Взгляд дяди Игоря, тяжёлый и бесстрастный, скользнул по телу Алисы сверху вниз, задержавшись на мгновение на прикрытых руках.

— Вот, теперь порядок, — буркнул он.

– Чего реветь? Жарко ведь, а так и работать легче.

Он отвернулся, как будто снятие последней одежды было самой обыденной вещью на свете. Теперь у неё не было ничего.

Испытывая чувство стыда и страха Алиса побежала на крыльцо к мешку со своей грязной одеждой которую дядя ещё не успел выкинуть, на фоне общего кома зловонной склизкой грязи с торчащими тряпками которые когдато были её одеждой выделялась лишь белая грязная ночная футболка. В отчаянной попытке хоть как-то прикрыться, Алиса решила натянуть мокрую, вонючую, затвердевшую от грязи футболку. Она вышла на кухню, чувствуя, как мерзкий запах плесени окутывает её.

— Дядя Игорь, она хоть и пахнет... но прикроет? — спросила она робко, почти не дыша.

Он поморщился, как от удара, резко обернулся.

— Фу, цветочек! Сними! – Его голос грохнул, как выстрел.

– Дом не помойка. Смердит! На весь дом!

— Но мне... не во что... — начала она, голос дрожал.

— Сними! – его крик заставил её вздрогнуть. – Чего маяться в этом тряпье!

Со слезами, руками, дрожащими от унижения и страха, она сорвала вонючую футболку. Она снова стояла посреди кухни совершенно обнажённая. Его взгляд, медленный и тяжёлый, скользил по её телу: от виднеющихся половых губ и пушка на лобке вверх по животу с глубоким пупком, к напряжённым, чуть опущенным соскам на аккуратной груди, вниз по округлым бёдрам к босым, пыльным ногам. Он молчал несколько томительных секунд, впитывая картину её абсолютной наготы и беспомощности. Алиса чувствовала, как стыд сжимает её изнутри, превращая её в ледяную статую.

— Вот так... лучше — наконец прохрипел он, голос густой, но уже без крика.

– И дышится свободней. Привыкай, цветочек. К тому же жара ещё долго не спадёт.

Он отвернулся к плите, как будто ничего экстраординарного не произошло. Её кожа стала её единственной одеждой.

Утром Алиса не хотела вообще выходить из своей комнаты, но дядя требовал чтобы она продолжала помогать ему по хозяйству и настаивал на том, что стесняться тут нечего, ссылаясь на жару, в итоге Алиса отправилась работать на грядку.

Она копала картошку, стоя на коленях в рыхлой земле. Каждый наклон вперёд заставлял её груди тяжело колыхаться от усилия, капли пота стекали по глубокой ложбинке между ними, соски затвердевали от трения о воздух и собственного движение, ареолы темнели. Пыль покрывала кожу липким слоем — спину, округлые ягодицы, лобок. Когда она нагибалась особенно низко, выдёргивая упрямый корень, её ягодицы приподнимались, и между ними на мгновение чётко просвечивала тёмная розоватая дырочка ануса. В сгибе бёдер, если наклон был глубоким, а ноги чуть раздвинуты для баланса, влажная щель между половых губ приоткрывалась, и мог мелькнуть крошечный бугорок клитора. Она чувствовала его взгляд, как физическое прикосновение, жгучее и неотступное.

Он командовал, поправлял. Рука ложилась на поясницу, когда она «горбилась». Шершавые пальцы обжигали голую кожу, скользили чуть ниже, к началу ягодиц.

— Ровней спину, цветочек. А то заболит.

Пальцем он указывал на сорняк случайно задевая её обнажённое колено, иногда его палец скользил по потной ляжке.

Затем дядя попросил Алису натаскать в бочку воды. Когда она несла тяжелое ведро воды, грудь колыхалась, а вода, перехлестывая, окатывала лобок и стекала по половым губам, по внутренней стороне бёдер, он встречал у бочки

— Ставь твёрже. Расплескала.– Брал её руку, разжимал кулак, его пальцы скользили по её запястью, ладони, ощупывая мозоль, оставляя мурашки.

– Видишь? Мозоль. Перчатки надень.

Его прикосновения были краткими, но от каждого её тело вспыхивало стыдом и странным, унизительным теплом глубоко внизу живота. Это было хуже пошлости – это была повседневность её обнажённого существования под его оценивающим взглядом.

Алиса тащила последнее ведро воды. Спина горела от напряжения. Неловкий шаг на скользкой земле, нога подвернулась, резкая, обжигающая боль, словно удар током, пронзила поясницу, сведя мышцы в спазм, и тут же волной раскатилась вверх, по позвоночнику, сковывая грудную клетку, сжимая диафрагму, делая вдох мучительным, и вниз – в низ живота и пах, вызывая спазматическую дрожь в мышцах бедер и живота. Весь корпус сковало ледяными тисками. Она не вскрикнула – лишь издала хриплый стон, выпустила ведро и рухнула вперёд, на четвереньки. Боль была всепоглощающей, парализующей. Шевельнуться, выпрямиться, даже пошевелить пальцем без новой волны агонии было невозможно. Она застыла, опираясь на ладони и колени, спина выгнута дугой, ягодицы высоко подняты. Вся её нагота — потная, пыльная, с явственно виднеющейся в этой позе дырочкой ануса и сомкнутыми, но от спазма и позы чуть раздвинутыми половыми губами, между которыми влажно блестела розовая щель — была выставлена перед дядей как на витрине. Грязь прилипла к потной коже лобка, ягодиц, бёдер. Стыд был таким всепоглощающим, что боль на мгновение отступила, сменившись ледяной пустотой. Она чувствовала, как его тень упала на неё.

— Д-дядя... Игорь...— выдавила она сквозь слезы боли и унижения, голос хриплый, прерывистый от нехватки воздуха.

— Не... не могу... Всё... сковало... Боль... везде... — Каждое слово давалось с неимоверным усилием.

Он подошёл молча. Наклонился. Сильные руки обхватили её под грудью (пальцы впились в голую плоть чуть ниже груди, сжимая спазмированные мышцы) и под бёдрами (ладонь крепко обхватила правое бедро, большой палец упёрся в пыльную ягодицу, чуть ниже поясницы). Он поднял её, как ребёнка, стараясь не сгибать. Её потное, грязное тело прижалось к его груди и потной рубахе. Она чувствовала каждую его мышцу, каждый жест, её голые груди, соски, прижались к ткани. Стыд был таким всепоглощающим, что она закрыла глаза, желая исчезнуть. Он принёс её в баню. Посадил на деревянную лавку, поддерживая спину. Набрал тёплой воды в корыто. Без лишних слов взял жёсткую мочалку, намылил её хозяйственным мылом.

Первое прикосновение мочалки к её грязной спине заставило её вздрогнуть от боли и стыда. Он тер, методично, счищая пот, пыль и грязь, огибая особенно болезненные участки вдоль позвоночника и поясницы. Спина, плечи. Потом руки. Он перешёл к груди. Мочалка скользнула по округлостям, намылила напряжённые соски. Алиса сжалась внутри, слезы потекли по щекам, смешиваясь с мыльной пеной. Он промыл каждую грудь, не смущаясь, мочалка прошлась по каждому соску, под грудью, где скапливалась грязь, терла кожу над ребрами, где боль была особенно острой. Живот. Он тер осторожно, но тщательно, вокруг пупка, чуть ниже, к лобку, чувствуя под пальцами напряженные мышцы пресса, сведенные спазмом. Потом он взял Алису одной рукой под нижнюю часть живота, а вторую положил прямо на грудь, положа ладонь на боковую часть груди, пальцами уходя в подмышку, он поставил Алису на четвереньки в корыто, сам опустился на корточки перед ней. Мочалка скользнула по внешней стороне бедра, к колену. Затем — по внутренней стороне другого бедра. Она задержала дыхание. Мочалка коснулась лобка. Он тер, смывая засохшую грязь и пот, методично, как хирург. Он обходил, но неизбежно касался выпуклости больших половых губ, скользнул по щели между ними, смывая грязь с нежных складок, затем он начал тереть между половых губ намыливая клитор и вход во влагалище. Алиса сжала глаза, её тело напряглось до дрожи, но боль не давала сопротивляться. Он промыл всё — лобок, складки, само влагалище, кожу вокруг. Потом перешёл к ногам, ягодицам. Мочалка прошлась по каждой ягодице, скользнула по между ягодиц, терла, смывая грязь, касаясь ануса. Эмоциональный шок был таким сильным, что она перестала плакать. Осталась только пустота и жгучее ощущение абсолютной чистоты там, где было немыслимо представить чужое прикосновение. Он делал это без тени смущения или волнения – как неприятную, но необходимую работу.

Он вытер её грубым, колючим полотенцем, так же методично, как мыл: грудь, живот, лобок, ноги, спину, ягодицы. Потом просто поднял её обнажённую, безвольную от боли и шока, и понёс в дом, уложил на кровать в её комнате на спину. Боль пронизывала всё туловище – спину, грудь, низ живота. Она не могла пошевелиться. Лежала на спине, грудь обнажена, лобок открыт, ноги чуть раздвинуты от боли и онемения из-за чего дяди было хорошо видно половые губы и бугорок клитора между ними.

Он ухаживал за ней с утра до ночи. Приносил еду – простые похлебки, каши. Кормил с ложки, поддерживая её голову, его пальцы касались её шеи, висков. Поил из кружки, придерживая её затылок. Его запах махорки, пота, земли – стал частью её мира.

Когда Алисе захотелось по нужде, дядя поднес металлическое судно, отодвинулся к окну, отвернувшись. Но ей пришлось приподнять таз, обнажая всё. Звук струи мочи, падающей в металл, казался оглушительным. Она знала, он видит краем глаза. Потом он подходил, брал судно, его взгляд скользил по её обнажённому лобку, животу, внутренней стороне бедер. Он молча выносил, мыл, возвращал на место под кровать. После туалета он приносил таз с теплой водой и ту же жесткую мочалку которой мыл её в бане, садился на край кровати.

— Двинься, как можешь — сказал он, подкладывая руку под её поясницу, помогая ей чуть приподнять таз. Его движения были быстрыми, практичными, но нежными ввиду боли. Мочалка скользила по её лобку, между ног, по половым губам, смывая остатки мочи, по ягодицам, между ягодиц, тщательно промывая анус. Его пальцы, держащие мочалку, неизбежно касались самых интимных мест – влагалища, клитора, входа в анус. Алиса стискивала зубы, закрывала глаза, чувствуя, как жар стыда заливает её лицо и грудь. Он делал это так же, как мыл пол – просто необходимость гигиены. Никаких лишних прикосновений, никаких задержек взгляда. Но сам факт этих прикосновений к её гениталиям, столь чужих и вынужденных, был глубочайшим унижением. После он вытирал ее насухо грубым полотенцем, снова касаясь всех самых сокровенных мест.

Дважды в день он втирал разогревающую, пахучую мазь. Садился на кровать рядом, его бедро касалось её бока. Сначала он разминал спину – его сильные, шершавые пальцы вдавливались в мышцы вдоль позвоночника, терли поясницу, крестец, ягодицы, с усилием проходя между ягодиц, не избегая копчика и ануса. Потом переходил на грудь – растирал мазью кожу над ключицами, под грудью, по бокам, чуть касаясь боков её груди, не избегая самих сосков. Боль в груди заставляла её стонать, и он работал там особенно осторожно, но тщательно. Затем живот – его ладонь терла кругами вокруг пупка, спускалась ниже, к лобку, втирая мазь в кожу над лобковой костью, чуть касаясь верхней линии волос. Он не углублялся между ног, но близость его рук к самому интимному была невыносима. Его дыхание было ровным, сосредоточенным. Он не смотрел на её тело с вожделением, он работал с ним, как с поврежденным механизмом. Эта клиническая отстраненность была одновременно спасением и новой пыткой – её тело было просто объектом ухода, лишенным всякой тайны и ценности.

Чтобы предотвратить пролежни, он переворачивал её на бок несколько раз в день. Его руки охватывали её голые бёдра и плечи, он прижимал её к себе, её грудь давилась в его рубаху, пока он аккуратно поворачивал. Потом поправлял её положение, его руки скользили по ягодицам, спине, под грудью. При смене мокрой от пота простыни, он приподнимал её за плечи и бёдра, ее тело изгибалось, все открывалось его взгляду, пока он стаскивал мокрую простыню и застилал свежую.

Когда боль наконец начала отступать, сменившись глубокой, ноющей слабостью, и она смогла сидеть на краю кровати, опёршись спиной о стену, он принёс ей ужин – ту же похлебку. Она сидела совершенно обнажённая, ноги спущены на пол и расставлены в стороны, открывая вид промежность, руки лежали на коленях, не прикрывая лобок. Стыд больше не горел – он тлел где-то глубоко, привычный, как шум в ушах. Его прикосновения к самым сокровенным местам стали частью процедуры выживания.

— Дядя Игорь... — начала она тихо, глядя на свои руки, на мозоли, появившиеся еще до падения.

— Спасибо. За... за всё. За еду... за то, что мыл... за то, что подмывал... за мазь... за то, что терпел меня такую...

Он хмыкнул, закурил, стоя в дверях, спиной к свету окна.

— Чего спасибо? Человек помог человеку. Спина – дело серьёзное. Не до церемоний. Не до стыдов. Не до девичьих нежностей. — Он пустил дым колечком, глядя в окно.

— Тебе было плохо – я тебя лечил. Была грязной – помыл. По нужде приспичило – подмыл. Чего тут стыдного?

Его слова были грубыми, но лишенными прежней тягучести.

Она глубоко вздохнула, её грудь приподнялась. Она не стала её прикрывать.

— Я... я думала... мне казалось... — она искала слова для той двусмысленности, что видела вначале.

Он посмотрел на неё, его взгляд был усталым, но абсолютно ясным. Дым струйкой уплывал в открытое окно.

— Думала, я на тебя, голую, как баран на новые ворота, пялюсь? Или руки чешутся? — Он усмехнулся коротко и беззлобно.

— Цветочек, тела я за свою жизнь видал, больные, здоровые, грязные, чистые, целые, изувеченные. На войне, в госпитале после – не до красоты было. Не до пошлостей. Стыд – он в голове. От него ни тепло, ни сытно. Ситуация твоя... — он махнул рукой, оглядев её сидящую обнажённую фигуру с той же привычной оценкой, с какой смотрел на покрашенную калитку,

— одежды нет, спина скрутила – случайность. Надо было помочь – помог. Прими это как есть, иначе с ума сойдёшь, а ты и сходила.

Он потушил окурок о подошву сапога.

— Пока тут живёшь – не заморачивайся. Нагота – она условность. Главное – человек цел. А если что – помогу как смогу, без лишних дум, без стыда. Здоровье важнее.

Его слова, простые, грубые и лишённые прежней тягучей многозначительности, упали как камень с души. Алиса посмотрела на него – на морщинистое, загорелое лицо, на руки в застарелых ссадинах, на усталые глаза, видевшие слишком много настоящего горя, чтобы замечать наготу. В них не было ни похоти, ни осуждения, ни смущения, ни даже жалости в привычном смысле. Была усталая практичность человека, для которого тело – это просто тело. Оболочка, которую надо кормить, мыть, лечить. Вся двусмысленность, весь подтекст, который она вычитывала в его словах и взглядах с первого дня – оказались плодом её собственного стыда, страха, городских предрассудков, её собственной, незнакомой с настоящей бедой, болью и необходимостью, души.

Стыд не исчез. Он все ещё теплился где-то глубоко внутри, заставляя её опускать глаза, когда он смотрел в её сторону. Но острая, режущая кромка унижения притупилась. Борьба прекратилась. Горькое, тяжёлое, но прочное принятие наполнило её. Она была здесь. Голая. И это было просто фактом её нынешней жизни, как жара за окном, как запах сосен, как боль в спине, которая медленно отступала, оставляя память о его руках, втирающих мазь в самые сокровенные места. Дядя Игорь был просто дядей Игорем. Суровым, немногословным, неудобным, но тем, кто делал то, что нужно. Кто мыл её там, куда не смела заглянуть она сама. Кто тер мазью её живот над лобком. Кто видел всё и не счел это чем-то значимым. И в этом знании, в этой суровой, лишенной романтики правде его действий и слов, была прочная, хоть и неудобная, основа для существования.

— Поняла, — тихо сказала она, не пытаясь прикрыться. Она просто сидела на краю кровати, обнажённая, и смотрела в окно, где садилось багровое солнце жаркого лета. Лето ещё не кончилось. Но худшее, казалось, было позади.

Конец.