Два дня Егор не мог выкинуть ее из головы. Работа превратилась в фон — он щелкал по таблицам, но видел только ее: морщинистые руки, хриплый смех, седые волосы между ног. Он злился на себя, пытался отвлечься, но тело помнило ее тепло, и это сводило с ума.

В тот вечер он снова остался в офисе. Начальник ушел, хлопнув дверью, и Егор сидел один, глядя в монитор. Часы показывали одиннадцать, за окном — мартовская темень, и он ждал. Скоро послышалось шарканье колес тележки. Он встал, потянулся, будто невзначай, и шагнул к двери.

Баба Маша появилась в коридоре, толкая тележку с тряпками и бутылками. Халат слегка расстегнут, платок на шее сполз, обнажая седые пряди. Она посмотрела на него, 嘴角 (уголки рта) дрогнули в улыбке.

— Егорка, опять ты тут, — сказала она, и голос ее был теплый, чуть хриплый. — Никак домой не выберешься?

— Дела, — он пожал плечами, чувствуя, как пульс участился. — А вы чего так поздно?

— Привычка, — она остановилась, опершись на тележку. — Ночью никто не мешает, тихо. Да и полы сами не блестят.

Он кивнул, не зная, что сказать. Она шагнула ближе, и запах ее — мыло, пот, чуть травяной — ударил в нос. Егор заметил, как ее грудь шевельнулась под халатом, и отвел взгляд, но она уже поймала его.

— Чего глаза прячешь? — хмыкнула она. — Или опять надумал чего после той ночи?

Он кашлянул, щеки вспыхнули, но он решился.

— А если надумал? — сказал он тише, чем хотел, глядя ей в глаза.

Она прищурилась, будто взвешивая, и улыбнулась шире.

— Смелый стал, Егорка, — сказала она. — А я уж думала, ты меня теперь обходить будешь. Не ждал ведь от старухи такого?

— Не ждал, — признался он. — Но... не против.

— Не против, говоришь? — она подошла ближе, и тепло ее тела коснулось его. — Ну и мне в радость. Только ты не думай, Егорка, что я на большую любовь претендую или на тебя самого. Я ж понимаю — молодой ты, найдешь себе девку рано или поздно. А пока один, и меня хочешь, могу твои потребности удовлетворять. И мне хорошо, и для здоровья польза. Чего зря мучиться?

Он замер, глядя на нее. Ее слова были такими простыми, такими честными, что внутри что-то екнуло. Она не строила иллюзий, не требовала — просто предлагала, и это его зацепило.

— Серьезно? — выдохнул он, и голос дрогнул.

— А чего мне шутить? — она хмыкнула. — В мои годы врать неохота. Хочешь — пойдем, покажу, что еще умею.

Она кивнула в сторону комнаты отдыха, и Егор пошел следом, чувствуя, как сердце колотится.

В комнате отдыха было тесно — диван с продавленной обивкой, стол с пятнами, тусклый свет. Баба Маша разлила чай из термоса, села напротив, чуть раздвинув ноги. Халат задрался, показав колени, и Егор вспомнил, что под ним пустота. Он сел, держа кружку, и смотрел, как она пьет, не торопясь.

— Ну, слушай, Егорка, — начала она, глядя поверх кружки. — В молодости я не гулящая была, не думай. Обычная девка с завода. В двадцать замуж вышла, за Серегу. Он шофером был, добрый, но выпивал. Десять лет с ним прожили, пока не спился. Потом один кладовщик был, Мишка, с нашего склада. Пару раз сходились, втихаря, пока его жена не узнала. И все, больше никого. Не то чтоб не хотела, просто не складывалось.

Она замолчала, глядя в кружку, и Егор увидел в ней женщину, которая жила просто, без лишнего шума. Он коснулся ее руки — шершавой, теплой.

— А сейчас? — спросил он тихо.

— Сейчас? — она подняла глаза. — Сейчас ты вот. Напоминаешь мне, как оно бывает.

Он сжал ее руку, и она ответила, чуть сжав его пальцы. Тишина стала мягкой, теплой.

— Ну что, Егорка, — сказала она, ставя кружку. — Хватит болтать. Покажи, чего надумал.

Он встал, подошел, и она поднялась навстречу. Он притянул ее, чувствуя ее грузное тело, и поцеловал в губы — сухие, но мягкие. Она ответила жадно, но не спеша.

Они дошли до дивана, и она толкнула его вниз. Егор сел, глядя, как она расстегивает халат. Ее промежность открылась — широкая, с густыми седыми волосами, чуть влажной. Она опустилась на колени, кряхтя, и он замер. Ее руки легли ему на джинсы, расстегнули молнию, вытащили его — твердый, горячий, с красной головкой. Она взяла его в рот, медленно, с опытом, и Егор вцепился в диван, сдерживая стон. Ее губы двигались, язык скользил, и он дрожал от этого.

Через минуту она отстранилась, глядя снизу вверх.

— Нравится? — хмыкнула она, вытирая рот.

— Да... — выдохнул он, и она села ему на колени. Халат упал, и она была голая — грузная, живая. Она прижалась, направив его в себя, и он вошел — глубоко, чувствуя ее тепло. Она двигалась, раскачиваясь, грудь хлопала по его груди, живот дрожал.

Потом она слезла, легла на диван, разведя ноги.

— Давай сверху, Егорка, — шепнула она. — Хочу тебя всего.

Он лег на нее, вошел снова, глубже, и она обхватила его ногами. Он двигался, слыша ее дыхание, чувствуя, как она гладит его спину, сжимает ягодицы. Это длилось долго — он то ускорялся, то замедлялся, наслаждаясь ее стонами, ее запахом.

Когда жар накатил, она сжала его и выдохнула:

— В меня, Егорка...

Он сорвался, вбиваясь в нее, и сперма хлынула внутрь — горячая, обильная. Она застонала, дрожа под ним, и он рухнул на нее, тяжело дыша.

Они лежали на диване, потные, слипшиеся. Егор чувствовал, как его сперма медленно вытекает из нее, стекая по ее бедрам — густая, теплая, оставляя липкий след на ее седых волосах и коже. Она шевельнулась, провела рукой по его волосам и хмыкнула.

— Ох, Егорка, — сказала она, и голос ее был хриплый, довольный. — Чувствую, как течет... давно такого не было. Горячее, живое. Прямо как в молодости, когда Серега еще живой был.

Он приподнялся на локте, глядя на нее. Ее лицо блестело от пота, глаза чуть блестели.

— И как вам? — спросил он тихо.

— Хорошо, — она улыбнулась, не насмешливо, а мягко. — А тебе? Не жалеешь, что старуху осчастливил?

— Не жалею, — он провел рукой по ее плечу. — Вы... теплая.

— Теплая, говоришь? — она хмыкнула, глядя на него с легким прищуром. — Ну, спасибо, Егорка. А скажи-ка, как тебе мое тело? Не пугливое, поди, для молодого? Все ж не то, что у девчонок ваших — худых да гладких.

Егор замялся, глядя на нее. Ее грудь лежала мягкими складками, живот дрожал от дыхания, а между ног — те самые седые волосы, теперь влажные от их близости. Он сглотнул, подбирая слова.

— Не пугливое, — сказал он наконец, и голос его был искренним. — Оно... другое. Не как в фильмах. И мне... нравится.

Она рассмеялась — низко, гортанно, и хлопнула его по плечу.

— Нравится, значит? — переспросила она, довольная. — Ну, ладно, Егорка, польстил старухе. А я уж думала, ты глаза закроешь, чтоб не смотреть на мои складки да морщины.

— Да ну вас, — он улыбнулся, чувствуя, как неловкость уходит. — Закрывать ничего не буду. Все как есть — ваше.

— Мое, мое, — она кивнула, глядя на него с теплом. — А ты крепкий, не ожидала. Еще разок зайдешь, или хватит тебе?

Он провел пальцем по ее руке, чувствуя шершавую кожу, и кивнул.

— Зайду, — сказал он. — Если позовете.

— Позову, — она усмехнулась. — А теперь давай, вставай, а то диван развалим.

Они поднялись, посмеиваясь, и начали приводить себя в порядок, пока тишина офиса обволакивала их.

Прошла неделя, и Егор уже не притворялся, что задерживается ради работы. Каждый вечер он тянул время, ожидая скрипа ее тележки. Офис стал для него тайным уголком, где он чувствовал себя живее, чем дома, в своей пустой комнате с гудящим холодильником.

В тот вечер дождь моросил за окном, капли стучали по стеклу, и свет фонарей дрожал в лужах. Егор сидел за столом, глядя в пустой экран, когда услышал шаги — тяжелые, знакомые. Он встал, сердце екнуло, и вышел в коридор.

Баба Маша толкала тележку, чуть сгорбившись. Халат был мокрый у подола — попала под дождь, — а платок сполз, обнажая седые волосы, прилипшие к вискам. Она подняла глаза и хмыкнула.

— Егорка, ты как часовой, — сказала она, и голос ее был чуть усталый, но теплый. — Опять ждешь?

— Просто доделываю, — он пожал плечами, но уголки губ дрогнули. — А вы чего под дождем?

— Мусор выносила, а тут ливень, — она стряхнула капли с рукава. — Мокро, как в болоте. Зато тихо, никто не мешает.

Она прошла мимо, оставляя запах влажной ткани и мыла, и Егор пошел следом. В комнате отдыха она бросила тряпку в ведро и посмотрела на него.

— Чего стоишь? — спросила она, прищурившись. — Чай пить пришел?

— Можно и чай, — он кивнул, чувствуя тепло внутри. — А то вы замерзли, поди.

— Замерзла, — она хмыкнула, садясь на диван. — Ноги гудят, спина ноет. Старость, Егорка, не праздник.

Он сел рядом, протянул ей кружку из термоса. Она взяла, обхватив ее руками, и молчала, глядя на пар. Дождь стучал по стеклу, и тишина была уютной.

— А ты чего задумчивый? — спросила она, глядя сбоку. — Девку встретил, а мне не говоришь?

— Нет, — он покачал головой. — Просто... о вас думаю иногда.

Она подняла бровь, морщины сложились в удивление.

— Обо мне? — переспросила она. — И что ж ты думаешь?

— Что с вами... проще, — сказал он тихо, глядя в кружку. — Не надо притворяться.

Она замолчала, глядя на него, и в глазах мелькнуло тепло.

— Проще, говоришь? — она отхлебнула чай. — Ну, спасибо, что не грузишься. А то я думала, ты скоро сбежишь.

— Не сбегу, — он улыбнулся, и она хмыкнула.

— Посмотрим, — сказала она, откидываясь на спинку. — А я к тебе привыкла, Егорка. Ночью мою, а думаю — придет он или нет.

Она поднялась, потянулась, и халат натянулся на ее грузной фигуре. Егор встал следом, не зная, чего хочет — уйти или остаться.

— Пойду полы домою, — сказала она, беря швабру. — А ты доделывай свои бумажки.

— Давайте помогу, — вырвалось у него, и она обернулась, удивленная.

— Поможешь? — она хмыкнула. — Ну, чудной ты. Ладно, бери ведро.

Он взял тяжелое ведро, пошел за ней в коридор. Она мыла пол, медленно, сноровисто, а он таскал тележку, вытирал пятна, что она пропускала. Это было нелепо — молодой парень, стажер, возится с уборкой, — но ему нравилось. Нравилось смотреть, как она ворчит про грязь, как бросает на него быстрые взгляды.

— Ну ты даешь, — сказала она, когда закончили. — Дома так не убираешь, поди?

— Не убираю, — он улыбнулся. — Но с вами... не то.

— Не то, говоришь? — она выпрямилась, опершись на швабру. — А что ж со мной?

— Легче, — он пожал плечами. — Как будто не надо ничего доказывать.

Она посмотрела на него долго, потом кивнула.

— Хорошо, Егорка, — сказала она тихо. — Ты мне тоже... легкость даешь.

Они дошли до подсобки, где хранились швабры и ведра. Она прислонилась к стене, вытирая руки о халат, и вдруг шагнула к нему.

— Ну что, помощник, — сказала она, и голос ее стал ниже. — Отблагодарю тебя, раз так выручил.

Она потянула его за футболку, прижалась к нему у стены. Егор не успел опомниться, как ее руки скользнули ему под одежду, а губы — сухие, теплые — нашли его шею. Он выдохнул, схватив ее за талию, и она прижалась сильнее, задрав халат. Это было быстро, но жадно — она опустилась ниже, расстегнув его джинсы, и ненадолго взяла его в рот, а потом встала, повернулась спиной и уперлась руками в стену. Егор вошел в нее сзади, чувствуя ее тепло через мокрую ткань халата, и они двигались в тесноте подсобки, пока ведра не загремели от их толчков. Это закончилось скоро — он выдохнул ей в затылок, а она кряхтнула, довольная.

Они отдышались, поправляя одежду. Она повернулась, глядя на него с хитринкой.

— Ну что, Егорка, — сказала она, вытирая пот со лба. — Зайдешь как-нибудь ко мне домой? Борща наварю, посидим. Там спокойнее, чем тут, да и не только борщ будет, если захочешь.

Он замер, не ожидая, но кивнул.

— Зайду, — сказал он, чувствуя тепло в груди. — Позови, приду.

— Завтра приходи, после работы, — она улыбнулась, и морщины смягчились. — А то одной скучно, а ты вроде свой.

Они вышли из подсобки, посмеиваясь, и разошлись — она с тележкой, он с ноутбуком. Но в груди у него было тепло, какого не было раньше.

На следующий вечер Егор стоял перед обшарпанной дверью на третьем этаже панельного дома. В подъезде пахло сыростью и жареной картошкой, лампочка мигала, бросая тени на облупленные стены. В руках он держал пакет — бутылку коньяка, пару яблок, апельсин и торт "Наполеон" в картонной коробке, купленные в магазине у метро. Водку брать не стал — показалось грубо, а коньяк выглядел солиднее. Постучал, и дверь скрипнула, открываясь.

Баба Маша стояла в проеме, в старом халате с мелкими цветочками — выцветшем, чуть коротковатом, едва до колен. Ткань обтягивала ее грузную фигуру, и Егор заметил, как она колышется при движении — под халатом явно ничего не было, ни белья, ни кофты. На ногах — тапки с потрепанным мехом, волосы распущены, седые, чуть спутанные, падают на плечи. Она посмотрела на него, хмыкнула.

— Ну, Егорка, явился, — сказала она, и голос ее был хриплый, довольный. — Проходи, не стой столбом.

Он шагнул внутрь, и его обдало теплом — запахом борща, укропа, чуть прогорклого масла. Квартира была однокомнатной, тесной: узкий коридор с вешалкой, заваленной старыми куртками и шапками, кухонька с потрепанным столом, покрытым клеенкой в ромашках, и одна комната. В комнате — старый диван с продавленным сиденьем, обитый коричневым вельветом, рядом — тумбочка с облупленным лаком, на ней телевизор с антенной, гудящий тихо. У стены стояла кровать — односпальная, с железной спинкой, скрипучей, застеленной выцветшим покрывалом в полоску. На подоконнике — горшок с чахлым фикусом, на стене — ковер с оленями, потертый по краям.

— Разувайся, — она махнула на тапки у порога, такие же потрепанные, как ее собственные. — И садись, сейчас борщ принесу. Не богато тут, но сытно.

Егор разулся, поставил пакет на стол и сел на стул, скрипнувший под ним. Она прошаркала к плите, загремела кастрюлей, и скоро перед ним оказалась тарелка — глубокая, с дымящимся борщом, красным от свеклы, с пятном сметаны. Рядом — кусок черного хлеба, чуть зачерствевший.

— Ешь, — она села напротив, подперев подбородок рукой. — А то я уж думала, не придешь. Испугался, поди, к старухе в гости идти?

— Не испугался, — он взял ложку, вдохнул пар. — Пахнет здорово.

— Ну, ешь тогда, — она улыбнулась, и морщины вокруг глаз смягчились. — А что принес-то?

Он кивнул на пакет, вытащил коньяк, фрукты и торт, ставя на стол.

— Вот, — сказал он. — Не с пустыми руками же.

— Ого, Егорка, — она хмыкнула, глядя на бутылку. — Коньяк, фрукты, торт — прямо ухажер. Не дети, и правда. Ладно, сейчас стаканы найду.

Она встала, и халат качнулся, обрисовав ее бедра — без белья они казались еще шире, мягче. Достала из шкафчика два граненых стакана, чуть мутных от времени, и вернулась.

— Наливай, — сказала она, садясь. — А то после борща расслабиться хочется.

Егор открыл бутылку, плеснул коньяк — ей побольше, себе поменьше. Они чокнулись, стекло звякнуло, и выпили. Коньяк обжег горло, оставив сладковатый привкус, и Егор почувствовал, как тепло растекается по груди.

— Ну что, Егорка, — сказала она, отставив стакан. — Как тебе у меня? Не тесно?

— Не тесно, — он отпил еще, глядя на нее. — Уютно. Дома так не пахнет.

— А дома кто готовит? — спросила она, крутя стакан в руках.

— Никто, — он пожал плечами. — Мать в деревне, а я один в съемной. Пельмени, яичница — вот и все.

— Один, значит, — она хмыкнула, наливая себе еще. — Ну, пей тогда, Егорка. А то худой какой-то, одни кости.

Они выпили снова, и коньяк развязал языки. Она откинулась на стуле, халат чуть разошелся, показав верх ее груди — тяжелой, без лифчика, с бледной кожей.

— Слушай, — сказала она, глядя на него с прищуром. — А ты чего один-то? Молодой, видный, а без бабы. Неужто никто не липнет?

— Не липнут, — он улыбнулся, чувствуя, как алкоголь снимает неловкость. — Или я не замечаю. Да и времени нет.

— Времени нет, — она хмыкнула, отпивая. — А со мной, значит, время есть? Старуху в подсобке гонять?

Он кашлянул, чуть поперхнувшись коньяком, и рассмеялся.

— С вами... само выходит, — сказал он. — Не планировал же.

— Само, говоришь? — она рассмеялась в ответ, низко, гортанно. — Ну, ладно, Егорка, верю. А мне-то что, в радость ведь. Давно такого не было.

Они допили борщ, и она разрезала торт — слои хрустели под ножом, крем выдавился на клеенку. Егор откусил кусок, запил коньяком, и язык развязался еще сильнее.

— А вы чего одна? — спросил он, глядя на нее. — После мужа, ну... не было никого?

— Было, — она пожала плечами, отхлебнув из стакана. — Серега мой спился, а потом Мишка был, кладовщик. Ничего серьезного, пару раз сходились, пока его жена не узнала. А после — тишина. Мужики в мои годы либо храпят, либо в могиле.

— А раньше? — он подался ближе, чувствуя тепло от выпивки.

— Раньше? — она усмехнулась. — Раньше молодая была, ясное дело. С Серегой на речке гуляли, он мне цветы таскал, пока трезвый был. А с Мишкой пили пиво у забора, смеялись. Простое все, Егорка, не кино.

Она встала, прошаркала к серванту, достала жестяную коробку с выцветшей картинкой печенья. Вернулась, открыла — внутри пожелтевшие фото.

— Смотри, — протянула одно. — Это я с Серегой, на речке. А это с Мишкой, у склада.

Егор взял снимок — молодая Маша, в платье, улыбается, рядом мужчина в кепке. На втором — она с пивом, смеется, ветер треплет волосы.

— Красивая, — сказал он, глядя на нее теперь. — Глаза те же.

— Глаза, может, и те же, — она хмыкнула, забирая фото. — А остальное время сожрало. Теперь вот ты — сидишь, коньяк пьешь.

Она налила еще, чокнулась с ним, и они выпили. Коньяк грел, развязывал язык, и Егор вдруг спросил:

— А если б я не пришел? Скучали бы?

— Скучала бы, — она посмотрела на него, и в голосе мелькнула искренность. — Одна сижу, телевизор бубнит, а поговорить не с кем. А ты... ты вроде свой стал.

Он протянул руку, коснулся ее ладони — шершавой, теплой от стакана.

— Я рядом, — сказал он тихо. — Пока зовете.

— Зову, Егорка, — она сжала его пальцы. — Оставайся сегодня. Ночь длинная, кровать скрипит, но места хватит.

Он кивнул, чувствуя, как коньяк и ее тепло смешиваются в груди. Они сидели так, глядя друг на друга, пока телевизор гудел, а за окном стихал дождь.

Коньяк допили, когда за окном совсем стемнело. Стаканы стояли пустые, торт остался недоеденным — крошки прилипли к клеенке, — а яблоки с апельсином так и лежали в пакете. Егор чувствовал, как тепло от алкоголя растеклось по телу, размягчило ноги, развязало язык. Баба Маша сидела напротив, чуть покачиваясь, халат разошелся, обнажая верх ее груди — тяжелой, без лифчика, с темными сосками, проступающими через тонкую ткань. Она смотрела на него, глаза блестели от выпивки, и улыбка ее была ленивая, чуть пьяная.

— Ну что, Егорка, — сказала она, и голос ее был хриплый, тягучий. — Напоил старуху, теперь что делать будешь?

— А что хотите? — он улыбнулся, чувствуя, как язык чуть заплетается. Коньяк гудел в голове, снимал все углы.

— Хочу... — она хмыкнула, откинувшись на стуле. — Хочу, чтоб ты остался. Кровать скрипит, но места хватит. Или пьяный уже, домой побежишь?

— Не побежу, — он встал, чуть пошатнулся, и шагнул к ней. — Останусь.

Она поднялась навстречу, халат качнулся, задрался, и Егор увидел, что под ним пустота — ни трусов, ни кофты, только ее грузное тело, с широкими бедрами и мягким животом. Она схватила его за футболку, потянула к себе, и он почувствовал ее запах — коньяк, пот, чуть укропа от борща. Ее губы — сухие, горячие — нашли его, и они поцеловались, пьяно, жадно, с привкусом алкоголя.

— Пойдем, — выдохнула она, отстраняясь, и повела его в комнату. Кровать стояла у стены — односпальная, с железной спинкой, застеленная полосатым покрывалом, чуть продавленным посередине. Она толкнула его на матрас, и пружины скрипнули под его весом. Егор лег, глядя, как она стоит над ним, расстегивая халат. Ткань упала на пол, и она осталась голая — грудь свисала, колыхаясь, живот лежал складками, между ног — густые седые волосы, чуть спутанные, с темным пятном влаги.

— Ну, Егорка, — сказала она, пьяно хмыкнув. — Смотри, что тебе досталось. Не пугайся, бери.

Он потянулся к ней, схватил за бедра — мягкие, горячие, с грубой кожей, — и притянул к себе. Она рухнула на него, тяжело, пьяно хохотнув, и кровать загудела под их весом. Ее грудь прижалась к его лицу, и он вдохнул ее запах — соленый, терпкий, с ноткой старости. Она рванула его футболку вверх, стащила через голову, и ее руки — шершавые, чуть дрожащие от коньяка — скользнули по его груди, сжали его плечи.

— Крепкий ты, — пробормотала она, наклоняясь к нему. Ее губы прошлись по его шее, вниз, к груди, и она укусила его — не сильно, но с пьяной жадностью. Егор выдохнул, чувствуя, как алкоголь и ее тепло смешиваются в крови. Он схватил ее за задницу — большую, рыхлую, с мягкими складками, — и сжал, притягивая ближе.

Она села на него верхом, раздвинув ноги, и ее промежность — влажная, горячая — прижалась к его джинсам. Он расстегнул молнию, высвободил себя — твердый, горячий, с набухшей головкой, чуть влажной от предвкушения, — и она хмыкнула, глядя вниз.

— Ого, Егорка, — сказала она, пьяно ухмыляясь. — Быстро ты. Ну, давай, не тяни.

Она приподнялась, направила его в себя, и он вошел — глубоко, с хлюпающим звуком, чувствуя ее тепло и мягкость. Она застонала, низко, протяжно, и начала двигаться — не ритмично, а пьяно, неровно, раскачиваясь на нем. Кровать скрипела, железная спинка билась о стену, а ее грудь хлопала по его груди, тяжелая, потная. Егор вцепился в ее бедра, помогая ей, и она наклонилась, дыша ему в лицо коньяком.

— Вот так, мальчик мой, — шептала она, хрипло, срываясь. — Дай мне... дай...

Он перевернул ее, пьяно, неуклюже, и она упала на спину, раскинув ноги. Покрывало скомкалось под ней, кровать загудела громче. Он лег сверху, вошел снова, глубже, чувствуя, как ее седые волосы трутся о его кожу. Она обхватила его ногами — толстыми, крепкими, — и вцепилась в его спину, царапая ногтями. Они двигались, пьяно хохотали, стонали — она громче, он тише, — и комната наполнилась звуками: скрипом пружин, их дыханием, шлепками тел.

— Слушай, Егорка, — выдохнула она, когда он ускорился. — А ты... ничего, да? Не то что Серега... тот пьяный падал...

— А вы... тоже ничего, — он хмыкнул, пьяно, вгоняя в нее сильнее. — Не старуха...

Она рассмеялась, захлебываясь, и сжала его внутри себя. Он почувствовал, как жар накатил, и выдохнул ей в шею:

— Маша... сейчас...

— Давай, — шепнула она, пьяно, жадно. — В меня, Егорка...

Он сорвался, вбиваясь в нее, и сперма хлынула внутрь — горячая, густая, заполняя ее. Она застонала, дернулась под ним, и ее тело задрожало, пьяно, расслабленно. Егор рухнул рядом, тяжело дыша, и кровать скрипнула в последний раз. Они лежали, потные, пьяные, глядя в потолок, где желтело пятно от старой протечки.

— Ох, Егорка, — сказала она, хрипло, повернув голову. — Хорошо-то как... напоил и взял. Чувствую, как течет... теплое...

— Ага, — он улыбнулся, пьяно, глядя на нее. — И мне... хорошо.

— Ну и ладно, — она хмыкнула, протянув руку к его груди, погладила лениво. — Отдыхай, что ли. А то утром башка трещать будет.

Он кивнул, но спать не хотелось. Коньяк держал его в странном состоянии — расслабленном, но живом. Он повернулся к ней, провел рукой по ее животу — мягкому, дрожащему от дыхания, — и ниже, к бедрам. Она лежала, раскинувшись, ноги чуть раздвинуты, и он видел ее промежность — густые седые волосы, мокрые от их близости, с липкими следами его спермы.

— Маша, — сказал он, и голос его был хриплый, пьяный. — А можно... я тебе там... полизать?

Она замерла, повернула голову, и глаза ее округлились от удивления. Морщины на лбу собрались в складки, и она хмыкнула, недоверчиво.

— Чего-о? — переспросила она, пьяно растягивая слово. — Между ног, что ли? Егорка, ты пьян совсем, да? Там же... волосы, да и твое все там, не противно тебе?

Он смотрел на нее, и в этом старом теле — грузном, с обвисшей кожей, с этими седыми зарослями — было что-то, что его заводило. Может, коньяк, может, ее прямота, а может, эта странная смесь уродства и жизни. Он провел пальцем по ее бедру, ближе к тому месту, и кивнул.

— Не противно, — сказал он, и в голосе его было пьяное упрямство. — Хочу. Ты... такая... не знаю, заводишь.

Она рассмеялась — низко, гортанно, чуть захлебываясь, и откинула голову на подушку.

— Ну ты даешь, Егорка, — сказала она, все еще хмыкая. — Никто мне такого... лет сто не делал. Ладно, раз хочешь — давай. Только не жалуйся потом, что невкусно.

Он улыбнулся, пьяно, возбужденно, и сполз ниже по кровати. Она раздвинула ноги шире, лениво, расслабленно, и кровать скрипнула под их движениями. Егор наклонился, чувствуя ее запах — резкий, соленый, смешанный с коньяком и его собственной спермой. Ее седые волосы щекотали ему нос, липкие от их близости, и он провел языком по ее складкам — теплым, мягким, чуть скользким. Вкус был странный — терпкий, с горчинкой, но это только раззадорило его.

Она выдохнула, резко, и рука ее легла ему на затылок, сжала волосы.

— Ох, Егорка... — пробормотала она, пьяно, удивленно. — Ты серьезно... вот это да...

Он двигался языком, глубже, чувствуя, как она дрожит под ним — не сильно, но заметно. Ее бедра напряглись, пальцы вцепились в его волосы, и она застонала — низко, срываясь, как будто не ожидала такого. Егор, пьяный и возбужденный, прижался сильнее, слизывая ее и себя, и это старое тело — с его морщинами, складками, запахом — сводило его с ума. Он не понимал почему, но хотел ее еще, хотел эту странную, живую близость.

— Егорка, ты... черт... — она хрипела, пьяно хохотнув. — Где ж ты... такому научился... ох...

Он поднял голову, вытер рот тыльной стороной ладони, и посмотрел на нее. Ее лицо блестело от пота, глаза были полузакрыты, пьяные, довольные.

— Нравится? — спросил он, хрипло, с пьяной ухмылкой.

— Нравится, — она выдохнула, глядя на него. — Дурак ты, Егорка, но... нравится. Давай-ка сюда, не закончили еще.

Она потянула его к себе, и он лег сверху, пьяно, неуклюже. Джинсы уже валялись на полу, и он вошел в нее снова — легко, скользко, чувствуя, как она обхватывает его. Они двигались, лениво, но жадно, смеясь сквозь стоны, пока кровать не загудела громче телевизора. Ее руки гладили его спину, ногти царапали, и она шептала что-то невнятное — то ли ругательства, то ли похвалу.

Когда он кончил второй раз, сперма смешалась с той, что уже была, и она застонала, пьяно, расслабленно, сжимая его бедрами. Они рухнули рядом, тяжело дыша, и она хмыкнула, глядя в потолок.

— Ну ты, Егорка, — сказала она, хрипло. — Совсем меня... размотал. Спи теперь, а то сдохнем оба.

Он кивнул, чувствуя, как коньяк и усталость наконец берут свое. Она прижалась к нему, грудь легла ему на бок, и они уснули, пьяные, потные, пока телевизор бубнил в углу, а за окном стихал дождь.