Утро было сырым, роса блестела на траве, а петухи орали, как на бойне. Я не спал, глаза жгло, башка трещала, будто после браги. Внук спал, его рожа была спокойной, будто он не драл Клавку под моим носом. Всю ночь перед глазами стояла она — её пышная попа, тяжёлые сиськи, хриплые стоны. Стыд за то, что подглядывал, за то, что тёр свой старый хер, как пацан, резал, как нож, но похоть жгла сильнее — Клава, горячая, живая, разбудила во мне зверя, которого я думал, давно сдох. Надо было разобраться, пока сплетни не поползли, пока баба Нюра или тёска не пронюхали.

Я натянул рубаху, вонючую от пота, и потащился к ней. Солнце едва вылезло, воздух пах сырой землёй и дымом от печей, собака лаяла где-то, телега скрипела вдали. Спина ныла, колени хрустели, но злость гнала вперёд, как кнутом. Сапоги чавкали по грязи, я шёл через луг, сердце колотилось — от гнева, а может, от того, что знал, как она выглядит без тряпок.

Её дом стоял тихо, забор покосился, простыни сушились во дворе, болтаясь на ветру. Клава была у колодца, тянула ведро, платок сбился, седые волосы торчали, а кофта обтягивала её сиськи, колыхаясь, когда она дёргала верёвку. Я кашлянул, она обернулась, её тёмные глаза сузились, будто почуяла беду.

— Клавдия, разговор есть, — начал я, голос хрипел, как у пса. — Что ж ты творишь?

Она поставила ведро, вытерла руки о фартук, пальцы дрогнули, но рожа была твёрдой.

— Чего тебе, Пётр? — бросила она, голос резкий, но с тревогой. — Выкладывай, не тяни.

— Не тяни? — рявкнул я, шагнув к ней, гравий хрустнул. — Ты с моим внуком путаешься, старая шалава! Вчера видел, как ты под ним в спальне извивалась, как сука!

Её щёки вспыхнули, она отступила, сжала фартук, но глаза метнули злость.

— Подглядывал, хрыч старый? — огрызнулась она, голос задрожал. — А твой пацан сам ко мне лез, помогал по дому! То что я делала, поможет ему в будущем в жизни, будет знать как с бабами обходиться.

Ты его совратила, Клав! Он только в 7 классе, а тебе за шестьдесят! Позор, если б кто узнал на всю деревню!

— Никто не знает! — крикнула она, глаза заблестели, голос сорвался. — Не смей, Пётр, не трынди никому!

— А что, если скажу? — прошипел я, шагнув ближе, её запах — мыло, пот, бабская тёплость — ударил в нос. — Расскажу, как ты мальчика в койку затащила, и пиздец тебе!

Она побледнела, губы задрожали, она вцепилась в мой рукав, пальцы впились в ткань.

— Пётр, не надо, — прошептала она, голос сломался. — Умоляю!

Я смотрел на неё — её сиськи вздымались, глаза блестели от страха, а тело, пышное, было так близко, что я чуял её жар. Мой хер, старый, сморщенный, с венами и седыми волосками, зашевелился, медленно твердея. Злость смешалась с похотью, я схватил её за плечи, мои мозолистые пальцы впились в её мягкую кожу.

— Хочу тебя, Клав, трахнуть, бабу лет 10 уже не трахал, а тут встал на тебя — прорычал я, голос как у волка. — Дашь мне, как ему дала, или всем расскажу.

Она ахнула, глаза расширились, она била меня по груди, её ногти рвали рубаху.

— Сдурел, Пётр?! — заорала она, голос дрожал. — Отпусти, не смей!

— В дом! — рявкнул я, толкая её к двери. Она упиралась, её ноги скользили по траве, но я был сильнее, хоть спина трещала, а дыхание сипело. — Хочешь позора? Двигай!

Мы ввалились в кухню, дверь хлопнула, пахло хлебом, укропом и её потом. Клава билась, её ногти царапали мои руки, оставляя кровавые полосы, но я швырнул её к столу, её бёдра ударились о край, тарелки брякнули. Она кричала, голос полон злости:

— Убери лапы, кобель вонючий! Не трогай!

— Заткнись! — прошипел я, рванув её кофту. Пуговицы разлетелись, её сиськи — тяжёлые, с тёмными сосками, покрытые родинками — вывалились, колыхаясь. Она попыталась прикрыться, но я отшвырнул её руки, мои пальцы сжали её сиськи, грубо, до синяков, чувствуя их вес. Её кожа, бледная, с морщинками у шеи, лоснилась от пота, седые волосы липли к плечам, а глаза горели — страх, злость, отчаяние.Я повел ее в спальню.

Я завалил бабку на кровать и пытался взгромоздиться поверх неё.

Она упиралась мне в грудь руками, отталкивала, поджимала ноги и пыталась пнуть. Один раз ей всё же удалось отпихнуть меня. Клава вскочила и попыталась проскочить мимо деда, но дед поймал её, сгрёб в охапку и поволок опять внутрь комнаты. Он силой нагнул старуху над столом, подпёр ее сзади, одной рукой схватил её за седые волосы и удерживая таким образом от попыток освободиться, другой рукой внаглую полез под юбку. Запустив туда свою ладонь, дед, с явным рвением, обхаживал Клавдию, похоже нацеливаясь добраться до её промежности. И по всему ему это удалось. Он стал яростно натирать у соседки между ног, она даже осела немного от его поползновений. После этих манипуляций дед, вдохновлённый и поощряемый безнаказанностью, полез к ней под трусы. Она дёрнулась и по всему видать обломала его, плотно сжав свои ноги. Тогда он убрал оттуда свою руку, бесцеремонно поднял юбку поверх старой задницы и стал решительно стягивать с неё трусы.

Она, распластанная по столу, никак не могла воспротивиться и не дать ему сделать это.

Дед уже заголил дряблую попку соседки и приложив немного усилий всё-таки просунул свою ладонь ей между ног. Его пальцы проникли в уже растревоженное старое лоно и орудовали там, доводя женщину до изнеможения.

Клава вполголоса что-то выдавливала из себя, наверно просила прекратить. Но совсем скоро затихла, потом стала издавать похожие на стоны звуки или плачь, и в конце концов начала стонать всё громче. Через небольшой промежуток времени старушка вскрикнула и обмякла. Дед воспринял, видимо, её возглас и состояние, как сигнал к действию. Он тут же растегнул брюки и вывалил из них своё хозяйство, оно было намного больше чем у внука, затем не теряя времени, сразу же, приставил своё достоинство к разгорячённому лону, поводил головкой по её старым половым губам и напирая на Клаву с ходу вогнал своё орудие в её заранее подготовленное для вторжения влагалище.Соседка подалась под напором свёкра, и застонала под ним.

Судя по тому, как ревностно и грубо, дед имел соседку, скорее всего в отместку той за упрямство, и несговорчивость, и внука, он очень ее хотел.

Распаляясь всё больше, трахая старую соседку, дед будто помолодел и скинул не один десяток лет. Он так усердно трудился над соседкою, которая была ровесницей его жены , что войдя во вкус забыл про всякую осторожность.

— Я думала у тебя уже не стоит...

— Молчи, старая развратница! — прорычал я, входя в неё резко. Я двигался грубо, мои бёдра бились о её, стол скрипел, её сиськи шлёпались о дерево, посуда звенела. Её крики, хриплые, полные боли, разносились поспальне, её тело дёргалось, но я держал её, мои руки сжимали её бёдра, оставляя красные пятна.

Я драл её, мои движения были тяжёлыми, грубыми, её пизда увлажнилась, обхватывая меня, а её крики смешались с хрипами. Она билась, её ногти рвали мою кожу, но я чувствовал, как её тело поддаётся, как её бёдра дрожат.

Она хрипела, её лицо пылало, пот стекал по её вискам, а глаза были полузакрыты. Я чувствовал, как её пизда сжимает меня, как её тело дрожит, и вдруг её стоны изменились — тише, глубже, почти против её воли. Она кусала губы, её пальцы сжали стол, и я понял — ей нравится. Клава, стиснув зубы, думала, как её тело предаёт её: боль жгла, унижение резало, но жар внизу, этот проклятый кайф, пробивался, и она ненавидела себя за это. Её пизда запульсировала, она ахнула, её бёдра дрогнули, но я остановился, не давая ей кончить — годы не пускали меня дальше, оргазм не шёл.

Я выдернулся, тяжело дыша, пот заливал глаза, спина резала, как ножом.

Клава лежала, её сиськи вздымались, пот стекал по ложбинке между ними, а пизда блестела, мокрая и сочная. Я посмотрел на её зад— пышную, с ямочками, блестящую от пота, и похоть вспыхнула снова. Вчера внук драл её там, и я хотел того же. На столе стояла банка с маслом, воняющая травами. Я зачерпнул, смазал её анус, мои пальцы скользили по её коже, а она ахнула, её тело напряглось, она рванулась.

— Нет, Пётр, не надо! — заорала она, её голос сорвался, она билась, её руки молотили стол, ногти ломались, оставляя борозды. — Больно будет, у тебя большой умоляю, не смей!

— Заткнись! — рявкнул я, придавливая её, мои колени вдавили её бёдра, не давая шевельнуться. — Хочешь, чтоб я всем растрепал? Терпи!

Я вошёл в неё медленно, её анус был тугим, горячим, как угли, она закричала, её голос разнёсся, полный боли:

— Пётр, больно! Хватит, сволочь, остановись!

Её крики резали, слёзы текли по её щекам, пот смешивался с ними, а её тело дрожало, как у загнанного зверя. Я двигался, мои бёдра шлёпали о её попу, масло хлюпало, её сиськи тёрлись о стол, соски оставляли влажные следы. Её седые волосы липли к спине,, а крики переходили в хрипы, полные муки. Я сжимал её бёдра, мои пальцы впивались, оставляя синяки, и вбивался, чувствуя, как её анус сжимает, как её боль гудит в её голосе.

— Ори, Клав, — хрипел я, шлепки эхом разносились, пот заливал глаза. — Никто не услышит!

Её крики слабели, она хрипела, её тело дрожало, слёзы текли, а рука, ослабев, упала на стол. Я чувствовал, как её анус пульсирует, как её жар жжёт, и похоть, наконец, накрыла меня. Я кончил, мои слабые струйки, горячие, излились в неё, и я зарычал, мои колени подкосились, я рухнул на неё, хрипя, как дохлый конь. Она ахнула, её тело дрогнуло, но она не кончила — боль задавила всё, её лицо было мокрым от слёз.

Я отступил, ноги дрожали, рубаха липла к спине, дыхание сипело. Клава лежала на столе, её тело блестело от пота, сперма и масло стекали по её бедру, оставляя липкий след на бледной коже. Её глаза были закрыты, губы дрожали, кофта висела лохмотьями, платок валялся на полу.

— Взял своё, вали.И не кому не говори.

— Не скажу, — прорычал я, застегивая штаны, голос тяжёлый, как гиря. — Но теперь будешь нас с пацаном обслуживать. Вечером жди, или завтра, но мы придём.

Она молчала, её глаза открылись, полные злости и страха. Я вышел, дверь скрипнула, утренний воздух хлестнул по морде, остужая. Я поплёлся домой, спина ныла, в груди было пусто — стыд за её слёзы, за грубость, но и власть, как в молодости. Внук спал, не ведая, что я сделал. Я думал — говорить ли ему, или молчать. Клава теперь моя, её страх держит её, но что дальше? Я сел на крыльцо, глядя на солнце, и думал, как жить в деревне, где тайны стали тяжёлыми, как камни.

Я вышел, дверь скрипнула, утренний воздух хлестнул по морде, остужая. Сапоги чавкали по грязи, солнце поднималось, а в груди было мутно — стыд за её слёзы, за грубость, но и власть, как в молодости. Деревня просыпалась, петухи орали, где-то мычала корова, а я думал о Клаве, о том, как она стонала, как ломалась подо мной. И о пацане — он должен знать, что вечером мы пойдём к ней, но пока пусть гадает.

Дома я ввалился в избу, скрипнув половицами. Внук уже проснулся, сидел за столом, жевал хлеб, его глаза были сонные, волосы растрёпаны. Он глянул на меня, но ничего не спросил — пацан ещё не чуял, что я знаю про него и Клавку. Я сел напротив, налил воды из кувшина, глотнул, чувствуя, как горло пересохло. Мой хер всё ещё ныло от утреннего, а в башке крутилась её попа, её крики.

— Чего такой хмурый, деда? — буркнул он, отрывая корку.

Я ухмыльнулся, глядя на него, мои глаза щурились, как у кота, что поймал мышь. Загадка в голосе была, чтоб он не сразу смекнул, но почуял — что-то затевается.

— Вечером к соседке Клаве зайдём, — сказал я, медленно, смакуя слова. — Надо ей по дому помочь. Дел там… невпроворот.

Он замер, хлеб застрял в руке, глаза метнули тревогу, но он промолчал, только щёки чуть покраснели. Я встал, хлопнул его по плечу, мои пальцы сжали крепко, и вышел на крыльцо, оставив его гадать. Вечер будет жарким, а Клавка… Клавка уже наша, и пацан скоро узнает, что делить её придётся.