними стелилась мягким ковром, чуть влажным от росы. Бабка присела, срывая ягоды, пальцы её окрашивались соком, грудь вздымалась под рубахой, пот проступил на висках, каплями стекая к шее. "Тепло тут", — пробормотала она, вытирая лоб тыльной стороной ладони, а дед улыбнулся: "Скинь рубаху, проветрись". Она посмотрела на нас, глаза блеснули мягким светом, и медленно стащила одёжу до исподнего — кожа её была зрелой, чуть обвисшей, но крепкой, грудь полная, с тёмными сосками, что проступали сквозь ткань, живот мягкий, в складках, бёдра широкие, между ног — тёмный треугольник, влажный от лесной духоты. Дед скинул свою рубаху — тело загорелое, в морщинах, член уже вставший, толстый, с багровой головкой, чуть дрожал от нетерпения. Я сбросил своё — худой, но жилистый, ствол длинный, твёрдый, кончик блестел, как роса на траве.

Она стояла у куста, чуть согнувшись, срывая ягоды, бёдра её разошлись, щель приоткрылась, сочная, с запахом женщины, смешанным с лесным воздухом. "Ну, коли передышка", — сказала она тихо, и я шагнул к ней, но дед положил руку мне на плечо: "Погоди, парень, сперва её разогреем, чтоб сама захотела". Он вытащил тряпицу с маслом — дома натёр, хитрец, — и шепнул: "Ты языком начни, доведи её, а я посмотрю, потом в дело пойду". Она подняла глаза, голос дрогнул: "Снова туда? Я ж боюсь, больно было". Дед покачал головой: "Не дрожи, начнём тихо, не рванём".

Я опустился на колени перед ней, трава холодила кожу, мягко пружинила подо мной. Раздвинул её ягодицы — зад её был мелким, тёмным, сжатым, как узел на старом дереве, с лёгким запахом пота и кожи, чуть солоноватым. Она вздрогнула, дыхание сбилось: "Ты чего там?", — но я прижался губами к её щели, лизнул, медленно, пробуя её вкус — тёплый, терпкий, с ноткой леса. Потом поднялся выше, к заду, язык скользнул по сухой коже, мягко, тёрся о края, она пискнула: "Ой, щекотно, чудно как". Я не торопился, водил языком, то глубже, то по кругу, её зад подрагивал, дыхание её стало чаще, руки сжали ветки куста, ягоды посыпались в траву, сок мазнул по пальцам.

Дед смотрел, пыхтя, глаза блестели, он смазал пальцы маслом, присел рядом: "Дыши глубже, старуха", — и тихо ввёл палец в её зад, крутанул, размял. Она выдохнула: "Ух, студёно, колет чуть", — но не отшатнулась, тело её млело, грудь колыхалась, соски тёрлись о ткань исподнего, проступая тёмными пятнами. Я лизал её зад, язык нырял, тёплый, влажный, пока дед добавлял второй палец, масло чавкало мягко, её щель текла, капли стекали по ляжкам, она шептала: "Ммм, странно… тепло пошло". Страх её таял, как воск у огня, сменялся чем-то мягким, зовущим, она начала дышать глубже, шевеля бёдрами навстречу моему языку.

Я чувствовал, как она сдаётся, как тело её раскрывается, зад её становился мягче, податливее, и вдруг она хрипло выдохнула: "Парень, хватит лизать… войди туда, только тихо". Я замер, сердце стукнуло — она сама просит, после всего. Дед кивнул, улыбнулся: "Давай, парень, а я к её рту". Я встал, взял тряпицу с маслом, намазал свой длинный, твёрдый член, приставил к её заду — он блестел от моего языка и масла, тёплый, чуть разомкнутый. Вошёл медленно, осторожно, её зад сжал меня, скользкий, горячий, она выдохнула: "Ух, колет, но… терплю", — и дышала ровно, пот тек по её спине, я двигался плавно, чувствуя, как она подаётся мне навстречу.

Дед шагнул спереди, расстегнул штаны шире, его толстый, узловатый ствол торчал перед её лицом. "Соси, старуха", — шепнул он, и она, чуть помедлив, открыла рот, взяла его губами — мягкими, влажными, с запахом малины на дыхании. Она сосала тихо, причмокивая, пока я входил в её зад, её тело дрожало между нами, грудь моталась, ягоды падали из лукошка, сок их мазал траву. Я двигался всё глубже, её зад обнимал меня, тёплый, живой, мягче, чем баран, и она шептала сквозь стон: "Ммм, колет ещё, но… сладко где-то". Кончил я плавно, семя вылилось в её зад, тёплое, густое, расползлось внутри, часть вытекла, белая, липкая, стекла по её ляжкам, капнула на землю.

Дед вынул ствол из её рта, она облизнула губы, прохрипела: "Иди теперь ты, старый, туда же". Он кивнул, смазал свой хер маслом и моим семенем, встал сзади. Её зад, скользкий от меня, взял его легче, он вошёл с тихим хрипом: "Ну, вот так". Она крякнула: "Ух, шире ты, но… не рвёт", — и дышала глубже, пальцы сжимали траву, ягодный сок тек по рукам. Дед двигался неспешно, шлёпал по её бёдрам, зад её чмокал, тёплый, мокрый, она шептала: "Ммм, терплю… и тепло растёт". Он кончил с низким рыком, семя его, мутное, густое, смешалось с моим, вытекло из её зада, потекло вниз, пачкая траву красноватыми пятнами от ягод.

Она села на землю, тяжело дыша, потная, лицо её раскраснелось, но не от муки, а от чего-то нового, тёплого, что пробилось сквозь страх. "Думала, опять болью кончится, а тут язык да тихо вошли… не так уж плохо, даже хорошо местами", — сказала она тихо, ощущая, как зад гудит, но внутри тлеет мягкий жар, будто печь после углей.

Мы сидели в малиннике, потные, липкие, ягодный дух смешивался с их запахом и маслом. Бабка думала: "Два мужика меня там взяли, лизали, пока не захотела сама — боялась, а теперь… тепло пошло, мож ещё разок не откажу". Дед смотрел на неё: "Парень её разогрел, сама попросила — скоро привыкнет, как к своему". А я чувствовал: "Лизать её до дрожи, войти первым, пока она деда сосёт — чудно, но своё".

Тот вечер в малиннике оставил в избе мягкий отголосок — не тревогу, а тепло, как от остывающей печи. Дни катились своим ходом: я вставал с первыми петухами, гнал коз к реке, их шерсть цепляла репьи, потом пилил дрова, пока руки не дрожали от усталости; бабушка возилась у стола, лепила пироги с грибами, её пальцы липли от теста, платок сползал, открывая влажные от жара волосы; дед чинил старый кнут у сарая, руки его пахли кожей и потом, но теперь он смотрел на неё с лёгкой улыбкой, будто ждал чего-то. Ночью мы сходились втроём — потно, близко, — и её зад, что раньше был под замком, теперь стал ближе: она боялась его меньше, и в прошлый раз, у ягод, в ней зажглось что-то мягкое, как свет в окне.

Однажды вечером, когда осень уже стучала в стёкла холодным ветром, бабушка сказала: "Баню бы затопить, сырость в костях". Дед кивнул: "Давно пора", — а я добавил: "Дров натаскаю", — и мы взялись за дело. Я приволок поленья из-под навеса, их кора пахла смолой и землёй, сложил у печи, пока пот не проступил под рубахой; дед подкинул щепок, огонь лизнул дерево, дым потянулся к трубе; бабушка нагрела воды, её шаги звенели по полу, чугунок гудел на огне. Баня скоро раскалилась — стены блестели от влаги, пар поднимался густыми волнами, пахло берёзовыми вениками и горячим деревом. Мы вошли, скинув одёжу: она осталась в длинной рубахе, что липла к телу, дед сбросил всё, его кожа, загорелая, в морщинах, лоснилась, ствол вставший, толстый, с багровой головкой, чуть качался; я стянул свои тряпки — худой, но крепкий, член длинный, твёрдый, кончик блестел, как капля на камнях.

Бабушка прислонилась к стене, пар обволакивал её, капли воды стекали по шее, рубаха намокла, обрисовав грудь — тяжёлую, с тёмными сосками, что проступали сквозь ткань. "Тепло тут", — сказала она тихо, глядя на нас, глаза её светились мягко, с какой-то задумкой. Дед хмыкнул: "Проветриться бы", — а я кивнул, чувствуя, как пар греет кожу. Она вдруг шагнула к полку, скинула рубаху одним движением — тело её открылось, зрелое, чуть обвисшее, но крепкое, грудь колыхалась, живот в складках, бёдра широкие, щель розовая, влажная, с тёмным пушком, пахла женщиной и теплом бани. "Сядьте оба", — сказала она, голос дрогнул, но был твёрдым, и мы с дедом переглянулись, усаживаясь на лавку — он слева, я справа, пар поднимался вокруг, обжигая лицо.

Она подошла, встала перед нами, чуть раздвинув ноги — её щель блестела от пара, зад мелкий, тёмный, чуть разомкнутый после прошлых разов. "Хочу по-другому", — шепнула она, и, не дав нам опомниться, опустилась на колени перед дедом, руки её легли ему на бёдра, тёплые, чуть дрожащие, пахли тестом и лесом. Она наклонилась, взяла его ствол губами — мягкими, влажными, с привкусом пара, — и начала сосать, медленно, причмокивая, глаза её закрылись, дыхание стало глубоким. Дед выдохнул: "Ну, старуха", — и откинулся назад, руки его легли на её плечи, пальцы сжали кожу.

Я смотрел, чувствуя, как внутри всё сжимается, член мой торчал, твёрдый, горячий, пар делал его скользким. Она вдруг подняла голову, выпустила деда, повернулась ко мне, глаза блестели: "И ты давай, парень, не сиди". Я замер, но она потянула меня за руку, заставила встать, и толкнула к полку: "Ляг на спину". Я лёг, дерево тёплое, влажное под лопатками, она встала надо мной, спиной к моему лицу — её бёдра нависали, щель текла, капли падали мне на грудь. "Не туда", — шепнула она, и я понял — она хочет в зад, но не как раньше.

Дед сунул мне тряпицу с маслом, я намазал пальцы, потянулся к её заду — он был тёплым, чуть сжатым, с запахом пота и кожи. Она опустилась ниже, я разминал её, мягко, масло чавкало, она шептала: "Ух, скользко, тепло идёт", — и дышала глубже, грудь её колыхалась, соски тёрлись о воздух. Она сама направила мой ствол — длинный, твёрдый, блестящий от пара, — к своему заду, села медленно, осторожно, выдохнув: "Ммм, ширит, но… терплю". Я вошёл в неё, её зад обхватил меня, горячий, скользкий, она двигалась сама, вверх-вниз, руки её упёрлись в мои колени, ногти царапали кожу.

Дед смотрел, сопя, потом встал, шагнул к ней спереди — его ствол торчал перед её лицом, толстый, узловатый, с каплей влаги. "Соси ещё", — шепнул он, и она наклонилась, взяла его ртом, причмокивая, пока я входил в её зад снизу. Тело её дрожало, пот стекал по спине, капал на меня, грудь моталась, пар делал всё влажным, горячим. Она шептала сквозь стон: "Ух, тяжело, но… сладко где-то", — и двигалась быстрее, сама задавая ритм, я чувствовал, как она сжимает меня, как тепло растёт внутри неё. Кончил я тихо, семя вылилось в её зад, тёплое, густое, расползлось, часть вытекла, белая, липкая, стекла по её ляжкам, капнула на полок.

Она поднялась, выдохнула, выпустила деда изо рта: "Теперь ты, старый, сюда же". Дед кивнул, я вылез из-под неё, она легла на полок на живот, зад её блестел от масла и моего семени, тёплый, разомкнутый. Он смазал свой ствол маслом и моим теплом, лёг сверху, вошёл с тихим хрипом: "Ну, вот так". Она крякнула: "Ух, тяжёлый ты, но… не рвёт", — и дышала ровно, руки её сжали край полка, пар поднимался вокруг, капли воды стекали с её волос. Дед двигался неспешно, шлёпал по её бёдрам, зад её чмокал, горячий, мокрый, она шептала: "Ммм, колет ещё, но… тепло идёт". Он кончил с низким рыком, семя его, мутное, густое, смешалось с моим, вытекло из её зада, потекло по полку, капая на пол.

Она перевернулась на спину, тяжело дыша, потная, лицо её раскраснелось, но глаза светились мягким удивлением. "Сама полезла, по-другому хотела… тепло пошло, даже легко стало", — сказала она тихо, ощущая, как зад гудит, но внутри растекается что-то приятное, как пар после камней. Она улыбнулась, глядя на нас: "Ну, вы меня и распарили, черти".

Мы сидели в бане, потные, липкие, пар кружился вокруг, запах веников смешивался с их теплом и маслом. Бабушка думала: "Сама их повела, села, как хотела — чудно, но легко, тепло по телу разлилось, мож ещё так попробую". Дед смотрел на неё: "Старуха сама придумала, ловко пошла — теперь знает, что может". А я чувствовал: "Она сверху, я снизу, потом дед — ново, мягко, но своё".

После бани в избе всё дышало теплом, как дымок от угасающих углей. Дни текли неспешно: я гнал коз к реке, их копыта чавкали в грязи, рубил дрова, пока щепки не сыпались на сапоги; бабушка варила похлёбку, её руки пахли луком и солью, платок сползал на шею, открывая седые волосы, влажные от пара; дед чинил плетень у двора, пальцы его чернели от земли, но теперь он смотрел на меня с лёгким прищуром, будто звал за собой. Ночью мы сходились втроём — потно, близко, — и её зад стал частью нас, страх ушёл, оставив место чему-то тёплому, что связывало нас, как верёвка на заборе.

Однажды утром, когда осень золотила листья, дед поймал меня у сарая — я нёс охапку сена, он курил самокрутку, дым вился над его шапкой. "Пойдём, парень", — шепнул он, кивнув на хлев, где тени животных шевелились в пыли. "Чего ещё?" — спросил я, но он только хмыкнул: "Увидишь". В хлеву пахло соломой, мочой и тёплой шерстью, воздух стоял тяжёлый, густой. Дед шагнул к загону, где топтался кабан — здоровый, с жёсткой щетиной, бока блестели от грязи, хвост мотался, короткий, как обрубок. "Смотри", — сказал он, ухватил зверя за уши своими жилистыми руками, рванул вниз, заставив задрать зад.

Кабан захрюкал — низко, гортанно, рванулся вперёд, щетина встала дыбом, но дед держал крепко. Зад его был широкий, мясистый, тёмный, с резким запахом хлева, влажным, почти липким — не как у барана, глубже, тяжелее. "Дёргается, зараза", — буркнул дед, сплюнул в солому. "Тяжёлый?" — спросил я, глядя, как кабан бьёт копытами по земле. "Берётся", — ответил он, расстегнул штаны. Ствол его вывалился — толстый, узловатый, с багровой головкой, твёрдый, с каплей влаги. Плюнул на ладонь, смазал себя, вошёл в кабана с хрипом: "Ну, вот так". Зверь взревел, хрюканье перешло в визг, рванулся сильнее, но дед вцепился, бёдра его шлёпали по щетине, зад хлюпал, горячий, влажный. Он двигался неспешно, сопя, кабан бил хвостом, визжал, пока дед не кончил с низким рыком — семя, мутное, густое, вытекло наружу, стекло по грязным ляжкам, капнуло в солому.

Он вылез, вытер пот со лба, глянул на меня: "Давай, парень, держи крепче". Я сглотнул, внутри зажгло — кабан не баран, живой, злой. "Не вырвется?" — спросил я, шагая ближе. "Докажи, что мужик", — хмыкнул дед. Я расстегнул штаны, член мой — длинный, твёрдый, блестящий — торчал, готовый. Плюнул на руку, смазал, ухватил кабана за уши — он взвизгнул, рванулся, копыта скребли солому, но я прижал его к стенке. Зад сжал меня, как мокрая тряпка, жарче, глубже, я вошёл, кабан заревел, рванулся снова, но я двинулся, чувствуя, как он бьётся подо мной, тяжело, почти душно. Кончил я быстро, семя хлынуло, тёплое, густое, смешалось с дедовым, вытекло, белое, липкое, пропитало щетину, упало в грязь.

Мы вышли, потные, липкие, запах хлева тянулся за нами. "Силён, гад", — сказал я, вытирая руки о штаны. Дед закурил, глянул на избу: "Справился, парень". Занавеска шевельнулась, но бабушка не вышла.

Через пару дней, когда ветер гнал листья по двору, дед снова позвал меня в хлев — я чинил лопату, он стоял у двери, руки в карманах. "Чего ещё?" — спросил я, откладывая железо. "Тёлку покажу", — шепнул он, и мы вошли. В углу стояла молодая тёлочка — худенькая, с гладкой шерстью, глаза большие, тёмные, хвост длинный, тонкий, мотался из стороны в сторону. "Эта полегче", — сказал дед, ухватил её за рога, мягко прижал к стенке, зад её открылся — узкий, розовый, с лёгким пушком, пахло молоком и тёплой кожей, мягче, чем у кабана.

"Не дёргается?" — спросил я, глядя, как она стоит. "Щас узнаем", — хмыкнул дед, расстегнул штаны, смазал свой ствол маслом — тряпица всегда была с ним. Вошёл в тёлочку медленно, с хрипом: "Ну, вот так". Она мыкнула — жалобно, тонко, рванулась вперёд, рога стукнули о стену, хвост хлестнул его по руке, но он держал крепко. Зад её сжимал его, тугой, мягкий, она мычала громче, дёргаясь, пока он двигался неспешно, сопя. "Тихо, дура", — буркнул он, шлёпнул её по боку, кончил с низким рыком — семя вытекло, мутное, густое, стекло по её ляжкам, капнуло на солому.

"Давай, парень", — кивнул он, вытирая пот. "Брыкается", — сказал я, глядя, как тёлочка мотает головой. "Докажи, что можешь", — ответил он. Я смазал член маслом, шагнул ближе — она мыкнула снова, рванулась, рога задели мне плечо, но я ухватил её крепче, прижал. Зад был узким, тёплым, сжал меня мягко, как рука, но жарче, живее. Вошёл я плавно, она замычала громче, хвост бил по моим ногам, дёрнулась, но я двинулся, чувствуя, как она сжимает меня, нежно, но крепко. Кончил я тихо, семя вылилось, тёплое, белое, смешалось с дедовым, стекло по её шерсти, упало в пыль.

Скрипнула дверь — мы обернулись. Бабушка стояла в проёме, платок сбился на плечо, глаза её округлились, лицо вспыхнуло, как от угля. "Вы чего… с тёлкой теперь?" — выдохнула она, голос дрогнул, руки сжали косяк. Дед кашлянул: "Деревенское дело, старуха". Я замер, пот стекал по спине, она шагнула внутрь, глаза её бегали — от тёлочки к нам, щёки пылали. "Вам уже меня мало, черти?" — выпалила она, смущение лилось из неё, как вода из ведра, голос задрожал, но в нём мелькнула искра.

Дед хмыкнул: "Ты своё, а это своё". Я добавил, глядя в пол: "Не вместо тебя, бабка". Она помолчала, тёлочка мыкнула, хвост мотнулся, солома шуршала под её копытами. "Господи, что ж вы творите", — шепнула она, но шагнула ближе, глядя, как тёлочка стоит, как шерсть её мокрая от нас. "Срам один", — буркнула она, щёки всё ещё горели, но глаза сузились, уголки губ дрогнули. "Ну и ладно, делайте, что знаете", — сказала она тихо, развернулась и вышла, но в шагах её не было злобы, только тепло, как будто она проглотила это, как глотает горький чай.

Мы вышли следом, запах хлева тянулся за нами. Дед думал: "Парень всё взял — кабан, тёлка, крепкий вырос". Я чувствовал: "Хлев нас с дедом спаял, а её слова — не оттолкнули, а ближе сделали". Бабушка думала у печи: "С тёлкой их застала — срамно, стыд жёг, а потом… тепло пошло, свои они, что уж".

После того дня с тёлочкой в избе всё дышало теплом, как печь после заката. Осень уходила медленно, листья падали с берёз, ветер гудел в щелях, но мы жили вместе, и это было наше время — счастливое, своё. Я вставал с первыми лучами, гнал коз к реке, их шерсть цепляла колючки, колокольчики звенели в холодном воздухе, чистил хлев, пока запах навоза не пропитывал рубаху; бабушка хлопотала у стола, пекла лепёшки с творогом, её пальцы белели от муки, платок сползал на плечи, открывая седые волосы, влажные от пара печи; дед мастерил у сарая, чинил старые сани, руки его пахли льняным маслом и стружкой, но теперь он смотрел на меня с улыбкой, что грела, как солнце в полдень.

Мы с дедом ходили в хлев почти каждый день — это стало нашим делом, связью, что росла между нами, как корни под землёй. Кабан был первым — здоровый, с жёсткой щетиной, бока его блестели от грязи, хвост мотался, короткий, как обрубок. Дед ухватил его за уши, рванул вниз: "Держи, парень". Зверь взвизгнул, рванулся, копыта скребли солому, но дед вошёл в него — зад широкий, мясистый, тёмный, с резким запахом хлева, влажный, липкий. "Тяжёлый, гад", — хрипел он, шлёпая по щетине, семя его вытекло, мутное, густое, стекло по ляжкам кабана, капнуло в грязь. Я брал его следом — зад сжал меня, жаркий, глубокий, кабан ревел, бил хвостом, но я кончил, сперма хлынула, белая, липкая, смешалась с дедовой, пропитала щетину.

Потом была коза — мелкая, с тёплым задом, что блеяла и рвалась, пока мы держали её за рога. "Тихо, дура", — бурчал дед, входя в неё, зад её был узким, мягким, она билась, блеяла тонко, хвост мотался, как верёвка. Он кончил с хрипом, семя стекло по её шерсти, упало в солому. Я взял её следом — зад сжал меня нежно, тёпло, она мыкнула, рванулась, но я двинулся, чувствуя, как она дрожит подо мной, кончил тихо, сперма вытекла, белая, тёплая, запачкала её бока.

Пёс был следующий — дворовый, с жёсткой шерстью, что рычал и скалился, глаза его блестели в полумраке. "Хитрый, зараза", — шепнул дед, ухватил его за загривок, прижал к земле. Зад пса был тугим, сухим, пах остро, собачьим. Дед вошёл, пёс зарычал, рванулся, лапы скребли солому, но дед держал, шлёпал по бокам, семя вытекло, мутное, капнуло в пыль. Я взял его потом — зад сжал меня крепко, жарко, пёс скулил, рвался, но я кончил, сперма стекла по его шерсти, упала в грязь.

Индюк был последним — толстый, с перьями, что трепыхался и гоготал, пока мы его ловили. "Докажи, что можешь", — сказал дед, перевернул его, зад мелкий, тёмный, с запахом птичьего помёта. Он вошёл, индюк загоготал громче, крылья били по соломе, но дед двинулся, кончил с рыком, семя вытекло, белое, липкое, запачкало перья. Я взял его следом — зад сжал меня туго, жарко, индюк трепыхался, гоготал, но я кончил, сперма стекла по хвосту, упала в пыль.

Бабушка знала — видела нас из окна, слышала звуки из хлева, но не ворчала. Мы брали её везде, и это было наше счастье. В избе у печи, где жар грел её спину, она раздвигала бёдра: "Тихо, парень, не спеши". Я входил в её щель — розовую, влажную, с тёмным пушком, пахнущую женщиной и теплом, она шептала: "Ммм, тепло идёт", — и дышала глубже, грудь её колыхалась, соски тёрлись о рубаху. Дед брал её в зад — мелкий, тёмный, теперь мягкий, сжимал его маслом, входил медленно, хрипя: "Ну, старуха". Она стонала тихо: "Ух, шире ты, но… сладко где-то", — и пот её стекал по бокам, капал на пол.

В сарае на сене было грубее — колючки цеплялись за её рубаху, она ложилась на живот, я входил в щель, чувствуя, как она сжимает меня, тёплая, живая, шептала: "Давай, парень". Дед брал её в зад сверху, шлёпал по бёдрам, сено шуршало под нами, она смеялась: "Дед, тяжёлый ты, не дави". Сперма наша — моя белая, его мутная — текла по её ляжкам, пачкала сено, смешивалась с запахом травы.

У реки было мягче — вода плескалась у ног, она стояла, согнувшись, я входил в щель, держа её за талию, она шептала: "Ну, давайте, раз уж начали". Дед брал её в зад, течение холодило её кожу, она хихикала: "Ох, студёно, но тепло внутри". Семя стекало в воду, уносилось рекой, она смотрела на нас: "Черти вы мои".

С дедом мы стали ближе — через хлев, через неё. "Хорошо её берёшь", — говорил он, глядя, как я вхожу в бабушку, а я отвечал: "Ты показал, деда". Он кивал: "Всё моё — твоё". Вечерами мы пили самогон у стола, он рассказывал про молодость — как с бабушкой в поле ночевал, как скотину держал, а я слушал, чувствуя, как его жизнь становится моей. "Счастливые мы", — говорил он, глядя на неё, а она улыбалась: "Пока вы со мной, да".

Жили мы весело — смеялись, когда коза вырвалась и дед упал в солому, ели лепёшки, что она пекла, грелись у печи, когда ветер выл за стеной. Животные в хлеву, её тело в избе, его слова у огня — всё это было нашим, и мы не хотели другого.

Зима пришла тихо — снег лёг на крышу, как пух, мороз рисовал узоры на стёклах, изба гудела от печи, а за окном деревня затихала под белым покрывалом, только дым из труб поднимался в небо. Я поступил в техникум — в город, за сто вёрст, учиться на механика. "Надо, парень, живи своей дорогой", — сказал дед, хлопнув меня по плечу, его рука дрожала от старости, а бабушка добавила: "Уезжай, но не забывай нас, слышишь?" Собрал я котомку — рубахи, краюху хлеба, тот нож, что дед дал, её платок, пахнущий печью и её руками, — и уехал, оставив их у порога, где снег скрипел под их сапогами, а их тени падали на тропу, что вела к реке. Город был чужим — машины гудели, как рой пчёл, люди толкались на улицах, общежитие пахло сыростью и углём, но я учился, думая о них — о хлеве, её теле, его голосе, что звучал во мне, как эхо.

Приезжал я домой раз в месяц — шёл по двору, снег хрустел под ногами, они встречали меня у двери, глаза их блестели в полумраке. "Ну, как там город?" — спрашивал дед, наливая самогон в мятые стаканы, а бабушка ставила миску с похлёбкой: "Ешь, худой стал, одни кости торчат". Хлев пустел — кабан ушёл на мясо, тёлочка выросла в корову, пёс состарился, лёг у порога и не вставал, но мы с дедом брали козу иногда. "Держи её крепче", — говорил он, ухватывая рога своими узловатыми руками, коза блеяла, рвалась, зад её был тёплым, узким, сжимал его, пока он входил, шлёпал по её бокам, она мыкнула громче, хвост мотался, как верёвка. Семя его текло по её шерсти, мутное, густое, капало в солому, запах хлева смешивался с дымом печи. Я брал следом — она рванулась, блеяла жалобно, но я прижал её к стенке, вошёл в зад, тёплый, мягкий, сжал меня нежно, двинулся, чувствуя, как она дрожит подо мной. Кончил я тихо, сперма стекала, белая, тёплая, пачкала грязь, и мы смеялись: "Помнишь кабана?" — говорил он, и я кивал: "Тяжёлый был, а эта легче".

Бабушку мы брали в избе, у печи — огонь грел её ноги, она стелила одеяло на пол, ложилась на спину, раздвигала бёдра: "Старая я уже, куда вам такая". Я входил в её щель — влажную, тёплую, пахнущую женщиной и домом, шептал: "Не старая, наша ты", — и двигался медленно, чувствуя, как она сжимает меня, мягко, глубоко, грудь её колыхалась под рубахой, соски проступали тёмными пятнами, пот стекал по шее, капал на одеяло. Дед брал её в зад — доставал тряпицу с маслом из кармана, смазывал её, входил с хрипом: "Ну, старуха, держись", — она стонала тихо: "Ух, колет ещё, но тепло идёт", — и дышала глубже, руки её сжимали края одеяла, пальцы дрожали, сперма наша текла по её ляжкам — моя белая, его мутная — пачкала ткань, смешивалась с запахом дыма и хлеба. "Грейтесь обо мне", — шептала она, глаза её блестели, и мы грелись, чувствуя её тепло между нами, как печь в ночи.

Страсть не угасала — реже, но глубже, как угли под золой. Я приезжал всё реже — раз в два месяца, потом в три, город тянул меня — работа на заводе, друзья, шум улиц, но их лица светились, когда я входил в избу с котомкой. "Рассказывай, как там", — говорил дед, подвигая стакан, а бабушка ставила пироги с грибами: "Голодный небось, ешь давай". Мы брали её снова — у печи, тихо, она ложилась на бок, я входил в щель спереди, держа её за бедро, кожа её была мягкой, тёплой, пахла домом, она шептала: "Свои вы мои, грейтесь", — и дышала ровно, грудь её тёрлась о мою рубаху. Дед ложился сзади, смазывал её зад, входил медленно, хрипя: "Ну, старуха", — она стонала мягко: "Ух, вместе вы меня", — и пот её стекал по спине, капал на одеяло, сперма наша текла вниз, смешивалась, пачкала пол.

Годы шли, я закончил техникум, начал работать в городе — чинил машины, жил в комнате у завода, но возвращался — весной, когда река текла, осенью, когда листья падали, следы мои на тропе заметал снег. Они старели — дед кашлял, опирался на палку, глаза его мутнели, бабушка сутулилась, платок закрывал её лицо, но руки их грели меня, как раньше. Последний раз был зимой — снег валил за окном, сугробы выросли до крыши, печь гудела, бросая отсветы на стены. "Давайте ещё разок, пока я тут", — шепнула она, голос её дрожал, но глаза светились. Стянула рубаху, легла на одеяло, раздвинула бёдра — щель её была тёплой, влажной, пахла домом и её теплом, я лёг спереди, вошёл медленно, чувствуя, как она дрожит подо мной, шептала: "Тепло твоё, парень, не забывай". Дед лёг сзади, пальцы его, дрожащие, смазали её зад маслом, он вошёл с хрипом: "Ну, старуха, держись", — она стонала тихо: "Ух, вместе вы меня, как в те дни", — и дышала глубже, руки её сжимали мои плечи, ногти царапали кожу, пот стекал по её груди, капал на одеяло.

Кончили мы тихо — моя сперма, белая, тёплая, хлынула в её щель, его, мутная, густая, в зад, стекло по одеялу, смешалось с запахом печи и их дыханием. "Счастливые мы были", — шепнула она, глаза её закрылись, улыбка осталась на губах. Я достал нож деда, положил рядом, взял её платок, прижал к лицу — пахло ею, домом. "Прощайте", — шепнул я, целуя её лоб, его руку, холодную, но родную. "Не забывай нас", — прохрипел дед, голос его слабел, а она добавила: "Живи, парень, и помни тепло наше". Мы заснули втроём, обняв её, дыхание наше смешалось, огонь трещал, пока снег укрывал их деревню, тропу, хлев, где мы были вместе.

Утром я ушёл — снег скрипел под сапогами, следы мои тянулись к дороге, нож лежал в кармане, платок грел шею. Вспомнил я хлев — кабана, что ревел под нами, козу, что блеяла, пса, что рычал, индюка, что гоготал, и её — у печи, в сарае, у реки, её тепло между нами. Дед думал: "Всё ему дал — животных, её, себя, пусть несёт дальше". Бабушка думала: "Счастливые дни — хлев, река, печь, с ними тепло моё ушло". Я думал: "Они мои — её тело, его наука, их голоса, и в городе, среди машин, я понесу их с собой, а когда-нибудь вернусь, или детям расскажу".