Жили-были в Простоквашино кот Матроскин, пес Шарик и Дядя Федор. Ну, Дядя Федор-то в основном в городе жил, с мамой и папой, а в деревне бывал наездами. И вот однажды мама Дяди Федора, женщина строгая, но любопытная, решила проведать сына в Простоквашино. Приехала она с чемоданом, в шляпке модной, и сразу начала порядок наводить: "Что за бардак у вас тут, животные? Где мой Феденька?"

Матроскин, как кот хозяйственный, сразу хвост распушил и говорит:

— А мы тут, между прочим, хозяйство ведем! Молоко доим, огород полем. А вы, гражданка мама, сразу с претензиями. Может, чаю сначала?

Шарик, который в углу с ружьем возился, подхватил:

— Да, давайте чаю! А потом я вам зайца поймаю, зажарим!

Мама Дяди Федора посмотрела на них, прищурилась и говорит:

— Ладно, показывайте, чем вы тут с сыном моим занимаетесь. А то я смотрю, он к вам ездит, а домой только письма пишет.

И вот сели они чай пить. Матроскин разлил по чашкам, Шарик печенье из банки достал, а мама начала расспрашивать. А кот, хитрый, решил похвалиться:

— Мы, между прочим, с Шариком такие мастера стали! Я корову дою, он дрова рубит. А еще мы с ним… — тут он замялся, — ну, в общем, всякое умеем.

Шарик, не поняв, что Матроскин юлит, ляпнул:

— Ага, мы с ним вчера такие дела творили! Я бегаю, он командует, прям как в цирке!

Мама Дяди Федора брови подняла:

— Это что еще за дела? Покажите-ка мне, чем вы тут занимаетесь, пока Феденька в городе.

Матроскин переглянулся с Шариком, и оба поняли — отступать некуда. Кот вскочил, хвост трубой, и говорит:

— Ну, раз просите, сейчас покажем наше мастерство! Шарик, бери ее сзади, а я спереди начну!

Шарик, простодушный, схватил маму за талию, думая, что это какой-то деревенский танец, а Матроскин впереди за лапы ее взял и начал кружить. Мама Дяди Федора сначала опешила, потом засмеялась:

— Ой, вы что, с ума посходили? Это что за представление?

Но Матроскин, вошедший в раж, кричит:

— Это не представление, это искусство! Шарик, держи крепче, щас закрутим!

Шарик, неуклюжий, но старательный, прижал ее к себе, а сам уже лапами по спине елозит, как будто массаж делает. Мама сначала хихикала, потом вдруг покраснела и говорит:

— Да вы что, кот с псом, совсем охамели?

А Матроскин, хитрый, подмигнул Шарику и шепчет:

— Давай, Шарик, покажем ей, как мы в Простоквашино развлекаемся!

И тут началось. Шарик, пес здоровый, лохматый, с этими своими лапищами, как у медведя, не разбирая, что к чему, шагнул к маме Дяди Федора сзади и обхватил ее за талию. Его шерсть — жесткая, пахнущая сеном и собачьим потом — тут же прилипла к ее модному платью, а он, пыхтя от усердия, как паровоз, начал прижиматься к ней всем своим весом. Ясно было, что он думает, будто это какая-то игра, но член у него — толстый, собачий, с красноватым кончиком — уже вылез из шерсти и тыкался ей в бедра, оставляя влажные следы на ткани. Он сопел, толкался, как щенок, который нашел кость, и ничего не понимал, только пыхтел: "Уф-уф-уф!"

А Матроскин, котяра полосатый, с другой стороны подскочил, как заправский танцор. Он лапами — мягкими, но цепкими, с когтями, что чуть вылезли от азарта — схватил маму за плечи и начал вертеть ее, будто в каком-то деревенском вальсе. Его хвост мотался из стороны в сторону, а глаза блестели, как у кота, который сметану углядел. Мама Дяди Федора взвизгнула — громко, с ноткой паники, — потому что Матроскин, пока вертел, "случайно" лапой зацепил ее платье спереди, и пуговицы на груди — большие, перламутровые — разлетелись в стороны. Грудь у нее вывалилась наружу — большая, белая, с розовыми сосками, которые торчали, как два спелых яблочка, подпрыгивая от каждого рывка. Она кричит:

— Ой, животные, вы что удумали? Отпустите меня сейчас же!

Но Шарик, в своем простодушии, только сильнее прижался сзади. Его член — горячий, скользкий — уже терся об ее платье, задрав подол, и я видел, как он елозит между ее ног, туда, где под тонкой тканью проступала ее пизда — аккуратная, с темными волосками, что чуть вылезали из-под трусиков, когда платье задралось выше. Он ляпнул, пыхтя ей в спину:

— Да мы ж стараемся! Это у нас теперь вместо охоты такое!

Мама дернулась, пытаясь вырваться, ее сиськи колыхались, как два полных кувшина молока, а лицо стало красным от смеха и шока. Но тут Матроскин решил, что пора показать "высший класс". Он прыгнул ей на грудь — ловко, как на подушку, — и лапами зацепился за ее шляпку, которая уже съехала набок. Его член — кошачий, маленький, но твердый, с колючим кончиком — высунулся из шерсти и ткнулся ей прямо в ложбинку между сиськами, пока он мурлыкал, как трактор: "Мррр, вот это номер!" Шарик сзади сопел, толкался, его лапы соскользнули ей под платье, и я видел, как он случайно задел ее пизду — горячую, мокрую от суматохи, — и она аж подпрыгнула от неожиданности.

Мама Дяди Федора извивалась между ними, ее грудь моталась из стороны в сторону, соски терлись о шерсть Матроскина, а Шарик сзади пыхтел, тыкаясь членом ей в бедра, чуть не попадая куда надо. Она кричала, но в голосе уже было больше смеха, чем злости:

— Да вы меня совсем затрахали, звери!

Матроскин спрыгнул, Шарик отпрянул, и оба уставились на нее, как на чудо. Ее платье было задрано до пояса, сиськи торчали наружу, а между ног — мокрая ткань трусиков, прилипшая к коже. Она поправила шляпку, тяжело дыша, и посмотрела на них с какой-то дикой смесью возмущения и веселья.

Матроскин, как кот хозяйственный, быстро сориентировался. Он хвостом махнул, усы распушил и говорит:

— Ну, раз уж начали, Шарик, давай до конца номер доведем! Это ж теперь наше искусство!

Шарик, пес простодушный, уши навострил, лизнул нос и кивнул:

— Ага, я готов! Только скажи, куда толкаться!

И тут они снова набросились. Матроскин, ловкий, как гимнаст, прыгнул к ней спереди, лапами за плечи схватился и потянул вниз, на ковер. Мама Дяди Федора плюхнулась на спину, ее сиськи — большие, белые, с розовыми сосками, как два спелых персика — заколыхались, а платье окончательно задралось до пояса. Матроскин, не теряя времени, подскочил к ее лицу, его кошачий член — маленький, колючий, но твердый, как гвоздик — высунулся из шерсти и ткнулся ей прямо в губы. Она ахнула, попыталась отвернуться, но Матроскин мурлыкнул:

— Открывай рот, гражданка мама, щас я тебе покажу, что такое кошачья грация!

Она, от неожиданности и смеха, открыла рот, и Матроскин тут же сунул свой член внутрь, пыхтя и мурлыкая, как трактор на холостых. Его лапы уперлись ей в щеки, а хвост мотался, как метроном, пока он двигался — быстро, но аккуратно, как кот, который сметану лижет. Мама Дяди Федора замычала, ее глаза округлились, но она не вырывалась, только кашлянула, когда колючий кончик задел ей горло.

Шарик, тем временем, сзади подскочил. Он лапами — большими, лохматыми — схватил ее за бедра, задрав платье еще выше, и я увидел ее пизду — аккуратную, с темными волосками, уже мокрую от всей этой суматохи. Но Шарик, пес деревенский, решил зайти с другой стороны. Его член — толстый, собачий, с красноватым кончиком — тыкался куда попало, пока он не нашел ее жопу. Она была тугая, круглая, и Шарик, пыхтя, как паровоз, втиснулся туда одним рывком. Мама взвизгнула, ее голос заглох в горле из-за Матроскина, и Шарик ляпнул:

— Ой, туго пошло! Но я стараюсь, я стараюсь!

Они ебали ее лежа — Матроскин в рот, Шарик в жопу, — и студия наполнилась звуками: влажным чавканьем, собачьим сопением и кошачьим мурлыканьем. Мама Дяди Федора извивалась под ними, ее сиськи мотались из стороны в сторону, соски терлись о ковер, а ноги дергались, пытаясь найти опору. Но звери были в ударе. Матроскин двигался в ее рту, его член скользил по ее языку, оставляя солоноватый вкус, а Шарик толкался сзади, его лапы сжимали ее бедра, оставляя красные следы на белой коже.

Потом Шарик решил сменить позу. Он лапой перевернул ее на живот, поставил раком, и мама Дяди Федора оказалась на четвереньках, ее сиськи свисали вниз, как два полных кувшина, а пизда блестела под светом лампы, мокрая и раскрытая. Шарик, не долго думая, сунул свой член туда — толстый, горячий, он вошел легко, и она застонала, громко, срываясь на крик. Шарик пыхтел, его хвост мотался, как пропеллер, а он приговаривал:

— Вот это охота! Лучше зайца поймать!

Матроскин, не отставая, подлез спереди, снова ткнув свой член ей в рот. Она обхватила его губами, уже не сопротивляясь, и я видел, как ее щеки втягиваются, пока она сосет, а глаза закатываются от этого дикого ритма. Они ебали ее раком — Шарик в пизду, Матроскин в рот, — и она стонала, ее тело дрожало, а пот стекал по спине, капая на ковер. Шарик ускорился, его член шлепал внутри нее, а Матроскин мурлыкал, вгоняя себя глубже, пока она не закашлялась, но продолжала принимать их обоих.

И вдруг она дернулась — сильно, как будто внутри что-то лопнуло. Она кончила, ее крик заглох в горле, заглушенный Матроскиным, а тело затряслось, как в лихорадке. Шарик зарычал, вгоняя себя последний раз, и я видел, как он кончает ей внутрь, его член пульсировал, выплескивая все, что у него было. Матроскин мяукнул, дернулся, и его кошачья сперма брызнула ей в рот, стекая по подбородку.

Они отвалились в стороны, тяжело дыша, а мама Дяди Федора рухнула на ковер, мокрая, растрепанная, но с какой-то странной улыбкой. Она поправила платье, посмотрела на них и сказала:

— Ну и звери вы. Это что, теперь у вас в Простоквашино так гостей встречают?

Матроскин усы разгладил и ответил:

— А как же! Мы любим гостей!

Мама Дяди Федора лежала на ковре, тяжело дыша, с растрепанными волосами и мокрым от пота платьем, которое уже мало что прикрывало. Матроскин с Шариком сидели рядом, довольные, как после хорошей охоты, и переглядывались. Шарик, пес простодушный, лизнул нос, встряхнулся и говорит:

— А давай еще разок, а? Уж больно весело вышло!

Матроскин усы разгладил, посмотрел на маму Дяди Федора, которая все еще улыбалась этой своей странной улыбкой, и мурлыкнул:

— Ну, раз гостья не против, давай покажем, как в Простоквашино второй акт ставят!

Мама только хихикнула, махнула рукой и сказала:

— Ох, звери, вы меня доконаете. Но ладно уж, показывайте, что еще умеете.

И они начали еще разок. Шарик, не теряя времени, подскочил к ней сзади, лапами — большими, лохматыми — схватил ее за бедра и снова поставил раком. Ее сиськи — белые, тяжелые, с розовыми сосками — свисали вниз, колыхаясь, как два мешка с молоком, а пизда — мокрая, раскрытая, с темными волосками — блестела под светом лампы. Шарик ткнулся своим членом — толстым, собачьим, красноватым и скользким — прямо туда, и она застонала, громко, срываясь на крик. Он пыхтел, толкался, его хвост мотался, как флаг, а шерсть прилипала к ее потной спине.

Матроскин, котяра хитрый, подлез спереди, его кошачий член — маленький, колючий, но твердый — снова высунулся из шерсти. Он лапами уперся ей в щеки, ткнулся в рот, и она обхватила его губами, уже не сопротивляясь. Ее язык заскользил по нему, и Матроскин замурлыкал, двигаясь быстро, как будто сметану вылизывал. Ее стоны глохли в горле, заглушенные его членом, а слюна текла по подбородку, капая на ковер.

Они ебали ее снова — Шарик в пизду, Матроскин в рот, — и студия опять наполнилась звуками: влажным шлепаньем, собачьим сопением и кошачьим мурлыканьем. Мама Дяди Федора извивалась между ними, ее тело дрожало, пот стекал по спине, а сиськи мотались в такт их толчкам. Шарик рычал:

— Лучше зайца!

А Матроскин поддакивал:

— Это тебе не молоко доить, это искусство!

И тут в дверь постучали. Громко, настойчиво, как будто кто-то с посылкой пришел. Это был Печкин, почтальон местный, в своей ушанке и с сумкой через плечо. Он тащил здоровую коробку, которую Дядя Федор заказал из города — то ли удочки новые, то ли фотоаппарат для Шарика. Печкин постучал раз, другой, но никто не открыл — в доме было слишком шумно от стонов, пыхтения и шлепков. Он нахмурился, поправил ушанку и пробормотал:

— Это что ж такое творится? Я им посылку принес, а они там… безобразие какое-то!

Но любопытство взяло верх. Печкин приставил глаз к щели в окне, где занавеска чуть отъехала, и замер. А там — мама Дяди Федора на четвереньках, ее сиськи болтаются, пизда мокрая, Шарик сзади толкается, а Матроскин спереди ей в рот сует. Печкин аж ушанку сдвинул, глаза вытаращил и шепчет:

— Вот это да! Это ж не по уставу почты!

Но смотрел он, не отрываясь. Его рука сама потянулась к ширинке, и он вытащил свой член — жилистый, старческий, с седыми волосками вокруг. Печкин начал дрочить, медленно, но с азартом, глядя, как Шарик вгоняет себя в маму Дяди Федора, как ее жопа дрожит от каждого толчка, а Матроскин мурлыкает, засовывая свой колючий член ей в горло. Печкин пыхтел, сопел, его рука двигалась быстрее, и он бормотал:

— Это ж надо, какие звери! А я-то думал, они только молоко пьют да зайцев ловят!

Мама Дяди Федора снова кончила — ее тело затряслось, она крикнула, заглушенная Матроскиным, и Шарик зарычал, выплескивая все ей внутрь. Матроскин мяукнул, дернулся, и его сперма брызнула ей на лицо, стекая по щекам. Печкин за окном не выдержал — его член дернулся, и он кончил прямо на стекло, оставив мутное пятно. Он быстро спрятал все обратно, подхватил посылку и пробормотал:

— Ладно, потом зайду. А то без документов такое не вручишь.

И ушел, пошатываясь, а в доме Матроскин с Шариком отвалились от мамы, тяжело дыша. Она села, вытерла лицо рукавом и сказала:

— Ну вы и звери. Но весело, ничего не скажешь.

Шарик уши развесил и ляпнул:

— А Печкин, кажись, видел. Может, его в следующий раз позвать?

Матроскин фыркнул:

— Вот еще! Пусть сначала посылку принесет!