Я проснулась так, будто всплыла из тёплой карамели — медленно, с залипающими веками, с тяжестью и теплом в животе. Свет за окном был мягкий, будто растворённый в тумане, лениво полз по занавескам и краешкам мебели. Всё вокруг пахло ночью: телом, потом, близостью. Пахло нами.

Рядом — Мартин. Его рука охватывала мою талию, как кольцо, а бедро было прижато к моей ягодице, будто даже во сне не хотел отпускать. Он дышал глубоко, ровно, и это звучало так спокойно, что мне захотелось лечь обратно и зарыться носом в его шею. Но я выбралась — медленно, не нарушая его покой, стараясь не шелохнуть простыню слишком громко. Почти как вора, меня вела мысль: дай ему ещё немного сна. Он это заслужил.

Я поднялась с кровати и потянулась — всем телом, до самого неба. Позвоночник приятно хрустнул, грудь приподнялась, соски почти болезненно отозвались на прикосновение воздуха. Тело пело, ныло, но в этом был не дискомфорт — скорее, послевкусие. Как будто мышцы запомнили всё, что было ночью.

И тут — резкое, но негромкое ощущение: натянутость между ног. Стянутость кожи, будто натёртость. Я опустила взгляд. На внутренней стороне бедра — капельки крови, вперемешку с белесой, застывшей спермой. Чуть выше — моё лоно: припухшее, раскрасневшееся, будто вопрошающие "Уже все закончилось?".

Я хихикнула. Настоящий тихий смешок, как у школьницы, что сбежала на свидание, но вернулась с серьёзным взрослым секретом.

Вот и всё. Я — другая.

Почесала затылок, чувствуя, как длинные волосы свалились мне на лицо — спутанные, лохматые, с ароматом сна. Платина в беспорядке. Я зевнула, прикрывая рот рукой, и направилась в ванну, по пути размышляя, как странно приятно ощущать липкость между бёдер, ощущать последствия ночи на коже, внутри себя.

Открыла дверь плечом, зашла — и тут только поняла: я же голая. Абсолютно. Ни трусиков, ни даже футболки. Стою в ванной чужой квартиры, в которой даже зеркало крошечное. И мне смешно — искренне, глупо, радостно.

— Ну да, — пробормотала я себе под нос, не сдержав улыбку. — Доброе утро, Анни.

Снова прыснула хохотом и вышла, на ходу почесав бедро, где засохло немного крови, пытаясь сообразить как она там оказалась. Пошла босиком через комнату, за полотенцем, зная точно, где оно: в моей сумке, между бельём и бутылочкой духов. Расправила — сиреневое, пушистое, как я люблю.

Вот она, я: иду за полотенцем, вся в сперме, крови и солнце. И ни капли стыда. Потому что это — моё утро. Моё тело. Моё "да".

На мгновение в голове всплыла мысль, будто всплеск по воде:

"Курай с Нэссом, конечно, нас развратили. Совратили. Без стыда, без тормозов."

Я усмехнулась и мысленно пожала плечами:

"Но я на них не в обиде. Совсем наоборот."

Душевая оказалась ещё меньше, чем я помнила с вечера. Узкая квадратная ванна — в ней можно было только стоять, или, может быть, купать упрямого ребёнка, если тот не слишком активен. Над ней — короткая пластиковая шторка, по краям — шершавые белые стены, выложенные плиткой ещё в прошлом веке. Сбоку — раковина, под ней впихнутая стиралка, и где-то между всем этим — я, пытающаяся не задеть локтем всё сразу.

Я встала в ванну, задёрнула шторку и включила тёплую воду. Струя с шумом сорвалась с лейки, сначала чуть прохладная, потом ласково согревающая. Я запрокинула голову и подставила волосы под напор — тяжёлые пряди сразу облепили спину, щёки, плечи. Пахло чем-то медово-сладким: Курай говорила, что запах тела после секса особенно важен — не для кого-то, а для себя.

Я намылила голову, потом плечи, грудь — мягко, бережно. Каждое прикосновение отзывалось не просто кожей, а где-то глубже. Я чувствовала, как чуть ныло внутри бёдер — остаточное, приятное послевкусие растяжения. Между ног было липковато, и когда я подвела туда струю, то сделала это так, как учила Курай — аккуратно, не давить, а как бы приглашать воду внутрь, промывая мягко, нежно. Остатки ночи — кровь, сперма — стекали вниз, тонкими розоватыми струйками по бедру. Всё, что было во мне — уходило водой, но не памятью. Память осталась, теплом.

Я вытерлась насухо, завернувшись в полотенце, и выбралась из душевой, придерживая свёрнутые на голове волосы. Прошла в комнату — и, проходя мимо зеркала на старом шкафу, вдруг остановилась.

Отражение смотрело на меня — новая я, чуть раскрасневшаяся, с капельками влаги на ключицах и прядями, липнущими к щеке. Я медленно сняла полотенце и позволила ему соскользнуть к ногам. Осталась обнажённой, босой, почти детской — и при этом впервые почувствовала: да, я красивая.

Я прикусила ноготок большого пальца — привычка дурацкая, с детства, но в этом моменте она выглядела даже… мило. Почти невинно. Как и я сама.

Моё тело было худеньким, почти подростковым. Узкие плечи, маленькая грудь — не "женственная" в привычном понимании, но аккуратная, будто только начавшая раскрываться. Бёдра — узкие, но с лёгким округлением. Пупок, тонкая шея, маленький носик и чуть припухшие щёки с румянцем после душа. И на этом почти кукольном личике — большие зелёные глаза, прозрачные, будто всегда немного удивлённые и растерянные.

А главное — волосы. Мои платиновые, до талии, мокрые, тяжёлые, как шёлк. Я, развязала узел, позволяя им упасть, собрала их на грудь, провела пальцами и уложила по ключицам, прикрывая соски. Улыбнулась. Вот она я. Женщина. Не потому что тело изменилось — а потому что я больше не прячусь в нём.

Взяла телефон со столика, навела на зеркало, щёлкнула. Не позирую — просто стою, смотрю на себя, как на новое существо. И да, в этом есть вызов. И да — я знаю, кому хочу показать это первой.

Открыла чат с Курай. Без слов. Просто фото. И сердечко.

А потом подумав добавила текст.

Моей дорогой развратительнице от новой женщины. Совратили вы нас, как по учебнику. Но я не держу зла.

Улыбнулась и дописала:

Я бы даже сказала — спасибо.

Отойдя от зеркала, я обмоталась полотенцем чуть потуже, и босиком направилась на кухню. Тело приятно ломило, волосы всё ещё капали на плечи, но внутри было удивительное спокойствие, как после долгого плавания: вроде устала, но каждая клеточка довольна.

Кухня встретила меня прохладой и чуть затхлым запахом закрытых окон. Я приоткрыла одно — ветер шевельнул занавеску, и в комнату вполз свет, сероватый, ленивый, с кусочками улицы: где-то тявкал пёс, кто-то хлопнул дверью.

Так. Завтрак.

Открыла холодильник. Яйца. Молоко. Немного масла. Пара помидоров, которые вчера выбрала почти наугад — просто понравились на вид. Яичница — простой выбор, как раз то, что под силу девочке, которую вчера сделали женщиной.

Я поставила сковородку на плиту, нащупала ручку конфорки и, особо не задумываясь, повернула её. Щёлк.

Ничего.

Щёлкнула ещё раз.

А вот теперь — запах. Газ. Пропан. Ощутимо. Я сразу отдёрнула руку и, прикусив губу, быстро вернула ручку в нулевое положение.

— Ага. Нет. Нет-нет-нет, — пробормотала я, открывая пошире окно и чуть отступая назад.

Сердце колотилось — не от страха, а от неожиданности. Я уставилась на плиту, как будто она была старым враждебным артефактом, а не кухонной техникой. Это тебе не электроплитка, детка.

Села на табурет, вытерла пальцы о полотенце и открыла телефон. «Как включить газовую плиту вручную» — первое, что вбила в поиске. Прочитала.

Ага. Сначала спичка. Потом ручка. Всё логично, если тебе не пятнадцать и ты не росла с микроволновками и стеклокерамикой.

Нашла в шкафчике коробок. Спички были огромные — не те, мелкие, что я когда-то случайно разломила в пальцах, а такие, которые будто специально для костра. Одна щёлкнула с первого раза, зажглась уверенно, с характерным резким запахом серы. Я поднесла её к конфорке, присела чуть ближе — и только потом повернула ручку.

Вспышка — шустрая, почти озорная. Огонёк загорелся с хищным «фшшш», и я невольно хихикнула.

— Ну привет.

Пламя колыхалось, ровное, голубоватое. Я с улыбкой наклонилась к сковородке и поставила её сверху, гордая собой до глупости. В голове тут же всплыли слова Нэсса, сказанные еще в первый день знакомства, когда мы гуляли по Нарве и обсуждали, как они с Курай жили в старых домах без «всех ваших цифровых чудес». Он тогда сказал с лёгкой усмешкой:

"Цифровые вы, дети."

На русском. И не обидно. Даже тепло как-то было в его голосе, будто он не нас осуждал, а просто смотрел на нас с другой стороны времени.

Я засмеялась вслух:

— Мы и правда цифровые. И такие плиты — это, блин, как динозавры для нас.

Масло зашипело на сковородке. Я аккуратно разбила яйцо, чувствуя себя героиней, выжившей в ретро-квесте.

— Так. Теперь осталось понять, как на ней делать яичницу. Главное — не поджарить собственную гордость.

Я прищурилась, глядя на белок, который начинал схватываться, и почувствовала: этот день будет не менее важным, чем ночь. Тоже — первый. Только теперь мой. С запахом масла, обугленной спички и разбуженного голода.

Стоя перед плитой и наблюдая, как белок медленно становится матовым, а желток аккуратно выпирает, как солнечный глаз. Всё шло прекрасно… пока сковородка вдруг не издала знакомое сердитое «ш-ш-шшш» и по кухне не поплыл запах — тот самый, когда еда превращается в угольки.

— Чёрт, — выдохнула я, быстро скрутив ручку обратно до «0». Огонь в последний раз обижено вспыхнул и потух.

Подняла сковородку, подула на дно, как будто это хоть что-то могло изменить. Грустно посмотрела на яйцо с поджаристым ободком. Оно ещё не катастрофа, но уже определённо не "идеальный завтрак после первой ночи любви".

Я снова полезла в телефон. "Как уменьшить огонь на газовой плите". Оказалось, что ручку можно повернуть не только "вкл/выкл", но и чуть дальше, контролируя пламя.

— Ага, — пробормотала я. — Цифровая ты наша.

Вновь зажгла спичку, уже с куда большей сноровкой, и аккуратно выкрутила ручку, остановив пламя на маленьком, послушном язычке. Он, кажется, даже подмигнул мне.

Я поставила обратно сковородку и заодно поставила на соседнюю конфорку металлический чайник — хлипкий, с облезлой ручкой, но с очаровательной пузатой формой. Пока яйца дожаривались, я принялась резать хлеб и помидоры для бутербродов.

Тут и началась борьба с полотенцем.

Оно всё время пыталось соскользнуть — то с плеча, то с груди, то ослаблялось на бёдрах. Я одной рукой поднимала его, другой держала нож, ловко балансируя между приличием и практикой. В какой-то момент мне стало даже смешно: я, вчерашняя девочка, сегодня стою у плиты, голая под почти прозрачной тканью, готовлю яичницу и бутерброды, будто это самое нормальное утро в мире.

Повернувшись к плите, я коснулась чайника — он был… холодный. Даже не тёплый.

— Эээ… — удивилась я вслух.

И тут же, по наитию, шлёпнула себя по лбу ладонью:

— Дура. Газ же надо было и там включить!

В это же мгновение полотенце, видимо обидевшись на мою забывчивость, в последний раз решительно скатилось с меня и упало на пол, с лёгким, почти театральным шелестом.

Я посмотрела вниз, потом в окно — улица была далеко, на третьем этаже, занавеска слегка колыхалась. И тут же — почти вслух, почти с усмешкой:

— Точно дура. Кого и чего я стесняюсь?

Я подняла полотенце, аккуратно сложила его пополам, ещё раз — получилось ровно, как учили, — и положила его на табурет. Глубоко вдохнула.

Свежий воздух обтёк тело, влажные волосы щекотали спину, грудь чуть вздрогнула от прохлады. Я стояла босиком, голая, с ножом и хлебом, с яичницей на медленном огне и чайником, который теперь точно закипит.

И мне было хорошо. Спокойно. Свободно. И никакого стыда. Это моё тело, моя кухня, мой завтрак. И мой Мартин, которому я всё это сейчас принесу — с улыбкой и без единой тряпочки.

Когда я наконец выложила яичницу на тарелки — не идеальную, но вполне симпатичную, с румяными краешками, подогретыми помидорами и чуть растаявшим сыром — я почувствовала себя почти победителем Олимпиады. Или хотя бы достойным участником. Положила рядом с тарелками бутерброды, схватила вилки и аккуратно отнесла всё в комнату, на журнальный столик у кровати. Тепло от еды приятно щекотало пальцы, в животе уютно бурчало, но больше всего мне хотелось не есть первой, а разбудить его.

Но сначала — чайник.

Я вернулась на кухню, выключила газ и осторожно взяла горячий пузатый чайник, придерживая за деревянную ручку полотенцем. Сложила на поднос ещё и две кружки, нашла в шкафчике какие-то чайные пакетики — кажется, липа и мята, довольно старые, но пахли приятно. Снова в комнату. На ходу чувствуя, как волосы, ещё не до конца высохшие, липнут к пояснице, а грудь едва касается прохладного воздуха. Быть голой — всё ещё странно, но уже совершенно не страшно.

Я расставила всё аккуратно на столе. В центре — яичница, слева — бутерброды, справа — чайник и кружки. И только наклоняясь, чтобы пододвинуть поднос чуть ближе, заметила нечто забавное.

На самом столе, почти под салфеткой, лежали… наши трусы. Мои сиреневые, с мягким кружевом, и его — тёмно-синие, со сбившейся резинкой. Я на миг застыла, потом прыснула в кулак:

— Эээ… Интересно, как они тут оказались?

Улыбнувшись, я смахнула их со стола, как два лишних платка, и положила в угол кровати. Всё. Порядок. Почти. Осталось самое главное.

Я повернулась к нему.

Мартин всё ещё спал. Его тело было частично укрыто одеялом — плечо, грудь, бедро. Под одеялом угадывались линии ног, ягодицы. Но вот промежность — совсем не прикрыта. Половина его паха, светлая кожа живота и тот самый маленький отросток, аккуратно лежащий на боку, чуть прикрытый собственным мягким пушком. Он выглядел мирно, спокойно, без напряжения, почти трогательно. Я замерла, рассматривая его — не с похотью, нет. С тихим, почти детским удивлением и восторгом. Это — мой мужчина. Мой мальчик. Мой первый.

Я скользнула коленями на кровать, аккуратно, не издав ни звука, оказалась напротив него. Он тихо шевельнулся, но не проснулся. Его лицо было спокойным, тёплым. Идеальное утро, чтобы поцеловать его не в щёку, а туда, где начинается его желание.

Я опустилась ниже, сначала целуя бедро — мягко, чуть влажно, следя, как кожа там реагирует на каждый вдох. Потом ещё один поцелуй — ближе к паху. Запах его тела был уже другим, после сна — чуть терпкий, но всё тот же родной, от которого внутри тепло. Он пошевелился, тихо вздохнул, но глаза не открыл.

Я провела губами по внутренней стороне бедра, чуть выше. Почувствовала, как кожа там дрогнула, как лёгкое напряжение пробежало по мышцам. Я улыбнулась, не спеша, с удовольствием — вот теперь он начнёт просыпаться.

И я была готова быть для него первым, что он почувствует этим утром.

Я опустилась ещё ниже, коленями вперёд, подбородком почти касаясь простыни. Его пах теперь был прямо передо мной — без прикрытия, мягкий, тёплый, уязвимый. Я вглядывалась в него с нежностью, почти с благоговением: вот это — то самое место, где он был во мне. Где мы сливались ночью. Откуда всё началось.

Плоть ещё спала. Лежала спокойно, чуть изогнутая, скрытая в пушке волос. Я поцеловала его выше, по линии живота, затем чуть ниже, в лобок, туда, где кожа становилась тонкой и почти прозрачной. Ещё один поцелуй — чуть влажный. Язык слегка коснулся кожи, как крылышко.

И тогда я увидела, как он начинает пробуждаться — медленно, как тень поднимается по стене. Его член чуть подёрнулся, едва заметно. Я провела по внутренней стороне бедра пальцами, чтобы не торопить, не пугать, просто быть рядом. Потом легонько обвела головку губами — почти не касаясь, как бы обозначая контур.

Он тихо застонал. Негромко. Всё ещё не просыпаясь полностью, но уже не во сне. Его рука дёрнулась под простынёй, а грудь вздохнула чуть глубже.

Я прижалась губами крепче. Горячая кожа отозвалась мягким пульсом. Я открыла рот и взяла его внутрь — не весь, только головку, медленно, с нежным вдохом, будто пробуя вкус чего-то очень редкого и дорогого. Во рту было солоновато, влажно, знакомо. Я провела языком по нижней стороне, ощущая, как пульсация становится увереннее.

Он напрягся. Снова стон — громче.

— Анни?.. — прохрипел он сонным голосом.

Я не ответила. Только посмотрела на него снизу вверх, и, не отводя взгляда, медленно взяла его глубже — насколько смогла. Губы растянулись, щёки втянулись, дыхание замирало на каждом сантиметре. Язык прижимался снизу, лаская, подстраиваясь.

Мартин судорожно сжал простыню, его тело напряглось подо мной. Он смотрел вниз, в моё лицо, в мои глаза, и я видела в нём растерянность, восторг и почти страх от силы чувств, охвативших его.

Я стала двигаться — медленно, ритмично. Каждый раз чуть глубже, чуть увереннее. Его стоны стали частыми, губы приоткрыты, грудь ходила вверх-вниз. Он шептал что-то — то моё имя, то бессвязные звуки, то просто выдыхал резко.

Я ускорила темп, рукой охватила основание и двигалась синхронно — рот и пальцы, тепло и влажность, давление и ласка. Язык скользил, прижимался, то кругами, то прямыми касаниями.

И тогда он сорвался:

— Я… я не смогу… Ещё чуть-чуть и…

Я посмотрела вверх, не отрываясь. И не остановилась. Только усилила давление, чуть глубже. И в этот момент он выгнулся, зажал бёдра, и я почувствовала, как волна разрядки прошла через всё его тело.

Яркий, солоноватый вкус заполнил рот. Я сглотнула — не рефлекторно, а намеренно, желая принять его полностью, не оставляя ни капли, потому что он — мой. Потому что я хочу. В тот момент он дернулся в моём горле, и я почувствовала, как горячие струи спермы ударили в самый корень языка. Да, я не отстранилась. Я жадно приняла каждую из них, с удовольствием, с внутренним трепетом, ощущая, как его пульсация сходит на нет в моём рту. Как его конвульсии затихают — прямо внутри меня.

Когда всё стихло, я медленно поднялась, не спеша, облизала губы, чуть прикусывая нижнюю — солоноватый след всё ещё щекотал небо. Его глаза были распахнуты, влажные, с трудом фокусирующиеся. Он всё ещё дышал тяжело.

— Доброе утро, — шепнула я, ложась рядом.

— Анни… ты… это было…

Он не смог закончить. Только обнял меня, спрятав лицо у моего плеча. Я гладила его по волосам, довольная собой так, как не была никогда.

Вот теперь — утро. Вот такое пробуждение своего мужчины от любящей его женщины. И никто не сможет это у меня отнять.

Я лежала на спине, простыня сбилась в пояснице, ноги раскинуты, пятки на краю кровати. Тело чуть ломило, но в этой ломоте была нежность — приятное напоминание о ночи, о том, как он впервые был во мне. Руки закинуты за голову, волосы растрёпаны. Я смотрела на него снизу вверх, приглашая и отдаваясь, смотрела, как он, чуть наклонившись, скользил взглядом по моему телу, сосредоточенный, почти важный. Такое лицо у него было, когда он читал инструкции к рюкзаку. Или пытался понять, как включить Bluetooth на старом телефоне.

"Ну вот… — подумала я, улыбаясь. — Он похож на насупленного ребёнка, который с серьёзным видом строит башню из песка. Только теперь я — башня. Хи-хи."

Я прикрыла рот ладонью, чтобы не расхохотаться вслух. Мартин в это время как раз провёл рукой по внутренней стороне моего бедра — нежно, медленно — и, опершись одной рукой рядом с моей грудью, подался вперёд, направляя себя ко входу.

Я почувствовала, как он входит — осторожно, но без колебаний. Уже не так, как ночью, не пробно, а уверенно, с тихим, тяжёлым выдохом. Мой организм принял его почти без сопротивления, только лёгкое напряжение внизу живота — и сладкий жар, когда он углубился до конца. Я выгнулась чуть ему навстречу, чувствуя, как моё тело отзывается, как всё внутри запоминает это ощущение.

Он начал двигаться. Медленно, но с намерением, и я видела, как меняется его лицо: от задумчиво-серьёзного — к сосредоточенно-глубокому. Всё тот же ребёнок, только теперь башня уже шевелится, дышит, стонет.

Я чуть прикусила губу.

— Как ты сосредоточен, — прошептала я, дразня. — Построишь меня до крыши?

Он фыркнул, но не ответил. Только ускорил темп. Его бёдра стучались о мои, и я чувствовала, как он становится всё ближе к разрядке. Его дыхание стало громче, пальцы сжали моё бедро крепче, и я поняла — сейчас.

Он выскользнул в последний момент — всего одно резкое движение рукой — и разрядился мне на живот. Горячие капли ударили чуть ниже груди, оставляя влажные следы. Он дрожал, судорожно дышал, уставившись на меня, как будто я была чудом, которое он боялся потерять.

— Башня построена, — хихикнула я, глядя на него. — Даже с фонтанчиком наверху.

Он уронил голову мне на грудь, хрипло рассмеявшись, не особо понимая о чем это я. Но этого и не нужно было.

Мы завтракали прямо в постели. Я взяла вилку, ковыряясь в слегка подгоревшей яичнице, но еда казалась самой вкусной на свете. Мартин сидел рядом, прислонившись к стене, волосы растрёпаны, взгляд всё ещё немного затуманенный.

— Нам бы не привыкать к такой роскоши, — сказала я, убрав тарелку и поднося ко рту бутерброд.

— Что? — Он жевал, не до конца понимая.

— Секс и еда. В любой последовательности.

Он кивнул, откусив ещё. Мы молчали. Улыбались. Ели.

Я доела, и теперь пила чай. Лежу на боку, укрытая простынёй только до талии, волосы скатываются на плечо, чай горячий, сладкий. Глядя в окно, я вдруг почувствовала, как он задвинулся ближе. Без слов. Просто лёг сзади, обнял, и я знала — ему снова хочется.

Я не успела ничего сказать — только почувствовала, как его бедро прижалось к моим ягодицам. Его член уже был твёрдый, настойчивый. Он слегка приподнял мою ногу и вошёл снова — медленно, глубоко, будто возвращался в дом, откуда вышел слишком рано.

Я не остановила его. Только рассмеялась тихо, глотая чай:

— Ты очень долго ждал этого.

Пауза. Глоток.

— Да и я… совсем не против.

Он начал двигаться. Медленно. Ровно. А я просто лежала на боку, пила чай и позволяла ему войти в меня снова и снова, чувствуя, как тело принимает, радуется, откликается.

"И снова — мы соединены. И утро ещё не кончилось."

Через пару минут он ускорился, но в последний момент вынул член и кончил мне на попку — горячо, резко, с глубоким выдохом, словно сдался чему-то большему, чем просто телу. Я почувствовала, как капли скользнули по коже, вниз, к ложбинке между ягодиц. Его пальцы ещё сжимали мою талию, дыхание било в спину.

Я лежала, распластанная, и с полуулыбкой отметила про себя:

"Видимо, внушение о нежелательной беременности получил не только я, но и Мартин. Да и Нэсс, наверно, постарался — со своей аккуратной ментальной страховкой. Интересно, внушение действует как презерватив или как внутренняя блокировка? Впрочем, сейчас мне совершенно всё равно. Главное — как он во мне был. И как — во всех смыслах — он закончил."

Я повернулась на бок, его сперма чуть размазалась по простыне, но нас это не смутило. У нас уже не было ни табу, ни стеснения. Только мы, мягкий матрас, тепло, и странное ощущение, что мир снаружи существует где-то на паузе.

Он посмотрел на меня, прищурился, и в следующий момент резко ткнул пальцами в рёбра.

— Эй! — я завизжала и захихикала, уворачиваясь и ставя кружку, что все еще была у меня в руке. — Нет-нет-нет!

— Щекотать! — радостно заявил он, атакуя с новыми силами.

Мы закрутились в мягкой борьбе: я вскрикивала, визжала, уползала под одеяло, он ловил меня за талию, пытался удержать. Я била его подушкой, он хохотал и прикидывался побеждённым, только чтобы в следующий миг снова вцепиться мне в живот и заставить меня снова взвизгнуть. В какой-то момент я оказалась сверху, запрыгнув ему на грудь, и мы вдруг замерли — глаза в глаза.

Он притянул меня ближе, и мы поцеловались. Долго, лениво, с наплывом ещё не рассеявшегося возбуждения. Его руки скользнули по моей спине, уткнулся лбом в мой лоб, а потом скользнул губами к моей груди и поцеловал сосок — нежно, почти мимолётно, но так, что у меня по позвоночнику побежали мурашки.

— Надо вставать, — прошептала я, млея от прикосновения и растянутой, тягучей нежности. — Иначе мы так и проваляемся в постели до обеда.

Он улыбнулся, всё ещё целуя меня.

— Я не против…

— Я тоже… — призналась я, но уже перекатываясь с него.

Затем, смеясь, выскользнула из его рук, отскочила к краю кровати и, поставив ноги пошире, упёрла руки в бока.

— Ньет, ньет и ньет! — сказала я, подражая Курай, с нарочито серьёзным лицом. — Вштавай, льежебойка! Пьйодвиги щдут!

Произнести это без акцента, с утренним заспанным языком и смехом в горле было почти невозможно — слова выходили перекрученные, нелепые, как будто в рот мне положили ватный мячик. Мартин сначала просто смотрел… а потом громко расхохотался, хватаясь за живот.

Я прыснула вслед за ним, упала обратно на кровать, барахтаясь рядом и хохоча до слёз.

— Господи, как ты это сказала?.. "Пьйодвиги"?.. — сквозь смех выдавил он, прижав лоб к моему плечу.

— Ну так ведь… пьйодвиги же! Щдут! — с новой волной смеха добавила я, вся дрожа в его объятиях.

Мы лежали, голые, в этой старой квартире, на скрипучей кровати с скомканными простынями, и у нас не было ничего — ни планов, ни чётких маршрутов, ни обязательств. Только молодость, тело, любовь и полный рот глупостей.

И в этом был рай.

Конечно, мы ещё повалялись. Ещё раз поцеловались. Ещё раз попытались спровоцировать друг друга на "ну давай только поцелуемся и пойдём". Но в итоге — я всё-таки заставила нас встать. И себя, и его.

Я первой соскользнула с кровати, собрав волосы в торчащий пучок. Он потянулся за мной, зевая, и мы направились в ванную. Эта крошечная квадратная коробка, в которую с трудом влезала одна я, оказалась абсолютным испытанием для нас обоих одновременно.

— Осторожно локтем! — визгнула я, отпрыгивая от крана, когда он повернулся к полке с зубными щётками.

— Прости, это твоя нога? — спросил он, врезаясь мне в бедро коленом.

— Ага. А вот это была твоя голень. Мы квиты.

Мы стояли, прижавшись боками, одновременно плюясь пеной, смеясь, цепляя друг друга локтями, щетками и взглядами. Я поливала волосы, он в это время пытался умыться, не зачерпнув воды из моего пупка. Нам было тесно, жарко, мокро — и бесконечно весело. Кажется, мы хохотали больше, чем чистились.

Наконец мы вывалились из ванной — почти выпали. Я, отдуваясь, пошла к своему рюкзаку. Вытащила короткое, яркое платье — одно из тех, что заставила меня купить Курай. Под него — ничего. И именно в этом было всё удовольствие. Я подтянула ткань по бокам, расправила лямки. Материя мягко облепила бёдра и грудь. Почувствовала — каждое движение будет видным. И это мне нравилось.

Мартин натянул футболку, старенькую, с выстиранным принтом, и свои джинсы. В карман брюк сунул пару блестящих плоских упаковок. Я заметила — и улыбнулась.

"Думаю, они нам точно понадобятся", — промелькнуло у меня в голове, и даже в животе сладко защекотало от предвкушения.

Я провела по нему взглядом. Его щёки были чуть покрасневшими после горячей воды, волосы взъерошены, губы ещё влажные. Он был невероятно родным — и именно поэтому мне захотелось подкинуть идею:

— Слушай… а давай тебе тоже сменим гардероб?

Он почесал затылок — тот самый жест, который выдавал его неуверенность.

— Чтобы тебе не было стыдно со мной? — спросил он, вроде шутя… но я почувствовала, как что-то внутри него сжалось. Как бы между строк: "Я тебе не под стать?"

Моё сердце сжалось. Всё во мне отозвалось.

Я подошла ближе и, заглянув ему в глаза, сказала очень тихо, серьёзно, с тем жаром, который невозможно подделать:

— Нет, Март, нет! Ты мне нравишься. Я тебя люблю — в чём бы ты ни был, и даже без всего ты мой. Но пойми… да, наша старая одежда — удобная, привычная, добротная. Но мы меняемся. И не только внутри. Мы взрослеем, учимся, становимся собой — новыми. И мне хочется, чтобы снаружи это было тоже видно. Чтобы ты посмотрел в зеркало и увидел себя таким, каким я тебя вижу: настоящим, сильным, сексуальным, моим. Но если ты не хочешь — правда, я не буду настаивать. Это только предложение. А не условие.

Он молчал пару секунд, смотрел на меня, потом шагнул ближе и обнял — так, как умеет только он: крепко, мягко, не навязчиво.

— Малыш, — прошептал он, уткнувшись в моё плечо. — Не сердись. Я просто ещё не привык ко всему, что свалилось на нас. Всё так быстро. Но если ты хочешь — я не против. Я люблю тебя.

Слёзы подступили, внезапно и тепло. Я смахнула их щекой о его рубашку, чтобы он не увидел, и прошептала в ответ:

— А я тебя. И очень. — Сказала прижимая его к себя настолько сильно, насколько могла. Потом выдохнула и с улыбкой. — Пойдём… а там решим уже на прогулке.

Он кивнул. Мы взялись за руки, вышли в коридор. Лето за дверью звало нас. И оно ещё не знало, сколько безумств мы в него впишем.

__________________________________________________

Здесь эта история будет выложена примерно до 4й главы. Дальнейшая история продолжится только на ЛитРесе, ЛитНете и АвторТудей