Конец брака моих родителей не был окончательным. Это был медленный, мучительный надлом, наполненный щемящей тишиной, сопровождавшей трапезы в разных комнатах, и тихим, ядовитым гулом споров за дверью хозяйской спальни. Мне было восемнадцать, я застрял на нейтральной территории между детством и взрослой жизнью, я был зрителем войны, на которую никогда не подписывался.

Последний выстрел, тот, что разрушил всё безвозвратно, прозвучал совершенно обычным вечером во вторник. Отец уходил, а у двери стоял единственный чемодан, казавшийся до смешного маленьким для двадцати лет жизни. Моя мать, Елена, стояла в коридоре, обхватив себя руками, словно пытаясь удержать внутренности в целости и сохранности. Её лицо, бледное и изборожденное морщинами, которых я раньше не замечал, было маской тихого опустошения.

Я стоял на нижней ступеньке лестницы, словно призрак в собственном доме, надеясь на хоть какое-то облегчение в последнюю минуту, на какой-то проблеск благодати, который положит конец этой ужасной главе.

Не было никакой благодати.

Рука отца лежала на дверной ручке. Он замер и обернулся, глядя не ей в лицо, а куда-то под ноги, словно не в силах смотреть на неё целиком.

«Прости меня, Елена», — сказал он ровным голосом, лишённым всяких чувств. «Но мне нужно больше. Я заслуживаю большего, чем... это».

Моя мать не отвечала. Она просто смотрела, умоляя глазами о каком-то вразумительном объяснении.

Он дал ей один. Самый худший из возможных.

«У мужчины есть потребности, — продолжал он, и эта банальность прозвучала гротескно в напряжённой тишине нашего зала. — И давайте будем честны... в постели ты просто... ничто. Ты — дохлая рыба. Так было всегда».

Эти слова повисли в воздухе, ядовитые и окончательные. Это было не просто оскорбление; это было уничтожение. Он не просто бросил её; он перечеркнул всё её существование как женщины. Он увидел, как жизнь ушла с её лица, — последний, сокрушительный удар, — и исчез. Щёлк дверной щеколды был самым громким звуком, который я когда-либо слышал.

Последующие дни были словно в серых буднях. Дом, некогда наполненный уютным, пусть и угасающим, теплом, превратился в могилу. Моя мать бродила по нему словно призрак, её живой дух угас. Она уходила на работу, возвращалась домой и сидела в гостиной, уставившись в выключенный телевизор, безжизненно положив руки на колени. Это была не просто печаль; это была глубокая депрессия, опустошение. Она исчезала у меня на глазах, и оружием, которое использовал мой отец, был его жестокий, прощальный суд.

В моей груди разгорался яростный, защитный гнев, медленно заглушая моё собственное горе. Как он смеет? Как он смеет низводить её до такого? Как он смеет оставлять её верить, что она «ничто»? Несправедливость этой ситуации скручивала меня изнутри, меняясь и превращаясь во что-то другое, во что-то опасное и неоспоримое.

Я хотел не просто утешить её. Я хотел доказать, что он неправ. Я хотел восстановить её, показать ей, какой яркой, желанной женщиной она была на самом деле. План, который сложился у меня в голове, был безумным, табуированным, чертой, которую невозможно пересечь. Но, глядя на её изуродованное состояние, эта черта казалась несущественной. Это была спасательная операция. Я соблазню собственную мать. Я сделаю её лучшей любовницей, о которой только может мечтать любой мужчина. Я верну ей то, что он украл.

Я начала с малого. «Мама, этот цвет тебе очень идёт». Она удивлённо моргала и слабо, растерянно улыбалась.

«Ты что-то сделала с волосами, — говорила я, хотя она этого не делала. — Тебе идёт».

Я начал проводить с ней время, намеренно. Готовил нам ужин, открывал бутылку вина и заставлял её рассказывать о прошедшем дне, о жизни до меня, до него. Я слушал, слушал по-настоящему, и видел проблески той женщины, которой она была раньше – весёлой, острой, с лукавым умом, погребённым под годами супружеского пренебрежения.

Однажды вечером, когда мы сидели с бокалом вина, я пошел еще дальше.

«Знаешь, если бы я встретила тебя сейчас, и ты не была бы моей мамой», — сказала я небрежным голосом, — «я бы пригласила тебя на свидание не раздумывая».

Она покраснела, густым, неподдельным румянцем, который разлился по всей её шее. Она пренебрежительно махнула рукой. «Ой, перестань, Алексей. Не глупи».

«Я не шучу. Я серьёзно. Ты красивая женщина. Папа был дураком».

Упоминание о нем погасило свет в ее глазах, но комплимент остался — крошечное семя, посаженное в бесплодную почву ее самооценки.

Переломный момент наступил неделю спустя. Она свернулась калачиком на диване, наблюдая за какой-то невнятной драмой, накрывшись одеялом. Я сел рядом с ней, ближе обычного. Воздух был словно наэлектризован, насыщен невысказанными намерениями.

Я перевел разговор на историю о подруге из университета, о её непростом расставании. «Наверное, всё дело в физической совместимости», — размышлял я, наблюдая за ней краем глаза. «Химия. Как думаешь?»

Она напряглась. «Наверное. Алексей, я не уверена, что это...»

«А каково это было для тебя?» — мягко спросил я. «С папой? Была ли между вами... химия?»

Её лицо сморщилось. «Пожалуйста. Я не хочу об этом говорить». Она попыталась встать, чтобы убежать, как всегда, от любых неприятных эмоций.

На этот раз я не позволил ей. Моя рука метнулась и легла ей на плечо. «Мама, поговори со мной. Не как с сыном. Поговори со мной как с мужчиной».

Это различие повисло в воздухе, электризующее и пугающее. Она застыла, широко раскрыв глаза в растерянности. Моё прикосновение к её руке смягчилось, превратившись из сдержанного в ласку. Я провёл большим пальцем по её запястью, чувствуя бешеное биение пульса. Я видел внутреннюю борьбу в её глазах – смятение, страх и отчаянную, одинокую потребность в ласке, которой она так жаждала.

Медленно, давая ей возможность отстраниться, я наклонился и поцеловал её. Это был не сыновний поцелуй. Он был крепким, решительным, полным обещания, которое я знал, что давать было неправильно. Её губы были мягкими и неподвижными под моими, застывшими от шока.

Она застыла, словно статуя, в моих объятиях. Я углубил поцелуй, моя рука переместилась с её руки на её щёку. Другая моя рука скользнула под одеяло, найдя тёплое пространство между её ног. Она ахнула, когда мои пальцы прижались к мягкому хлопку её трусиков, нащупывая нежный бугорок, скрытый под ним.

Из её горла вырвался тихий, прерывистый звук. Я прервал поцелуй и опустил голову ей на грудь, проводя языком по её груди сквозь тонкий свитер. Пальцы продолжали свою работу, кружа, нежно и настойчиво надавливая.

Я был методичен, бесстрастен в своём мышлении. Это был первый урок. Это было опровержение заявления моего отца. Я собирался доказать, что она способна на удовольствие, на страсть.

Её сопротивление таяло, не в страсти, а в шоковом, подавленном параличе. Тело, так долго заброшенное, предало разум. Дыхание сбилось, стало прерывистым. Спина слегка выгнулась, едва заметное, непроизвольное движение. Я продолжал прикасаться ровно и ритмично, прижимаясь ртом к её груди, пока дрожь не пробежала по всему её телу, за которой последовала волна напряжения и окончательное, содрогание.

Всё закончилось в мгновение ока. Она отшатнулась от меня, словно от удара током, её глаза расширились от ужаса, настолько глубокого, что он потряс меня до глубины души. Она не произнесла ни слова. Она просто смотрела на меня, прикрыв рот рукой, а затем вскочила с дивана и побежала, её шаги на лестнице были бешеным ритмом, прежде чем дверь её спальни захлопнулась.

Я сидел в наступившей тишине, ощущая на пальцах запах её возбуждения, а сердце колотилось от смеси торжества и тошнотворного чувства вины. Я сделал это. Я доказал ложность его слов. Но её взгляд... это была цена, которую я не рассчитал до конца.

Следующий день был словно ледник из напряжённых, невысказанных слов. Она не могла на меня смотреть. Мы ходили вокруг друг друга по кухне, и тишина кричала громче любых споров. Стыд был живым существом в комнате. Я дал ей пространство, позволил шоку утихнуть, позволил воспоминанию об ощущении, возможно, перевесить воспоминание о грехе.

В тот вечер я застал её на кухне, моющей одну-единственную чашку, сгоревшую под тяжестью всего этого. Я знал: сейчас или никогда. Мост либо перейден, либо сожжён навсегда.

«Нам нужно поговорить о вчерашнем вечере», — сказал я тихо.

Она яростно покачала головой, не оборачиваясь. «Нет, не надо. Это была ошибка. Это было неправильно. Этого не было».

«Это действительно случилось», — сказала я, подходя ближе. «И это не было ошибкой. Он ошибался, мама. Ты не просто ничто. Ты невероятная. Я хочу тебе это показать. Я хочу сделать тебя лучшей из лучших».

«Алексей, остановись...» Ее голос был тонким шепотом протеста.

Я подошёл к ней сзади, не касаясь её тела, но она чувствовала моё тепло. Я наклонил голову и прижался губами к её шее, чуть ниже уха. Она вздрогнула, вцепившись руками в край раковины. На этот раз её протест был слабее.

«Позволь мне показать тебе», — прошептал я, уткнувшись ей в кожу, и мои руки легли ей на бедра.

Я почувствовал, как борьба покидает её тело. Это было ощутимо – вздох, опущенные плечи, капитуляция. Это было не со мной, по крайней мере, а с одиночеством, отчаянной потребностью чувствовать себя желанной, пугающим любопытством, которое я в ней разбудил. Она устала быть никем. Она была готова стать чем-то другим.

Я развернул её и поцеловал, и на этот раз она ответила на поцелуй. Неуверенно, неловко, но поцелуй был. Мои руки скользнули ей под рубашку, обхватив грудь, большие пальцы коснулись сосков. Она застонала мне в рот, в этом стоне слышалось чистое, неподдельное потрясение от собственного ответа.

Я подвёл её к дивану в гостиной. Уложил и стал ласкать ее клитор языком. Я повторил урок прошлой ночи, но без шока, с более медленным, более любящим вниманием. Я довёл её до оргазма, который был продолжительнее и глубже, и на этот раз её крик был криком изумлённого удовольствия, а не ужаса.

Потом, когда она лежала, задыхаясь и раскрасневшись, я посмотрел в её ошеломлённые глаза. «Теперь», — сказал я хриплым голосом. — «Твоя очередь».

Я осторожно поставил её на колени перед собой. Я расстёгнул джинсы. Её глаза расширились, когда я высвободился, полный и торчащий член.

«Я... я не могу», — прошептала она, чувствуя, как паника возвращается. «Я не знаю как. Я никогда...»

Слова отца эхом разнеслись по комнате. «Мёртвая рыба». Он даже не просил её об этом.

«Это легко», — пробормотал я, гладя её по волосам. «Я тебя научу. Просто следуй своим инстинктам».

Нерешительно, с благоговением, которое совершенно пленяло, она наклонилась вперёд. Первым её прикосновением было робкое лизание, любопытное исследование. Затем она взяла член в рот. Это было неуклюже, неловко, но сама табуированность, вид моей матери на коленях, добровольно совершающей этот интимный акт впервые в жизни, были самым сильным афродизиаком, какой только можно вообразить. Она так старалась, жаждала угодить, научиться. Я направлял её голову, задавая ритм, и она следовала моему движению, сосредоточенно зажмурив глаза.

«Хорошо», — выдохнул я. «Так хорошо, мам. Ты просто чудо».

Похвала воодушевила её. Она стала увереннее, погружая меня глубже, её язык кружился, её руки исследовали. Она открыла в себе силу, о которой раньше и не подозревала. Я был первым. Я убедил её, научил, раскрыл эту её часть. Победа была абсолютной.

Я поднял её и сам лег на диван. «Теперь», — сказал я, глядя ей в глаза, потемневшие от нового желания. — «Ты оседлай меня».

Она поняла. Она оседлала меня, опускаясь на мою длину с медленным, изысканным вздохом. Она начала двигаться, сначала робко, затем всё увереннее, найдя ритм, который ей нравился. Её голова откинулась назад, грудь закачалась, с губ сорвался тихий стон. Она растворилась в ощущениях, женщина, впервые открывшая своё тело и новые ощущения в сорок пять лет.

Мы двигались вместе, казалось, часами. Я взял её сзади, сжимая руками бёдра, а её крики заглушали подушки дивана. Я положил её и подвинулся, наблюдая за каждым мимолётным выражением удовольствия и удивления на её лице. Она быстро училась, её тело отзывчиво и жадно компенсировало целую жизнь лишений за одну ночь.

Наконец, я больше не мог сдерживаться. Я высвободился и кончил ей на живот, оставляя на коже тёплое доказательство желанности.

Мы лежали рядом в тишине после этого, переплетённые конечности, и дыхание медленно возвращалось к норме. Мир за пределами нашего пузыря перестал существовать. Я смахнул прядь влажных волос с её лба.

«Видишь?» — тихо сказал я. «Ты великолепный ученик».

Она долго молчала, рисуя на моей груди какие-то ленивые узоры. Когда она заговорила, в её голосе звучало изумление, граничащее с благоговением.

«Спасибо, Алексей», — прошептала она.

Я нахмурился. «За что?»

Она посмотрела на меня, и в её глазах стояли слёзы, но это были не слёзы грусти или стыда. Это были слёзы откровения.

«За это», — сказала она. «Это были... первые. Первые настоящие в моей жизни оргазмы».

Она откинула голову мне на плечо, и с ее губ сорвался довольный вздох.

«Ты лучший любовник, которого я когда-либо знала».