Дело было в начале 2000х.Я вернулся в Новотитаровскую с тяжёлым сердцем. Деревня встретила меня пыльными дорогами, запахом свежескошенной травы и далёким мычанием коров. После смерти мамы и аварии, что приковала отца к кровати, жизнь в Краснодаре, в нашей съёмной квартире, стала невозможной. Отец, некогда крепкий мужик, теперь был тенью себя прежнего — парализованный, с пустым взглядом, едва шевелящий пальцами. Мне, двадцатидвухлетнему парню, только что окончившему университет, пришлось бросить все мечты о городской жизни и вернуться к бабушке, в её маленькую избушку.Бабушка, Валентина Ивановна, была женщиной из стали. В свои шестьдесят два года она держала хозяйство, работала в сельсовете и не жаловалась, хотя я видел, как её глаза краснели от слёз по вечерам. Её дом был скромным: одна комната с большой кроватью, где спали отец и она, раскладушка для меня у стены, да кухня с маленьким душем, где еле помещалась жестяная кабинка. Жизнь в деревне была тяжёлой: корова, свинья, куры, огород — всё требовало рук. Я помогал, как мог. В сельсовете меня устроили по блату — сидел за старым компьютером, вёл какие-то списки, бегал по поручениям. Зарплата была мизерной, но на хлеб и лекарства отцу хватало.Отец… Видеть его таким было больно. Я мыл его, переворачивал, менял простыни. Он почти не говорил, только иногда мычал что-то невнятное. Бабушка массировала его ноги и спину, чтобы не было пролежней, и всё время шептала ему что-то ласковое, как будто он всё ещё был её маленьким сыночком. Я смотрел на неё и поражался: как в ней хватало сил? Она была невысокой, но крепкой, с широкими бёдрами и полной грудью. Короткие, чуть тронутые сединой волосы, всегда собранные в аккуратный пучок, и натруженные руки. Иногда, когда она переодевалась за шифырмой в углу комнаты, я невольно замечал её силуэт — округлости тела, тёмные тени волосков между ног, мелькнувшую полоску кожи. Она не стеснялась меня, и я старался не смотреть, но в деревне, где я видел только её, эти моменты будили во мне что-то тёмное, запретное.— Сашка, тебе бы девку найти, жениться, — говорила она за ужином, наливая мне борщ. — Нельзя тебе тут заживо гнить. Молодой ведь, кровь горячая.— А вас с отцом кто тянуть будет? — отвечал я, глядя в тарелку.

— Ты ж одна не справишься.Она вздыхала, подходила ко мне, обнимала крепко, прижималась щекой к моей макушке. Её руки пахли землёй и мылом, а в голосе дрожали слёзы.

— Живу ради вас с отцом, Сашка. Ради вас.

Ночи в избушке были душными. Лето в Краснодарском крае не щадило, и даже открытые окна не спасали. Я лежал на раскладушке, слушая, как поскрипывает кровать, где спали отец и бабушка, и пытался не думать о том, как тесно нам всем в этой жизни. Друзей у меня не было — в деревне я был чужак, да и времени на посиделки не оставалось. Только работа, хозяйство, отец. И бабушка.Однажды ночью меня разбудили странные звуки. Сначала я подумал, что мне снится: скрип кровати, приглушённые стоны, тяжёлое дыхание. Я замер, боясь пошевелиться, и чуть приоткрыл глаза. В темноте, прорезанной слабым светом луны из окна, я увидел движение. Бабушка сидела на краю кровати, её рука двигалась под одеялом, где лежал отец. Его дыхание было неровным, с хриплыми стонами, а она что-то шептала, наклонившись к его уху. Я не сразу понял, что происходит, но когда до меня дошло, кровь ударила в виски. Она… помогала ему. Рукой. Я слышал, как отец издал громкий стон, и всё стихло. Бабушка продолжала шептать, её голос был мягким, почти материнским:— Сынок, я знаю, как тебе тяжело… Нельзя, чтоб застой был. Я помогу.Я лежал, не шевелясь, чувствуя, как моё тело предаёт меня. Возбуждение накатило волной, и я ненавидел себя за это. Это было неправильно, грязно, но я ничего не мог с собой поделать. До утра я не спал, глядя в потолок и пытаясь прогнать образы из головы. Бабушка, её натруженные руки, её тело, которое я невольно замечал, её голос, полный любви и боли. И отец, который даже в своём состоянии оставался мужчиной с потребностями.Утром всё было как обычно. Бабушка хлопотала на кухне, варила кашу, а я молча пил чай, избегая её взгляда. Она, кажется, ничего не замечала, но я чувствовал, что между нами что-то изменилось. Не знаю, заметила ли она, как я иногда смотрю на неё — не как на бабушку, а как на женщину. И это пугало меня.Дни шли, и напряжение росло. Я стал замечать её чаще: как она наклоняется, поливая огород, как её платье обтягивает бёдра, как она вытирает пот со лба, оставляя грязную полоску на коже. Однажды, когда я помогал ей в душе чинить кран, она стояла рядом, и её плечо касалось моего. Я чувствовал тепло её тела, запах пота и мыла, и это сводило с ума. Она посмотрела на меня, улыбнулась устало и сказала:— Сашка, что б я без тебя делала?Я промолчал, но внутри всё горело. Я не знал, как справиться с этим. Она была моей бабушкой, но в этой тесной избушке, в этой жизни, где не было ничего, кроме работы и боли, она стала для меня чем-то большим. И я боялся, что она это заметит.