Прошел месяц или чуть больше. Та история, та ночь, постепенно обрастала бытовой паутиной и начинала забываться, как странный и яркий сон, который не вспомнишь днем. Повседневность надежно взяла верх: монотонная работа в офисе, привычный стук клавиатуры, чашка остывшего кофе.

И вдруг — резкий, отрывистый звук уведомления. Мессенджер. Взгляд машинально скользнул по экрану, и время споткнулось. Всего два слова: «Привет, как дела?». Отправитель — Володя.

И будто сорвало где-то внутри плотину. Воздух перестал поступать в легкие, а сердце, сделав одно гулкое, тяжелое сокращение, вдруг сорвалось в бешеную, неистовую дробь, отдающуюся в висках. Пальцы непроизвольно разжались, и рука сама потянулась к груди, будто пытаясь унять эту дикую трепетную птицу, что билась внутри.

Память, не спрашивая разрешения, выбросила на берег сознания обрывки того вечера: его смех, поворот головы, интонацию. Я и не думал, что всего одна, пусть и такая яркая, встреча способна оставить в теле и душе столь неизгладимый, живой отпечаток.

И тело отозвалось раньше мысли. Где-то в глубине ягодиц пробежал предательский, очень мелкий зуд, будто кто-то провел перышком. А низ живота ответно и тепло заныл, напоминая о себе тупой, сладкой тяжестью. Я откинулся на спинку кресла, смущенный и ошеломленный.

Ничего себе. Вот так реакция на простое «привет»… Дрожащими, почти не слушающимися пальцами я набрал ответ: «Приветик». И, почти не осознавая себя, дописал следом смайлик-сердечко. Раньше я за собой такого не замечал — эта дурацкая, почти девичья слабость.

Его ответ пришел почти мгновенно, сухой строчкой, не терпящей возражений: — Я дома один скучаю, зайдешь?

Время как раз подходило к обеду. В голове закрутился вихрь из противоречивых мыслей. «Зайдешь? Я же на работе! Что он себе позволяет? Я что ему, девочка на побегушках, чтобы по первому зову?»

Но тело на это внутреннее возмущение ответило своим, куда более честным языком. По жилам ударил жар, член предательски наполнился кровью, сжимаясь в узких штанах, а в груди защемило так сладко и больно, что голова пошла кругом. Пальцы, уже не дрожа, а лихорадочно застучали по стеклу экрана: — У меня обед, через 10 минут буду.

Ответ прилетел мгновенно, обжигая ладонь: — Давай, только если не дольше. Мне скоро уезжать.

Сердце колотилось так бешено, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди и останется биться в одиночестве на офисном кресле. Я сдернул с вешалки пиджак, на ходу бормоча коллеге что-то невнятное про срочное дело, и почти бегом ринулся к лифту.

Машина была припаркована рядом — сегодня это показалось не случайностью, а знаком свыше. Сев за руль, я поймал свое отражение в зеркале заднего вида — взгляд был испуганным и сияющим одновременно. И словно сама вселенная поощряла мой побег — светофоры попадались на пути только зеленые, один за другим, расчищая путь, как по волшебству. Каждый из них был молчаливым сообщником, подмигивающим мне: «Давай, ты успеваешь. Давай, он ждет».

И вот уже знакомый подъезд, облупившаяся краска на двери, панель с домофоном. Палец сам нашел его номер. В трубке прозвучал знакомый, чуть хриплый голос: —Заходи, успел.

Ровно десять минут. Не больше.

Поднимаясь по лестнице, я ловил себя на том, что в висках стучит навязчивая, унизительная мысль: «Девочка по вызову. ДЕВОЧКА. Какой стыд…» Но парадоксальным образом этот жгучий, разъедающий стыд не останавливал, а лишь до остроты обострял возбуждение, заставляя сердце выскакивать из груди и затуманивая разум сладким, густым наркотиком предвкушения.

Он ждал в дверях, точь-в-точь как в прошлый раз: в белом махровом халате, наброшенном на голое тело. Расслабленный, уверенный. Хозяин положения.

Его хищная, чуть кривая улыбка удава действовала на меня гипнотически, превращая в послушного, загипнотизированного кролика, готового на все.

— У меня мало времени, — бросил он, оценивающе оглядывая меня с ног до головы. — И к тому же, ты должен перекусить. Поэтому ограничимся минетом.

Он сам засмелся своей похабной шутке, и его смех прозвучал властно и гулко, не оставляя пространства для возражений. Он уже развернулся и направился вглубь квартиры, к уже знакомому дивану, который в моем сознании давно окреп как «приготовленное ложе».

Мои тапочки стояли на том же самом месте, у вешалки. В голове, словно уколом, проскочила абсурдная мысль: «Я тут как дома». От этой мысли стало одновременно жутко и пьяняще.

Я быстро, почти автоматически, переобулся и вошел в гостиную.

Володя полулежал, развалившись на диване в той же позе, что и месяц назад — опершись спиной о массивную спинку, широко расставив ноги. Этот неприкрытый, вызывающий жест был одновременно и приглашением, и приказом, и напоминанием о моем месте. В этом жесте была вся унизительная, пьянящая иерархия наших встреч. Он — ожидающий услугу. Я — тот, кто ее оказывает. И мое тело, предательски трепеща, соглашалось с этой ролью без малейшего сопротивления.

И мое тело, предательски трепеща, соглашалось с этой ролью без малейшего сопротивления. Я уже сделал шаг к нему, движимый слепым послушанием, но он резким движением руки остановил меня.

— Куда ты, стесняшка? — его голос прозвучал насмешливо и властно. — Раздевайся. А то заляпаешься.

И он снова засмелся — низким, глухим смехом, которым человек наслаждается своей собственной безнаказанной силой. Этот звук резанул по нервам, унижая и возбуждая одновременно.

Я замер, а он откинулся назад, приготовившись к зрелищу. Его взгляд, тяжелый и оценивающий, скользил по мне, пока я послушно, с нелепой осторожностью, снимал рубашку, расстегивал ремень, стягивал брюки и носки. Каждый предмет одежды, падая на пол, словно отдалял меня от привычного «я» — того, что всего час назад сидело в офисе. Остались только трусы. Руки сами замерли на резинке, в мозгу на секунду вспыхнул жалкий импульс сопротивления, попытка сохранить последнюю иллюзию стыдливости.

Но он тут же пресек ее, не дав и мысли оформиться. —И трусишки! — прозвучал властный окрик, не терпящий возражений. — Девочке они сейчас не к чему.

Горячая волна стыда прилила к щекам, заставив кожу пылать. Я ощутил этот жар всем телом, сгорая от смущения. «Откуда этот стыд? — лихорадочно думал я, снимая последнюю преграду. — Чего я стесняюсь сейчас, после всего?» Ведь в памяти были еще свежи, до осязаемости ярки, воспоминания: грубые пальцы, впивающиеся в бедра, ощущение его члена, наполняющего меня до самой глубины, и солоноватый, чуждый вкус его спермы на губах… Эти воспоминания должны были сделать меня невосприимчивым, циничным. Но нет. Этот ритуал раздевания под его пристальным, насмешливым взглядом унижал куда сильнее, чем самый страстный акт. Он обнажал не тело — душу, показывая всю глубину моего добровольного рабства

Он обнажал не тело — душу, показывая всю глубину моего добровольного рабства. На ватных, непослушных ногах я дошел до дивана и опустился на колени, привычно устраиваясь в прохладе между его расставленных бедер.

Все начиналось с почти детского любопытства. Я неспешно, кончиком языка, коснулся еще вялого, мягкого тела, спящего в чаще темных волос. Это завораживающий ритуал — наблюдать, как под лаской, теплом дыхания и влагой прикосновений инертная плоть постепенно пробуждается, наполняется силой и кровью. Она наливается тяжестью, упругостью, превращаясь из безжизненного отростка в напряженный, пульсирующий стержень жизни — тот самый цветок, расцветающий в мужественной силе.

Мои губы слились в нежном, почти девственном поцелуе с его бархатистой, невероятно нежной головкой, уже увлажнившейся прозрачной росой предвкушения. Потом я принял его в себя полностью, до самого основания, ощущая, как губы упираются в упругий лобок, а ноздри заполняет терпкий, знакомый мускусный запах его кожи.

И тогда началось самое волшебство. Он начал расправляться, расти и твердеть прямо у меня во рту, будто живой, наполняя собой все доступное пространство. Я чувствовал каждую пульсацию набухающих сосудов, каждое движение мышц, как он, становясь все больше и тверже, буквально раздвигал мои челюсти, заполняя собой всё. Из мягкого он стал упругим, из упругого — твердым как сталь, упираясь в нёбо и щеки, и этот неумолимый, властный рост был пьянящим актом власти.

И вот уже его распухшая, горячая плоть уперлась в самое горло, заставляя сглотнуть рефлекторным спазмом и на секунду оторваться, чтобы вдохнуть воздух. Момент истины. Рабочее состояние достигнуто. Теперь можно было начинать основной процесс — ритмичный, почти механический танец головы, отточенный до автоматизма, где на смену нежности приходила эффективность, цель которой была ясна и ему, и мне.

Внезапно его рука легла мне на затылок, не грубо, но властно, приостанавливая мои действия. —Стой! Развернись. Я хочу тебя поласкать.

Дважды повторять не пришлось. Послушный, как марионетка, я развернулся на коленях, подставившись так что мои гениталии удобно легли в его ожидающую ладонь. Она оказалась на удивление прохладной и скользкой от обильно нанесенного геля — он, оказывается, подготовился заранее.

Я продолжил свою работу, снова взяв его в рот, теперь уже с новой, обостренной жадностью. А его рука тем временем принялась за меня. Огромная, сильная ладонь ловко и уверенно орудовала моим еще вялым, податливым отростком, сжимая, отпуская, скользя по всей длине. Но это было не просто механическое движение — в этом была какая-то почти хирургическая точность и знание каждого эрогенного места. Его мастерство было столь велико, что уже через несколько мгновений моя плоть превратилась в напряженный, болезненно-твердый кол, готовый вот-вот взорваться.

Между делом, будто случайно, кончик его пальца скользнул ниже, коснувшись ануса. Он не пытался проникнуть внутрь, нет — лишь поверхностно, едва заметно провел по самому чувствительному краю, и этого легчайшего прикосновения хватило, чтобы по телу пробежала судорога наслаждения. Волны удовольствия накатывали одна за другой, каждая сильнее предыдущей.

И самым странным, самым пьянящим катализатором были мои же мысли: «Я стою на коленях. Я сосу член мужчине. И это доводит меня до исступления». Эта унизительная, животная правда добила меня окончательно. Конвульсивный спазм пронзил все тело, и я застыл, извергая на его руку и на себя потоки горячей спермы. Это был не тот протяжный, почти женский оргазм, что был в прошлый раз, а резкий, мужской выброс — но вызванный исключительно мыслью о мужском члене во рту.

А я, парализованный наслаждением, продолжал автоматически, почти в судороге, работать ртом, чувствуя, как его пальцы размазывают мою же сперму по яйцам, по животу, по внутренней поверхности бедер. Этот влажный, липкий, развратный хаос доводил до исступления, делая мои движения резкими, нервными, отчаянными.

И этого оказалось достаточно для него. Его пальцы впились в мои бедра, а другая рука прижала мой затылок, не позволяя оторваться ни на миллиметр. Я почувствовал, как его член вздулся и затрепетал у меня во рту, и затем мощные, горячие струи хлынули мне в горло, заполняя собой все — рот, пищевод, сознание. Его было очень много, и он с силой выдавливал из себя всю жидкость, не отпуская мою голову, продолжая и продолжая вливать в меня себя, издеваясь над моим безволием, над моей полной, абсолютной принадлежностью ему в этот миг. Я глотал, давясь, чувствуя, как этот соленый, густой вкус пропитывает меня всего, становясь частью моего существа.

— Глотай, не стесняйся, — его голос прозвучал сверху, спокойный и насмешливый. — Сегодня это твой обед.

И снова этот надменный, властный смех, который прожигал меня насквозь, смешиваясь с тем, что текло по горлу.

И я глотал. На глаза наворачивались предательские слезы — густые, горячие, от непереносимой смеси унижения и всепоглощающего животного удовольствия. Я стоял на четвереньках, измазанный собственной спермой, с едким вкусом его семени во рту, в горле, глубоко внутри. А осознание того, что я это проглотил, что теперь он во мне — тысячами своих частиц, своих живых клеток, — сводило с ума, завершая картину абсолютного, тотального обладания.

Но дофаминовая петля, сладкая и губительная, уже затянулась на моей шее туже любой удавки. Она заглушала стыд, превращая его в очередную порцию наркотического опьянения.

— Иди помойся и беги работать.

Он произнес это грубовато, но с какой-то странной, снисходительной заботой, похлопав меня по бедру. Мой... а кто он теперь мне? Друг? Невозможно. Хозяин? Слишком буквально. Любовник? Это слово пахло романтикой, которой здесь и близко не было. Любимый? От этого слова внутри все сжалось в комок страха и надежды.

А кто я для него? Удобная игрушка? Безотказная услуга? Ответа не было. Был только приказ.

Я быстро принял душ, смывая с тела липкие следы нашего свидания, но не в силах смыть с себя ощущение его владения. Вода смыла гель и сперму, но не внутреннюю метку. Я помчался на работу, понимая, что обед уже закончился. И в этот раз в моем рационе не было ни супа, ни сэндвича — только терпкий вкус его спермы на губах и тяжелое, сладкое знание, что я переступил еще одну черту, с которой уже не будет пути назад.