Витька, мой лучший друг и спутник по летним шалостям, неожиданно уехал в город. Его родители приехали среди недели, забрали его без лишних слов, и я остался один. Деревня без него опустела — тишина давила, а дни тянулись медленно, как густой мёд. Мне было скучно, и я слонялся по двору деда, не зная, чем себя занять. Дед заметил, что я стал часто бегать к соседке, тёте Клаве. Он не спрашивал прямо, но как-то вечером, сидя на крыльце с кружкой кваса в руках, бросил, глядя на закат:

— Ты зачастил к Клаве, внучек, помагаешь ей ? Хорошая она баба, хозяйственная. Муж её давно бросил, а сынок в четырнадцать лет от болезни помер. С тех пор одна живёт, ни с кем не водится. Жалко её, одинокая душа.

Я промолчал, чувствуя, как жар приливает к щекам. Дед и не подозревал, что творится между мной и тётей Клавой, и это было к лучшему. Я сам не мог разобраться в своих чувствах — стыд, любопытство и что-то ещё, чему я не знал названия, тянули меня к ней.

На следующий день тётя Клава поймала меня у своего забора. Я кидал камешки в пыль, когда она вышла из дома в своём цветастом платке и длинной юбке. Её тяжёлые груди колыхались под кофтой, а натруженные руки она вытирала о фартук.

— Что, милый, скучаешь один? — спросила она с лёгкой хрипотцой в голосе. — Пойдём, поможешь мне во дворе убраться, трава везде повыросла. А после я тебя чаем угощу.

Я кивнул, сердце застучало быстрее. Без Витьки всё было иначе — я чувствовал себя уязвимым, но это только подогревало моё волнение. Мы работали весь день: я косил траву, а она полола грядки. Её широкие бёдра покачивались под юбкой, пот стекал по её загорелой шее, и я то и дело ловил себя на том, что пялюсь на неё. Она замечала мои взгляды, улыбалась уголком рта и продолжала работать, будто ничего не происходило.

К вечеру, когда солнце начало садиться, она позвала меня в дом. Я вошёл, вытирая пот со лба. Внутри пахло свежим хлебом и укропом, на столе уже стояла чашка чая и тарелка с пирогами. Тётя Клава сняла платок, её седые волосы упали на плечи, а кофта была расстёгнута сверху, открывая бледную кожу над грудью.

— Где твой друг? — спросила она, наливая мне чай.

— Его родители в город забрали, — ответил я, чувствуя, как горят щёки.

— Жалко, — хмыкнула она, её глаза блеснули. — Но ты ведь не боишься один ко мне приходить, правда?

Она протянула руку и коснулась моей ладони. Её пальцы были тёплыми и чуть шершавыми. Я покачал головой, слов не нашёл. Она улыбнулась шире и встала. Её движения были плавными, но сильными. Подойдя ко мне сзади, она положила руки мне на плечи и наклонилась так, что её дыхание защекотало мне ухо.

— Ты хороший мальчик, — прошептала она. — Помогаешь мне, не то что другие. Люблю тебя как внука своего бы любила.

Она взяла меня за руку, её ладонь, тёплая и шершавая, сжала мою, и повела в спальню. Комната была уютной, пропитанной запахом старого дерева и лаванды: низкий потолок с потемневшими балками, обои с мелкими розами, выцветшими от времени, потёртые шторы, колышущиеся от сквозняка, пропускали слабый свет заката. Большая кровать с пуховой периной и покрывалом с ромашками занимала угол, а на комоде горела свеча, её пламя дрожало, отбрасывая тени на стены, которые плясали, как призраки. За окном стрекотали сверчки, их песня смешивалась с далёким лаем собак, а половицы скрипели под ногами, выдавая каждый наш шаг. Воздух был тёплым, чуть влажным, пахнущим воском и её телом — смесью пота, земли и чего-то терпкого, женского, от чего у меня закружилась голова.

Тётя Клава повернулась ко мне, её тёмные глаза блестели в полумраке, отражая свет свечи, и в них мелькнула смесь лукавства и нежности. Она медленно расстегнула кофту, её натруженные пальцы двигались уверенно, и её груди, полные и тяжёлые, вырвались наружу, тёмные соски напряглись, как спелые ягоды, окружённые бледной кожей с тонкими голубыми венами. Юбка соскользнула с её широких бёдер, обнажив ямочки на боках и тёмный треугольник волос, чуть тронутый сединой, который скрывал её щель, блестящую от пота. Её кожа, бледная, с морщинками у пупка и россыпью родинок на шее, лоснилась, будто отполированная, а седые волосы струились по спине, цепляясь за влажную кожу, касаясь ямочек над её пышной попой. Она была мощной, манящей, как древняя богиня плодородия, и я замер, чувствуя, как мой писюн напрягается в штанах, а в груди сжимается ком из стыда и восторга. "Это неправильно....Она видит меня, как мужчину, а не как мальчишку… Но что, если дед узнает?"

— Чего стоишь, милый? — сказала она, её голос был мягким, с хриплой насмешкой, от которой у меня всё сжалось внутри. — Садись ближе, не укушу… — Она слегка наклонила голову, её седые волосы упали на плечо, а губы растянулись в хитрой улыбке, будто она знала, как сильно я её хочу.

Я сел на край кровати, перина прогнулась подо мной с тихим скрипом, мои худые ноги дрожали, а сердце колотилось так, что я слышал его стук в ушах. Я чувствовал себя маленьким рядом с её пышностью, но её взгляд, тёплый и обволакивающий, придавал смелости. Мои пальцы теребили край рубашки, а в голове крутились мысли: "Я же не умею…

— Тёть Клав, — выдавил я, голос дрожал, будто я снова стал ребёнком, — а вы… часто так с кем-то… ну, вот так?

Она хмыкнула, её глаза сузились, и она села рядом, её бедро коснулось моего, тёплое и мягкое, как подушка, а её запах — смесь лаванды, пота и женственности — окутал меня, заставляя дышать глубже. Её рука легла мне на плечо, её пальцы слегка сжали его, и она ответила, её голос был тихим, с ноткой грусти:

— Давно ни с кем, мой хороший… — Она помолчала, её взгляд стал глубже, будто она вспоминала что-то далёкое. — После мужа, да смерти сына… не было никого. А ты мне напоминаешь их, хочу сделать тебе хорошо.Да и ты мне хорошо делаешь, ты такой нежный и робкий, твоя кожа мягкая, как молоко.

— Спасибо, вы мне тоже очень нравитесь, — выпалил я, щёки запылали, а в горле пересохло.

Она улыбнулась, её рука поднялась к моей щеке, её пальцы, тёплые и пахнущие землёй с мылом, погладили меня, и она наклонилась ближе, её седые волосы упали мне на плечо, щекоча кожу. Её дыхание, горячее, с лёгким запахом мяты и пирогов, коснулось моего лица, и она шепнула, её голос был как тёплый мёд:

—Я научу тебя всему, мой сладкий. Не бойся, всё просто… Делай, как я скажу, и всё будет хорошо.

Она притянула меня к себе, её руки мягко обняли меня за шею, и наши губы встретились — её инициатива, моя робость. Её губы были мягкими, чуть шершавыми, с лёгким вкусом мяты и сахара от пирогов, которые она ела, а её дыхание было горячим, обволакивающим. Я неумело ответил, мои зубы стукнули о её, и я попытался повторить её движения, но она мягко взяла моё лицо в ладони, её пальцы слегка сжали мои щёки, направляя меня. Её язык скользнул ко мне, тёплый и настойчивый, и я ахнул, чувствуя, как кровь бьёт в висках, а мой писюн запульсировал в штанах, натягивая ткань. Она целовала меня медленно, смакуя, её губы то сжимались, то отпускали мои, а её язык мягко исследовал мой рот, будто уча меня. Её пальцы гладили мои щёки, спускаясь к шее, а её грудь прижалась ко мне, тяжёлая и тёплая, её соски тёрлись о мою рубашку, и я чувствовал их твёрдость даже через ткань. Она слегка постанывала, её стоны были тихими, почти мурлыкающими, будто её радовала моя неловкость, моя молодость, и это делало её живее, ближе. Я чувствовал, как её запах меняется — к лаванде и поту прибавился терпкий, женский аромат, от которого у меня закружилась голова. Внутри меня боролись стыд и восторг: "Я целуюсь с бабушкой… Это неправильно… Но как же хорошо… Она такая тёплая… Она хочет меня…"

Она отстранилась, её губы блестели, а глаза горели в свете свечи, отражая её желание. Я выдохнул, голос дрожал, будто я пробежал километр:

— Это… это нормально, что я так плохо целуюсь? Вдруг вам не нравится?

— Нормально, мой хороший, — хмыкнула она, её голос был хриплым, но ласковым, и она провела пальцем по моей щеке, оставляя тёплый след. — Ты учишься, а я люблю учить… Мне нравится твои сладкие губки и ротик.

Она легла на кровать, перина скрипнула, принимая её пышное тело, её груди растеклись по бокам, а бёдра раздвинулись, открывая её щель, влажную и манящую. Свеча бросала тёплый свет на её кожу, подчёркивая морщинки у шеи, ямочки на бёдрах, россыпь родинок на её животе, которые казались звёздами на бледном небе.

Её седые волосы разметались по подушке, цепляясь за влажную кожу, а её запах — пот, лаванда, женственность — стал сильнее, заполняя комнату. Она взяла мою руку, её пальцы сжали мои, и положила её на свой живот, мягкий и тёплый, где кожа собиралась в лёгкие складки.

— Потрогай меня, милый, — сказала она, её голос был низким, с лёгкой насмешкой, но в нём чувствовалась нежность. — Узнай, что мне нравится… Не бойся, я покажу.

Мои пальцы, дрожа, скользнули по её коже, тёплой и чуть влажной от пота, к её бёдрам, где ямочки прогибались под моим касанием, а потом к её щели, влажной и горячей, окружённой густыми волосами с нитями седины. Она направила меня, её рука сжимала мою, показывая, как тереть её клитор, её пальцы двигались медленно, обучая. Её дыхание стало глубже, она слегка выгнулась, её груди колыхнулись, а соски напряглись ещё сильнее, будто прося ласки. Я тёр её, мои пальцы скользили по её влаге, чувствуя, как она пульсирует под моими касаниями, а она стонала, её голос был хриплым, полным наслаждения:

— Здесь… вот так, мой хороший… Ох, как хорошо… Не бойся, сильнее… Да, вот так… Умничка, милый…

Её попа приподнималась, прося больше, её бёдра сжимались, а кожа блестела от пота, отражая свет свечи. Её запах стал ещё резче, терпкий и женский, и я чувствовал, как мой писюн торчит, истекая смазкой, пропитывая штаны. Я смотрел на неё, на её раскрасневшееся лицо, на её полуприкрытые глаза, и не мог поверить, что это я заставляю её так стонать. Я спросил, голос сорвался от волнения:

— Тёть Клав, вам правда нравится? Я… я всё правильно делаю?

— Ох, нравится, мой сладкий, — выдохнула она, её глаза блестели, а губы растянулись в тёплой улыбке. — Ещё, мой хороший, не останавливайся… Хочу кончить от твоих маленьких и нежных пальчиков. ..

Она вдруг сжала мою руку сильнее, её бёдра дрогнули, и она кончила, её щель запульсировала под моими пальцами, горячая влага хлынула, стекая по её бёдрам, оставляя блестящий след. Её стоны наполнили комнату, смешиваясь со скрипом перины и потрескиванием свечи, а её лицо раскраснелось, глаза закрылись, и она выдохнула, её голос был полон тепла:

— Давно меня так не баловали… Ты молодец, мой хороший… Ох, как хорошо…

Она потянула меня за пояс, её пальцы быстро стянули мои штаны, и мой писюн, твёрдый вырвался наружу, истекая смазкой. Она коснулась его, её пальцы были лёгкими, дразнящими, и она шепнула, её голос был тёплым, но настойчивым:

— Хочу тебя внутри, мой милый… Давай, войди в меня … Хочу почувствовать тебя в себе …

Она легла на спину, её груди покачивались, а бёдра раздвинулись шире, открывая щель, блестящую от её оргазма. Я лёг на неё, её тело было мягким и горячим, как тёплое одеяло, её кожа прилипала к моей, а её запах кружил голову.

Она направила мой писюн, её пальцы слегка сжали его, и я вошёл в неё, чувствуя, как её влагалище обхватывает меня — тёплое, живое, глубже, чем её рот в бане. Я ахнул, мои руки вцепились в перину, а она обняла меня, её ладони гладили мою спину, слегка царапая ногтями, оставляя тёплые следы.

— Двигайся, как тебе хочется, — шептала она, её губы коснулись моего уха, её дыхание было горячим, с лёгким стоном. — Я хочу почувствовать твою сперму в себе, молодую и горячую...

Я двигался, неловко, но её бёдра поднимались навстречу, её стоны смешивались с моим дыханием, а перина скрипела в такт нашим движениям. Её груди прижимались ко мне, тёплые и мягкие, её соски тёрлись о мою грудь, а запах — пот, лаванда, её женственность — кружил голову. Я чувствовал, как её влагалище сжимает меня, будто обнимая, и это было лучше, чем в бане, потому что теперь она была только моей. Я кончил, изливаясь в неё, горячие струи брызнули, и она ахнула, её пальцы вцепились в мои плечи, её тело задрожало, будто она тоже была на грани. Она шепнула, её голос был хриплым, полным наслаждения:

— Ох, милый, как же мне нравится чувствовать твою горячую сперму внутри… — Она провела пальцами по своему бедру, где блестящая струйка стекала, смешиваясь с её влагой, и её глаза блеснули, полные лукавого наслаждения. — Такая молодая, такая тёплая… Ты так щедро меня наполнил, мальчик …

Хочешь ещё побаловать бабушку? — Она помолчала, её взгляд стал хитрым, и она добавила, понизив голос: — Есть у меня для тебя кое-что новое… Попку мою никто не пробовал… Хочешь стать первым?

— Правда никто? — спросил я, голос дрожал от любопытства, а в груди снова закрутился вихрь из стыда и восторга. — А… не больно будет?

— Не будет, мой сладкий, — хмыкнула она, её улыбка была лукавой, а её пальцы коснулись моей щеки, успокаивая. — Я покажу, как надо… Доверяй бабушке, она всё сделает хорошо.

Она достала баночку с маслом, пахнущим травами и мёдом, и смазала себя, её пальцы двигались медленно, дразняще, скользя по её анусу, оставляя блестящий след. Потом она смазала мой писюн, который снова твердел под её прикосновениями, её пальцы были тёплыми, мягкими, и она шепнула, её голос был обволакивающим:

— Чувствуешь, какой ты твёрдый? Будет хорошо, мой хороший… Я хочу тебя там…

Она встала на колени, прогнувшись, и её большая задница, пышная и мягкая, открылась передо мной, как спелый плод. Её широкие бёдра слегка покачивались, кожа блестела от пота, а ямочки на её боках казались глубокими тенями в свете свечи. Её анус, тёмный и блестящий от масла, был прямо передо мной, чуть выше её щели, которая всё ещё блестела от её оргазма и моей спермы, стекающей вниз, оставляя влажный след.

Две её дырочки, манящие и запретные, пульсировали в такт её дыханию, и я не мог отвести взгляд — её попа была огромной, мощной, с мягкими складками, которые дрожали от её движений. Её седые волосы соскользнули по спине, цепляясь за влажную кожу, а её груди свисали, покачиваясь, как спелые плоды. Она посмотрела через плечо, её глаза блестели, и шепнула, её голос дрожал от предвкушения:

— Осторожно, мой хороший… Хочу почувствовать тебя в своей попке…

Я вошёл в неё медленно, мой писюн скользнул в её анус легко, благодаря маслу, но он был тугим, горячим, и я замер, боясь сделать ей больно.

Она тихо охнула, её рука скользнула к своей щели, лаская себя, её пальцы двигались быстро, а её дыхание стало прерывистым. Я двигался осторожно, слыша, как она постанывает, её голос был хриплым, полным наслаждения:

— Хорошо… Ох, как хорошо, мой сладкий… Двигайся, мне нравится… Ещё, не бойся… Ты такой нежный…

Её стоны стали громче, она ласкала себя, её груди подпрыгивали в такт моим движениям, а волосы цеплялись за спину, слипаясь от пота. Перина скрипела, свеча потрескивала, а её запах — пот, масло, её оргазм — заполнил комнату, смешиваясь с лавандой. Я кончил, изливаясь в её попу, горячие струи брызнули, и она ахнула, её щель запульсировала под её пальцами, и она кончила, её тело содрогнулось, а стоны перешли в тихий вскрик. Она легла на бок, её дыхание было тяжёлым, а кожа блестела, будто отполированная. Я заметил, как струйка моей спермы вытекла из её попы, стекая по её бедру, оставляя блестящий след, а из её щели капала её влага, смешиваясь с моей. Она посмотрела на это, её губы дрогнули, и она сказала, её голос был хриплым, с лёгкой насмешкой:

— Видишь, как ты меня визде поимел ? Никто так не делал… Ты первый, мой хороший…

Я лежал, чувствуя себя на вершине мира, а стыд окончательно отступил, сменившись гордостью. Без Витьки её тело было моим, и я спросил, голос дрожал, но в нём звучала надежда:

— Тёть Клав, а вы ещё позовёте?

— Позову, мой сладкий, — хмыкнула она, гладя меня по щеке, её пальцы оставили тёплый след. —Иди домой, что бы дед не заметил, что тебя нет поздно и не волновался … Мы с тобой ещё столько всего попробуем…

Я ушёл домой, её запах остался на моей коже, а образ её тела — её груди, её щели, её попы — кружил голову. Дед ничего не заметит, а я был частью её тайного мира, полного страсти и обещаний. Ночь была тёплой, звёзды горели над деревней, а я знал, что завтра снова пойду к ней, чтобы помогать, чтобы учиться, чтобы чувствовать себя особенным.

Вечер был душный, сверчки трещали в траве, а луна висела над деревней, заливая всё холодным светом. Дед сидел на крыльце, покуривая трубку, табак горчил на языке, и ждал внука. Он весь день где-то носился, а после обеда ушёл к Клаве, сказал, что траву косить поможет. Клава — баба добрая, хозяйственная, хоть и одинокая. Я не возражал, пусть малец помогает, но в груди шевельнулась тревога — уж больно часто он к ней бегает.

Часов в девять я спохватился — внука нет. Дом тёмный, кровать его холодная, будто и не ложился. «Куда запропастился, чертёнок?» — подумал я, нахмурившись. Тревога кольнула сильнее, и я решил пойти к Клаве. Может, засиделся у неё. Надел старую куртку, взял фонарь, но не зажёг — луна светила, как фонарь, да и не хотел шуметь. Шёл через двор, сапоги шуршали по траве, пахло сыростью и дымом от соседских печей. Где-то квакали лягушки, калитка у Клавиного забора скрипнула, и я остановился, прислушиваясь. Тишина, только сердце стучит, да колени ноют — старость, будь она неладна.

Её дом стоял тёмный, но в спальне, где окно низкое, дрожал слабый свет, будто от свечи. Я хотел постучать, но замер — тень мелькнула за потёртой шторой, и голос, низкий, хриплый, донёсся изнутри. Подкрался ближе, стараясь не хрустнуть веткой, и заглянул в щель между занавесками. То, что я увидел, будто ножом по сердцу полоснуло, а потом жаром в пах ударило.

Мой внучек, худой, был на большой кровати с пуховой периной, а под ним — Клава, голая, пышная, как спелая тыква. Он был сверху, его бёдра двигались, резкие, неумелые, а она стонала, её тяжёлые груди, с тёмными сосками, колыхались в такт, блестя от пота. Её седые волосы разметались по подушке, широкие бёдра, с ямочками и родинками, поднимались навстречу ему, а кожа, бледная, с морщинками у пупка, лоснилась в свете свечи. Я услышал её шепот, обрывочный, хриплый: «…не спеши… вот так…» — и замер, будто громом ударенный.

«Господи, что ж это?» — мелькнуло в голове. Хотел ворваться, оттащить мальчишку за уши, отругать Клаву за то, что мальца совратила. Она ж ему в бабки годится! Но ноги приросли к земле, а глаза, будь они неладны, не отрывались. Клава была красива, как в молодости моя Маша, когда мы в сарае кувыркались, пока её отец не видел. Я вспомнил Машу — её мягкие груди, её смех, как она шептала мне в темноте, и как её не стало десять лет назад. Клавины стоны, её тело, старое, но полное жизни, разбудили во мне что-то, чего я давно не чуял.

Мой старый член, сморщенный, с седыми волосками у основания, вдруг зашевелился в штанах, будто вспомнил молодость. Он был не тот, что в двадцать лет — кожа потемнела, вены проступили, но твёрдость вернулась, горячая, живая. Я тяжело дышал, пот стекал по лбу, а стыд боролся с вожделением. Клава перевернулась, встав на колени, её попа, пышная, с мягкими складками, открылась, и я увидел, как внук, смазав её маслом, вошёл в неё сзади, в анус, медленно, но жадно. Она ахнула, её рука скользнула к своей щели, лаская себя, а груди, тяжёлые, с синими венами, подпрыгивали, тени от них плясали на стене. Её стоны стали громче, она шептала что-то, и я расслышал: «…хорошо… давай…»

Я не выдержал. Рука сама сунулась в штаны, пальцы, натруженные, с мозолями, сжали мой член, твёрдый, несмотря на годы. Я дрочил его, чувствуя, как колени дрожат, как грудь сдавило, будто камнем прижало. Хотелось крикнуть, ворваться, а то и присоединиться — Клава была женщиной, настоящей, и её тело, блестящее от пота, звало, как сирена. Я видел, как она выгнулась, её щель запульсировала под её пальцами, а внук застонал, изливаясь в её попу. Я кончил, горячие струи брызнули в ладонь, и я чуть не рухнул, хватаясь за забор, дыхание сипело, как у загнанной лошади.

Клава легла на бок, её кожа лоснилась, а по её бедру, бледному, с ямочками, стекала тонкая струйка спермы, блестя в свете свечи, как роса на траве. Внук лежал рядом, его лицо пылало, а она гладила его, шепча что-то ласковое. Я попятился, ветка хрустнула под сапогом, и я замер, боясь, что заметят. Но они не услышали. Я побрёл домой, спотыкаясь в темноте, запах травы и сырости бил в нос, а ноги дрожали, будто после долгой дороги.

Дома я рухнул на кровать, но сон не шёл. В голове крутились картины — Клавины груди, её попа, стоны, и мой внук, мальчишка, который стал мужчиной у меня под носом. Что делать? Ругать его? Отлупить за то, что полез к соседке? Клаву отчитать, что соблазнила пацана? Или радоваться, что малец живёт, а Клава, одинокая, нашла утешение? А как ей завтра в глаза смотреть, когда она к колодцу пойдёт, зная, как она под внуком стонала? И стыд за себя — за то, что смотрел, за то, что тёр свой старый член, как пацан, за то, что хотел её, вспоминая Машу. Мысли жгли, сверчки стрекотали, а ночь тянулась, не давая покоя. Я ворочался, глядя в потолок, и думал — сказать ли им что-то утром или промолчать, будто ничего не видел.