Они были расставлены с какой-то неведомой, только ей понятной логикой, но смотрелись удивительно гармонично, как в маленьком, идеальном музее одной хозяйки. Все здесь дышало уютом и осмысленным порядком: красивые фужеры уже ждали на накрытой кружевной скатерти столе, на огромной расписной тарелке красовались фрукты, в хрустальной конфетнице лежали шоколадные трюфели. Воздух был напоен тонким ароматом ванили и заварного кофе. Все это — и обстановка, и сама атмосфера, обволакивающая спокойствием и умиротворением, — напоминало картины из самого светлого детства, когда приезжал в гости к любимой бабушке, где пахло пирогами и безусловной любовью.

«Наливай, не заставляй даму ждать», — бросила она, усаживаясь напротив.

Два раза повторять не пришлось. Ловким, привычным движением я вскрыл бутылку, и темно-рубиновая влага с тихим шелестом наполнила бокалы, распространяя терпкий, ягодный аромат.

Она подняла свой фужер. Ее глаза, чуть прищуренные, смотрели на меня прямо, без тени смущения. «За наше первое свидание», — произнесла она тост каким-то новым, низким тоном, в котором не было и намека на шутку.

Вот так так... Честно признаться, на такой поворот я не рассчитывал. В моем представлении эта встреча должна была проходить в той же легкой, дружеской атмосфере, что и наша переписка, — с теплом, но без малейшего намека на интимный подтекст. Я готов был к объятиям эксцентричной тетушки, может быть, даже к ностальгическим воспоминаниям за бокалом вина, но уж никак не к «свиданию». Видимо, у хозяйки этого уютного гнездышка были на мой счет куда более конкретные и смелые планы.

«За свидание? — засмеялся я, пытаясь свести все к невинной шутке, отыграть ситуацию назад, в безопасные рамки. — Ну, пусть будет за свидание».

Но в ее взгляде, твердом и пристальном, не было никакой шутки. Там читалась уверенность, почти вызов, и тихая усмешка женщины, которая прекрасно знает, чего хочет, и не намерена этого стесняться. Мое легкомыслие разбилось о ее серьезность, и я почувствовал, как почва под ногами снова заколебалась. Игра продолжалась, но правила в ней диктовала она.

Маша залпом опрокинула большой фужер до дна — без кокетливого пригубка, без изящных церемоний. Жест был резким, почти мужским, как будто она набиралась храбрости перед решающим броском.

Она встала и вплотную подошла ко мне. Ее движение было настолько стремительным и уверенным, что я не успел отреагировать. Ее рука легла на мой затылок, пальцы вцепились в волосы — не больно, но твердо — и уверенно запрокинули мою голову. Секунду она внимательно рассматривала мое лицо, будто читая по нему смесь растерянности и любопытства, а затем снова припала к моим губам.

Ее губы были теплыми, сладковатыми от вина, и в них не было ни робости, ни просьбы — была властная, безраздельная нежность. Это было на грани грубости, но не грубо — в ее хватке сквозила не сила, а непоколебимая уверенность. Это было на грани нежности, но не нежно — в этом поцелуе была плотская, почти животная прямота, сметающая все условности. Он был необычным, оглушающим и до невозможности приятным. Он парализовал волю, растворяя в себе все мысли, оставляя лишь ощущение тепла, хмельного аромата и влажного мягкого давления.

Поцелуй на этот раз был коротким, но емким, как целая повесть.

Она отстранилась и выпрямилась передо мной во всей своей красе. Халат распахнулся, и огромные, пышные груди, казалось, рвались на свободу, дыша жарким телом. Еще в прихожей, во время объятий, я краем сознания отметил, что под тканью нет никакого белья, но тогда это показалось незначительной деталью. Теперь же эта деталь обрела сокрушительный, неотвратимый смысл.

«Пойдем мерить платье? Ты же обещал заценить», — бросила она с лукавой, победоносной улыбкой и, крепко сжав мою руку, уже буквально потащила за собой в спальню.

Спальня оказалась помещением, в котором каждая деталь была частью единого, продуманного до мелочей произведения искусства. Здесь царила гармония: светлые, пастельные тона стен и мебели мягко сочетались с текстурами дорогих тканей — шелком, бархатом, кружевом. Воздух был напоен тем же густым, восточным ароматом, что и ее духи. Центром этой вселенной, ее безраздельной владычицей, была огромная, высокая кровать с массивной резной спинкой из темного дерева. Над ней, отражая все происходящее в таинственной глубине, нависал зеркальный потолок. Вдоль стены стоял внушительный гардероб, а под ногами мягко утопал яркий, словно вспышка, ковер ручной работы — сочный акцент в этой сдержанной элегантности. Кровать уже была заботливо расправлена, уголок атласного одеяла маняще отогнут, словно немое приглашение.

Маша легким толчком усадила меня на край этого необыкновенного ложа. «Садись, сейчас я переоденусь».

Я погрузился в невероятную мягкость матраса, который принял мое тело, как пухлое облако. От неожиданности я потерял равновесие и опрокинулся на спину, что вызвало у хозяйки новую порцию счастливого, хрипловатого смеха.

Шкаф распахнулся с тихим щелчком, обнажив плотный, идеально организованный ряд всевозможных нарядов. Оттуда было извлечено одно-единственное платье — самое маленькое из всех, крошечный лоскут ткани.

Халат бесшумно соскользнул с ее плеч и упал к ногам, окончательно подтвердив мои догадки об отсутствии под ним чего бы то ни было. Она стояла ко мне спиной, и моему взору открылась во всей своей мощи и монументальности ее фигура. Это была не просто попа, нет. Это была жопа — именно это слово, грубое и безапелляционное, единственное пришло на ум. Других ассоциаций просто не возникало.

Она походила на мощный, основательный шкаф — такой же прямоугольный, огромный и массивный. О талии не было и намека, бока плавно и уверенно перетекали в необъятные ягодицы, напоминавшие два туго накачанных баскетбольных мяча, готовых сорваться с места от малейшего прикосновения.

«О Господи, — промелькнула в голове сдавленная мысль. — Это какое-то извращение… прекрасное и пугающее».

Она с удивительной, почти балетной грацией накинула на себя тонкое шелковое платье-чехол. Но оно оказалось катастрофически мало. Невероятно короткое, оно едва прикрывало самые выпуклые части ее тела, обтягивая их тканью, которая трещала по швам, едва скрывая под собой могучее, дышащее жаром тело.

Она повернулась ко мне, закинув руки за голову в томном, демонстративном жесте. От этого движения и без того короткое платье задралось еще выше, оголив ухоженный, гладкий лобок с аккуратной, соблазнительной полосочкой. Оно было настолько мало, что напоминало не предмет одежды, а скорее вызывающую насмешку над самой идеей приличий.

«Ну, как тебе? По-моему, маловато», — бросила она, и в ее голосе звенела откровенная, торжествующая насмешка над моим смущением.

Я мог только смущенно улыбнуться, чувствуя, как жар заливает щеки. Мой взгляд метался, не зная, где остановиться, чтобы не выдать охватившего меня смятения.

«Тебе не кажется…» — начал я было, пытаясь найти хоть какие-то слова, но она уже сделала свой вывод.

«Ну тогда придется сдавать», — заявила она с игривым вздохом.

И с этими словами она ловко, одним движением, сняла платье через голову и отбросила его в сторону. Оно легким шелковым облачком упало на яркий ковер.

И предстала передо мной. Во всей своей полной, сокрушительной, не оставляющей места воображению «красе».

Это не было просто обнаженное тело. Это была плоть, возведенная в абсолют. Массивная, мощная, дышащая жаром и жизнью. Грудь, тяжелая и щедрая, мягко колыхалась при каждом ее движении. Живот, испещренный серебристыми знаками прожитых лет, был не признаком увядания, а скорее картой былых битв и побед. Бедра, широкие и основательные, казались незыблемыми, как скалы. Она стояла, не стыдясь, не прячась, с вызовом в глазах, вся — воплощение какой-то древней, языческой плодовитости и силы.

В комнате повисла тишина, нарушаемая лишь тяжелым, учащенным стуком моего собственного сердца. Зеркальный потолок многократно отражал эту картину, умножая ее и без того подавляющую реальность, превращая комнату в бесконечный зал, наполненный ее образом.

Она сделала шаг ко мне, и пол под ее ногами, казалось, слегка прогнулся. Ее тень накрыла меня целиком.

«Что, мальчик мой, испугался?» — прошептала она, и в ее шепоте смешались и насмешка, и ласка, и безграничная уверенность в своей власти.

У меня перехватило дыхание. Страх? Да. Но вместе с ним — острое, щекочущее нервы любопытство и странное, почти мистическое почтение перед этой безудержной, не знающей границ женственностью. Бежать было уже поздно. Да и, признаться, совершенно не хотелось.

Ее рука, сильная и удивительно мягкая, легонько толкнула меня в грудь, и я опрокинулся на спину, вновь утонув в облаке невероятно мягкого матраса. Она тут же плюхнулась рядом, и кровать ахнула, приняв ее вес. В горизонтальном положении ее тело казалось еще более монументальным, возвышающимся надо мной гроздой теплых, бархатных холмов. Она была выше меня раза в три, не меньше.

С легкостью, от которой у меня на миг отвисла челюсть, — эта «бабушка» оказалась в отменной физической форме — она обхватила меня и, как котенка, закинула сверху на себя.

Мое лицо уткнулось в долину между двумя огромными, расплывшимися по бокам грудями. Они были теплыми, пахнущими кожей и дорогими духами. А затем ее ладони взяли эти две величественные груди и собрали их вокруг моей головы, сомкнув их, как створки раковины. Я оказался в теплом, темном, невероятно мягком «кармане», полностью изолированный от внешнего мира. Слышен был лишь глухой стук ее сердца и мое собственное, бешено колотящееся от нелепости и возбуждения.

«А почему мой малыш еще в одежде? — прозвучал ее голос где-то сверху, приглушенный плотью. — Тебя что, не учили, что в койку нельзя залезать одетым? Давай-ка скидывай штанишки».

Мило улыбаясь, она уже стягивала с меня футболку. Мысль промелькнула абсурдная: «Господи, мне сорок лет, уважаемый руководитель отдела, а меня сейчас будут раздевать, как непослушного школьника, на гигантской кровати под зеркальным потолком в квартире шестидесятилетней женщины». Ситуация была настолько сюрреалистичной, что мозг отказывался ее воспринимать всерьез. Это было похоже на странный, очень детализированный сон, где стираются все привычные рамки и условности.

Пришлось на мгновение сползти с этого монументального тела — кровать пружинно вздохнула с облегчением — но лишь для того, чтобы, скинув штаны, вернуться обратно, в этот плотный, душный и пьянящий мир, где не было ничего, кроме нас двоих и ее всепоглощающей плоти.

Ее кожа оказалась на удивление мягкой и гладкой, по-настоящему бархатистой, как у спелого персика. Доставляло невероятное, почти медитативное удовольствие просто водить ладонями по этим бескрайним холмам ее тела, ощущая под пальцами теплую, живую податливость. Это была не дряблость возраста, а щедрая, ухоженная плоть, полная жизни. Соски на ее груди были необычными — огромными, темными, упругими ареолами. Когда я прикоснулся к одному из них губами, а затем языком, он налился кровью, напрягся и вытянулся в тугой, чувствительный столбик величиной с фалангу моего большого пальца. Ох, как же было приятно ощущать этот контраст — твердой, набухшей плоти соска и нежного, бархатного моря кожи ее огромных, величественных грудей.

А она лежала, закинув руки за голову, и с томной полуулыбкой наблюдала за нашим отражением в зеркальном потолке, пока я барахтался на ней, как корабль в бурном, но невероятно гостеприимном океане, полностью отдавшись новым тактильным ощущениям.

Осмелев, моя рука, почти без моего ведома, скользнула вниз, меж ее мощных, исполинских бедер. Мои пальцы буквально провалились в ее лоно, утонув в густой, горячей влаге, что безошибочно говорила о сильном возбуждении. Но чтобы добраться до сокровенного, до самой сути ее женственности, пришлось бережно, с почтительным трепетом раздвинуть теплые, упругие жировые складки, скрывавшие ее тайну. Под ними кожа была еще нежнее, почти шелковой, и вся она была покрыта скользкой, ароматной росой желания. Сами половые губы, пухлые и налитые, были скрыты в глубине, и мои пальцы, двигаясь медленно и осторожно, нашли их, ощутив их бархатистую текстуру и скрытый в них жар. Ее тело ответило глубоким, сдавленным стоном, и мощные бедра непроизвольно сомкнулись на мгновение вокруг моей руки, еще глубже погружая ее в свою влажную, таинственную теплоту.

«Такой милый… Полижи мне писю, — ее голос прозвучал низко и властно, но в нем слышалась и щемящая носка. — У меня так давно не было такого хорошего мальчика».

Ее рука, сильная и настойчивая, легла на мою макушку и мягко, но неумолимо надавила, направляя мою голову вниз, туда, куда ей хотелось. Сопротивление было не просто бесполезным — оно было немыслимым в этой пленяющей атмосфере вседозволенности. Да и, чего скрывать, мне самому было дико интересно и, вопреки всем условностям, невероятно приятно это подчинение.

Пришлось приподняться на локтях, чтобы мое лицо оказалось напротив ее могучего лона. Оттуда исходил густой, терпкий, животный аромат — смесь возбуждения, дорогого мыла и ее собственного, уникального запаха, который теперь навсегда врезался в мою память.

Теперь ее ладонь нажала на мой затылок, и мое лицо полностью утонуло в мягкой, теплой и насквозь мокрой плоти. Мир сузился до этого влажного, благоухающего темного рая. Дыхание стало прерывистым, воздух был густым и горячим. Мой язык инстинктивно начал искать, наткнулся на упругий, скрытый в складках бугорок и… отпрянул от неожиданности. Это был не просто клитор. Это был огромный, полностью эрегированный клитор, величиной и формой напоминающий миниатюрный мужской член, сантиметра два, а то и больше, в длину. Под давлением языка он стал твердым, как кость, и пульсировал, будто живое сердце в самом эпицентре ее плоти.

Я начал работать языком — сначала осторожно, исследуя эту удивительную, гипертрофированно чувствительную точку, затем все увереннее, водя им вдоль его напряженного ствола, кружа вокруг чувствительной головки, забираясь в каждую складочку вокруг. Мои губы сомкнулись вокруг него, и я начал ритмично посасывать, как будто это был крошечный сосок, вызывая у нее громкие, прерывистые стоны.

Ее бедра задрожали, мощные ноги сомкнулись вокруг моей головы, практически полностью изолировав меня от внешнего мира в ее влажной, тесной и невероятно горячей темнице. Руки ее вцепились в простыни, тело выгнулось в мощной судороге наслаждения. Я чувствовал, как каждое прикосновение моего языка отзывается в ней глубоким внутренним вздрагиванием, как ее влага становится еще обильнее, а аромат — еще гуще и опьяняющее. Это был не просто секс, это было погружение в самую суть плотской, животной женственности, мощной, безудержной и щедро дарящей наслаждение.

Она бурно кончила с гортанным, протяжным стоном, а я в этот миг чуть не задохнулся, полностью погребенный ее могучей плотью. Бабуля не могла успокоиться: ее руки с силой вдавливали мою голову в себя, ее мощные бедра сжали мои виски, лобок впился мне в нос, а огромный, все еще пульсирующий клитор находился у меня во рту, будто требуя продолжения. Я тонул в этом влажном, благоухающем, сжимающемся мире, и это сладкое удушье длилось, казалось, бесконечность.

Но вот спазмы ее тела начали стихать, свет сознания вернулся, и я, сделав глоток воздуха, с трудом приподнялся над ее исполинским, вздымающимся животом, чтобы взглянуть на мою новую повелительницу.

На ее лице застыла блаженная, почти детская улыбка, глаза были закачены под веки, а огромная грудь часто и прерывисто вздымалась, как океан после шторма.

«Иди ко мне, котик», — прошептала она хрипло, и ее руки потянули меня к себе.

Снова взобравшись на этот теплый, живой «Эверест», я ощутил, как наши губы сливаются в глубоком, соляном от пота и влаги поцелуе. Мой член, все это время стоявший колом, как у юноши, прижался к ее коже, и это не могло укрыться от ее внимания.

«Ах ты мой маленький, — с умилением произнесла Машуля, ее ладонь скользнула вниз и сжала меня, и от этого прикосновения я вздрогнул. — Ты же тоже хочешь меня? Ну давай, я вся твоя. Не стесняйся».

Широко расставив свои огромные, мощные ноги, она обнажила себя. Жировые складки раздвинулись, и моему взору предстало во всей своей сокрушительной красе ее лоно: гигантский, все еще набухший клитор и пухлые, темные, налитые кровью половые губы, скрывавшие вход в таинственную глубину. Это было неописуемое, животное, величественное зрелище.

Налюбовавшись этим творением природы, я направил свой член и… вошел. Или, скорее, не вошел, а провалился. Мои ожидания встретить хоть какое-то сопротивление оказались тщетны. Ее влагалище было бездонным, обволакивающим, невероятно горячим и влажным. Оно приняло меня целиком, без малейшего усилия, поглотив с головой. Мой член исчез в этой пучине, а яйца, прижавшись к ее промежности, казалось, тоже утонули в мягких складках, ощущая их тепло.

Парадоксально, но хотя я почти не чувствовал привычного трения стенок, сама эта обволакивающая, живая, пульсирующая плоть вызывала приступы невероятного, нарастающего наслаждения. Каждое движение отзывалось глухими, внутренними всплесками. Она двигала бедрами, помогая мне, и ее внутренние мышцы сжимались с неожиданной силой. Судорожно, почти без контроля, сделав пять-шесть неглубоких, но быстрых фрикций, я был настигнут умопомрачительным, сокрушительным оргазмом.

А потом мы просто лежали. Двое раздетых, вспотевших, чужих и внезапно ставших бесконечно близкими людей в огромной постели под безмолвным взором зеркального потолка. Без мыслей, без ненужных разговоров, нарушающих эту хрупкую, новорожденную тишину. Только пальцы, лениво и бесцельно скользящие по коже, изучающие памятью прикосновений новые, незнакомые территории.

Мои ладони скользили по ее бокам, по крутым, мягким склонам ее тела, ощущая под собой ровное, глубокое дыхание. Ее рука, тяжелая и теплая, лежала у меня на спине, изредка проводя ладонью от шеи до поясницы, и от этого по телу разливалось блаженное, детское спокойствие. Вся нелепость, вся сумасшедшая скорость этого вечера куда-то испарились, оставив после себя лишь густое, насыщенное чувство умиротворения. Я не чувствовал ни возраста, ни условностей — только тепло другого человека и странную, почти забытую безопасность.

«Ты такая уютная, — прошептал я в полумраке, уткнувшись лицом в ее шею, вбирая ее запах — смесь пота, дорогих духов и чего-то простого, домашнего. — Что не охота от тебя уходить».

Она не ответила словами, лишь обняла меня крепче, и ее грудь, мягкая и огромная, стала самой удобной в мире подушкой. Дыхание ее было ровным, сердцебиение — медленным и гулким, как далекий, убаюкивающий колокол.

Мыслей не было. Было лишь смутное, глубокое понимание, что эта ночь — остров, вынырнувший из океана обыденности. Остров, где нет места одиночеству, где стираются все роли, которые мы играем для мира, и остается лишь простая, животная нежность. Я чувствовал себя не любовником, не «мальчиком» — просто человеком, нашедшим наконец тихую гавань после долгого плавания.

И с этим чувством, с ощущением ее необъятного, дышащего тела под рукой, я провалился в спокойный, глубокий, без сновидений сон, как в теплые окутывающие воды, утонув в ней с головой.