Лучи утреннего солнца, пробивающиеся сквозь щели в шторах, осветили переплетённые тела. Они проснулись почти одновременно, как будто связанные одной невидимой нитью. Первой двинулась она. Её рука, тёплая и мягкая, скользнула вниз по его животу и уверенно, с привычной нежностью, обхватила его полувозбуждённый член. Всего пара ловких движений — и он застыл в её руке, твёрдый и готовый, как по команде.

Дима открыл глаза и встретился с её насмешливым, сонным взглядом. Он потянулся к её губам, и они слились в медленном, глубоком, сонном поцелуе, полном вкуса прошедшей ночи и предвкушения утра.

Его рука потянулась к её затылку, пытаясь мягко, но настойчиво направить её голову вниз, к своему стоящему колом желанию. Но она оказала сопротивление. Её губы разомкнулись с его губ, и она отстранилась, лёгкая, почти неуловимая улыбка тронула уголки её рта.

«Нет, Димочка, — прошептала она, её голос был хриплым от сна и звучал как сладкий приговор. — Сегодня четный день. Двенадцатый. День отдыха.» Она произнесла это с такой лёгкостью, как будто напоминала ему о погоде на сегодня.

С этими словами она легко и грациозно поднялась с кровати, обнажённая и прекрасная в утренних лучах. Она наклонилась, поцеловала его в щёчку — сухой, быстрый, почти материнский поцелуй, который сейчас казался самой изощрённой пыткой. Затем она направилась к двери.

У самой двери она остановилась, обернулась и... выпятила свою упругую, пышную попку в его сторону. И легонько, почти игриво, шлёпнула себя по ней ладошкой. Звук был тихим, но для Димы он прозвучал громче любого выстрела. Затем она скрылась в коридоре, и вскоре послышался шум льющейся в душе воды.

Дима остался лежать в постели, смотря в потолок с выражением тихого, обречённого бешенства. Член всё ещё стоял, напряжённый и неудовлетворённый, как немой укор. Правила. Чёрт возьми, да, это он их установил. Эта дурацкая система чётных и нечётных дней, придуманная им же в попытке хоть как-то обуздать её ненасытность и сохранить подобие контроля. И теперь она использовала их против него с убийственной эффективностью.

Весь этот день стал для него непрерывной, изощрённой пыткой. Она не надела ни платья, ни даже домашнего халата. Её единственной одеждой был тот самый чёрный шифоновый пеньюар, столь же откровенный, как и её вчерашнее бельё. Он был полупрозрачным, длинным, но распахнутым спереди. Он не скрывал ровным счётом ничего: ни покачивающихся при ходьбе тяжёлых грудей с тёмными ареолами, ни тёмной щёлочки между бёдер, ни упругих ягодиц, мелькавших при каждом шаге.

Она перемещалась по квартире с показной небрежностью, будто ничего не замечая. Наклонялась за ложкой на кухне, подолго задерживаясь в таком положении. Растягивалась на диване в гостиной, читая книгу и закинув одну ногу на спинку, открывая ему весь вид на свою киску. Проходила мимо него, и лёгкий шлейф её духов смешивался с её естественным запахом, сводя его с ума.

Дима пытался отвлечься. Включал телевизор. Листал телефон. Пытался даже почитать. Но его взгляд раз за разом возвращался к ней, к этому ходячему воплощению искушения, которое он сам же и выпустил на волю, но которое теперь, по своим же правилам, не мог тронуть. Его бесило. Бесило до скрежета зубовного. Он чувствовал себя пленником в собственной квартире, заключённым в клетку из собственных же установлений, а она была его тюремщиком — красивым, жестоким и наслаждающимся своей властью.

Он видел её украдкой наблюдающий за ним взгляд, полный скрытого торжества. Она знала. Она знала, что делает. И она наслаждалась каждой секундой его мучительного воздержания. Правила есть правила. И ему оставалось только ждать полуночи, когда наступит тринадцатый, нечётный день. И он уже давал себе слово, что отыграется сполна.

Тринадцатый день, долгожданный нечётный, начался с разочарования. Дима, проснувшийся с утра с напряжённым ожиданием, нашёл её на кухне. Она стояла у плиты, помешивая яичницу, одетая в простые спортивные шорты и длинную, свободную майку. Без лифчика. Сквозь тонкую светлую ткань отчётливо проступали очертания её тяжёлых грудей и тёмные, набухшие соски.

Но её осанка, обычно такая уверенная и соблазнительная, была скованной. Лицо, обычно сияющее хитрой улыбкой, было бледным и немного осунувшимся. В её движениях читалась лёгкая раздражительность, а вокруг глаз легла тень усталости. Она поймала его взгляд и коротко, без обычного кокетства, бросила:

«Месячные пришли. Всё болит. Настроение — ниже плинтуса.»

Дима замер на пороге. Волна разочарования накатила на него, горячая и горькая. Весь вчерашний день томления, вся накопленная страсть — и вот так. Но он увидел её настоящую усталость, лёгкую сутулость плеч, и его эгоистичное желание тут же сменилось чем-то другим — странной смесью жалости, заботы и понимания.

Он молча кивнул, подошёл к кофемашине и молча начал готовить ей кофе — крепкий, сладкий, именно такой, как она любит в такие дни. Он не пытался прикоснуться к ней, не строил глазки, не намекал на «правила» нечётного дня. Он просто был рядом, тихий и внимательный.

Она наблюдала за ним краем глаза, и постепенно напряжение в её плечах начало спадать. Она приняла от него чашку с тихим «спасибо», и их пальцы ненадолго встретились. В её взгляде, обычно таком насмешливом и властном, мелькнула искра чего-то настоящего — простой, немой благодарности.

Весь день прошёл спокойно. Он брал на себя домашние дела, она отдыхала на диване под одеялом, изредка бросая на него задумчивые взгляды. Правила нечётного дня были забыты. Вернее, они трансформировались в иное правило — правило уважения и заботы.

Вечером, когда её самочувствие немного улучшилось, она подошла к нему, когда он сидел в кресле и смотрел телевизор. Она не говорила ни слова. Просто опустилась перед ним на колени, расстегнула его штаны и высвободила его член, который, несмотря ни на что, отреагировал на её близость почти мгновенно.

И тогда она сделала это. Не как вчера, с дикой страстью и желанием доминировать. А медленно, тщательно, с почти что нежным вниманием. Глубокий, влажный, невероятно техничный минет, в котором чувствовалась не столько похоть, сколько благодарность. Она работала губами и языком, старательно, дотошно, как будто отдавая ему долг за его дневное понимание и терпение. Она довела его до края тихо, без театральных стонов, а затем и до мучительного, сладкого финала, проглотив всё без остатка.

Поднявшись, она промокла губы тыльной стороной ладони и посмотрела на него. На её лице была усталая, но искренняя улыбка.

«Спасибо за сегодня, — тихо сказала она. — Ты был хорошим мальчиком.»

И ушла спать, оставив его сидеть в кресле с пустой головой и странным, смешанным чувством удовлетворения, нежности и смутного понимания, что их извращённые отношения стали на шаг сложнее и глубже, чем ему казалось.

Четырнадцатый день, чётный, день отдыха по установленным им же правилам, начался с тишины и ощущения лёгкой разрядки после вчерашнего эмоционального напряжения. Дима, собравшись, молча вышел из дома, направляясь на пересдачу того самого зачёта, который был безнадёжно провален из-за её развратных фото. На прощание он лишь кивнул ей, и в его взгляде читалась твёрдая решимость наконец-то исправить эту академическую неудачу.

Она осталась одна в квартире. День прошёл в размеренном, почти медитативном ритме. Без провокаций, без соблазнов, без игры. Она не надела прозрачный пеньюар и не ходила с вызывающей наготой. Вместо этого она надела удобные, мягкие домашние штаны и простую футболку.

Она занялась делами по дому с какой-то особой, спокойной методичностью. Пропылесосила ковры, протёрла пыль, перебрала вещи в шкафу. Каждое движение было неторопливым, почти механическим. Периодически она останавливалась, чтобы выпить чаю или просто постоять у окна, глядя на улицу пустым, никуда не устремлённым взглядом. Её мысли, обычно такие стремительные и полные хитрого умысла, сегодня текли лениво и обрывочно.

После обеда она позволила себе просто отдыхать. Развалилась на диване под мягким пледом, смотрела какой-то незамысловатый сериал, почти не вникая в сюжет. Иногда её рука непроизвольно тянулась к телефону, но она одёргивала себя. Не сегодня. Сегодня — перерыв. Не только для него, но и для неё самой.

Ближе к вечеру она приняла длинную, расслабляющую ванну с пеной, не спеша нанесла на кожу крем. В её движениях не было ни капли привычного кокетства или желания себя подать — только простая, бытовая забота о теле.

Когда стемнело, она приготовила себе лёгкий ужин и снова устроилась перед телевизором. Квартира была идеально чистой, тихой и пустой. В этой тишине не чувствовалось одиночества — скорее, передышка. Заслуженная пауза в их безумном, страстном и изматывающем танце.

Она ни разу не позвонила и не написала ему. Не прислала ни одного фото. Она строго соблюдала правила игры, которые он сам и установил. И в этом соблюдении была своя, особенная власть — власть самообладания и выдержки, которая порой раздражала и сводила с ума куда сильнее, чем любая откровенная провокация.

Она легла спать рано. Завтра будет новый день. Нечётный. И она уже заранее чувствовала, какой голод скопился в нём за этот день вынужденного спокойствия. А это означало, что завтрашний день обещал быть очень, очень интересным.

Пятнадцатый день, долгожданный нечётный, встретил их на кухне ярким утренним солнцем и запахом свежесваренного кофе. Мама действительно выглядела свежее: следы вчерашней усталости исчезли, кожа сияла, а в глазах плескалась привычная смесь дерзости и скрытого веселья. Известие о сданном зачёте явно пошло ей на пользу.

Дима, войдя на кухню, сразу уловил её прекрасное настроение. Он молча, почти на цыпочках, подошёл к ней сзади, пока она наливала кофе в две чашки. Его руки обвили её талию, а губы прижались к нежной коже её шеи — сначала просто касание, затем долгий, влажный поцелуй, перешедший в лёгкое покусывание.

Она откинула голову ему на плечо с тихим, довольно-ленивым вздохом. Тогда его правая рука скользнула под её простую хлопковую майку, ладонь нашла и безжалостно сжала одну из её тяжёлых, упругих грудей. Большой палец принялся водить по уже набухшему, твёрдому соску, заставляя её выгибаться в его объятиях.

В ответ она протянула руку назад, к его паху. Её пальцы, ловкие и точные, нашли выпуклость в его штанах и принялись ласкать её через ткань, с такой силой и знанием дела, что он тут же застонал ей в шею.

Затем она развернулась к нему. Её глаза горели. Без лишних слов она сдернула с себя майку через голову, обнажив грудь, и опустилась перед ним на колени на прохладный кафель. Её пальцы быстро расстегнули его штаны, стянула их вместе с трусами до самого пола.

Она начала нежно, почти церемонно: кончиком языка водила по самой головке, ловила выступившую каплю, обводила уздечку. Но очень скоро нежность сменилась жадностью. Её губы сомкнулись вокруг него, и она начала насаживаться на его член ртом, с каждым движением захватывая всё глубже, её щёки втягивались от усилия.

Дима, теряя голову, опустил руки на её голову, его пальцы вцепились в её волосы. Он уже не просто позволял — он направлял, толкая её голову вниз, стараясь запихнуть себя в её глотку как можно глубже, до самого основания, игнорируя её рвотный рефлекс.

Она поняла его желание, эту грубую, животную игру на пределе. И не сопротивлялась. Наоборот — она расслабила горло, подалась навстречу его толчкам, позволяя ему трахать её рот с той же силой, с какой трахал бы её киску. Её глаза слезились, но в них читалось не страдание, а дикое, почти экстатическое удовольствие от собственной покорности и его животной власти.

Звуки были громкими, мокрыми, непристойными — чавканье, хриплое дыхание, её сдавленные кряхтения, его хриплые стоны. Он кончил бурно, с судорожным криком, мощными толчками заполняя её горло горячей спермой.

Она не отстранилась ни на секунду. Она проглотила всё, до последней капли, её горло ритмично работало. А затем, когда пульсации стихли, она принялась вычищать его член языком, тщательно, до блеска, как самая старательная и похотливая уборщица, смакуя каждый последний след.

Поднявшись на ноги, она облизнула губы и посмотрела на него с вызовом.

«Ну что, сынок... доволен сдачей зачёта?» — прохрипела она, её голос был сиплым от только что перенесённого испытания, но в нём звенела безраздельная победа. Она знала, что даже в моменты его грубой силы, последнее слово оставалось за ней. Всегда.

" приходи ко мне вечером в комнату, у меня для тебя сюрприз будет, ты об этом точно не пожалеешь"

Вечером, когда в квартире воцарилась тишина, Дима тихо постучал в дверь её спальни. В ответ прозвучало ленивое: «Входи». Он толкнул дверь и замер на пороге.

Она лежала на кровати, в тех же самых спортивных шортах и простой хлопковой майке, что и утром. Но теперь в её позе, в том, как она его оценивала взглядом, сквозь которую пробивалась та самая обещанная искра, была заряженная, опасная энергия.

«раздевайся, » — скомандовала она просто, без предисловий. Её голос был низким и властным.

Пока он молча скидывал с себя одежду, она медленно, с театральной неспешностью, сцепила пальцы за подол своей майки и потянула её вверх. Ткань скользнула по её телу, и её упругая, пышная грудь выпрыгнула наружу, соблазнительно покачнувшись от резкого движения. Она бросила майку на пол.

«Иди сюда, мой мальчик, » — позвала она, и в её голосе теперь звучал томный, манящий призыв. Её руки поднялись, и она сама взяла свои груди, сжимая их с боков, создавая между ними глубокую, манящую ложбинку. «Я хочу, чтобы ты меня потрахал между грудей своим членом... пока я буду тебе сосать.»

Дима, уже возбуждённый до предела, не раздумывая ни секунды, взгромоздился на кровать над ней. Он направил свой твёрдый член в приготовленную ложбинку между её сжатых грудей. Их мягкость и упругость сдавили его со всех сторон, и он с глухим стоном начал двигаться, вперёд-назад, имитируя фрикции.

Она, в свою очередь, немного потянулась головой вперёд и губами поймала выступающую головку его члена. Её рот сомкнулся вокруг неё, и её язык заработал — быстрый, виртуозный.

Их движения быстро нашли свой ритм, грубый и сладострастный. Он насаживался на её грудь, его бёдра двигались с нарастающей силой, а она, туго сжимая груди руками, чтобы усилить давление, одновременно работала ртом, засасывая и облизывая его каждый раз, когда член оказывался в зоне досягаемости. Воздух наполнился громкими, влажными чавкающими звуками, смешанными с его тяжёлым дыханием и её сдавленными, довольными всхлипами.

Это длилось несколько минут — сплошное, концентрированное волшебство плоти. И он не выдержал. С хриплым криком его тело затряслось в финальном спазме. Он вырвал свой член из её объятий, и густая струя спермы брызнула ей прямо в лицо.

Она едва успела зажмуриться. Белые капли забрызгали её щёки, подбородок, губы, забрызгали волосы на висках и даже ресницы. Она замерла на мгновение, вся в его семени.

Затем, не торопясь, она открыла глаза и, не смывая ничего, подняла пальцы к лицу. Она стала аккуратно, с какой-то почти ритуальной точностью, собирать густую жидкость с своей кожи и отправлять её в рот, смакуя, как самый изысканный нектар. Её взгляд при этом не отрывался от него, полный вызова и скрытого торжества.

А он, всё ещё сидя на ней, тяжело дыша, машинально ласкал её грудь, не в силах оторвать взгляд от этого зрелища.

Как только она собрала почти всё, она облизнула пальцы и прошептала хрипло, с липкими от спермы губами:

«Поцелуй меня.»

Он, не колеблясь, наклонился к ней. Их губы встретились. Он почувствовал на её губах, на её языке терпкий, специфический, знакомый вкус собственной спермы. Это было странно, шокирующе, отвратительно и невероятно возбуждающе одновременно.

И он не отстранился. Наоборот. Его поцелуй стал глубже, яростнее, жаднее. Он ел её губы, её рот, словно пытаясь вернуть себе часть того, что только что отдал, смешать их ещё сильнее, стереть всякие границы. Она отвечала ему с той же дикой страстью, её руки вцепились в его волосы, притягивая его ближе. Они целовались, как в последний раз, перемешав всё: материнскую нежность, сыновью страсть, власть, покорность, отвращение и самую чистую, животную похоть.

Шестнадцатый день, чётный, день отдыха, наступил с ощущением странной, почти звенящей тишины после вчерашней бури страсти. Он прошёл не то чтобы незаметно — скорее, как затянувшаяся пауза между актами слишком интенсивной пьесы, где оба актёра, стараясь не смотреть друг на друга, репетируют свои роли про себя.

Они перемещались по квартире по разным орбитам, старательно избегая столкновений. Мама посвятила день себе. Долго и с наслаждением делала маски для лица и волос, устроила себе сеанс йоги в гостиной, расстелив коврик. Она была в обтягивающих лосинах и спортивном топе, её движения были плавными и грациозными, отточенными. Дима, проходя мимо, не мог не заметить, как тянется её тело, как играют мышцы на спине, как изгибается позвоночник. Он задержался на секунду у двери, но она, поймав его взгляд в зеркале, лишь подняла бровь с лёгкой, почти невинной улыбкой и продолжила занятие, будто ничего не произошло. Она не нарушала правила. Она просто занималась. А он просто шёл мимо.

Он, в свою очередь, пытался уйти в учёбу. Перечитывал конспекты, готовился к следующему зачёту, включил ноутбук. Но концентрации не было. Его мысли раз за разом возвращались к вчерашнему вечеру: к виду её лица, залитого его спермой, к тому дикому, терпкому вкусу во время поцелуя. Он ловил себя на том, что просто смотрит в одну точку на экране, ничего не видя.

Они пересекались на кухне, чтобы приготовить себе еду по отдельности. Обменивались парой нейтральных фраз о погоде, о том, что нужно купить в магазине. Её тон был лёгким, непринуждённым, почти обыденным. Но в уголках её глаз пряталась та самая искра — знающая, насмешливая, напоминающая, что это всего лишь передышка.

Вечером она устроилась с книгой на диване, завернувшись в тот самый плед. Он сел в кресло и сделал вид, что смотрит фильм. В комнате царила тишина, нарушаемая лишь шелестом страниц и звуками из телевизора. Никаких прикосновений. Никаких намёков. Атмосфера была настолько нормальной, что это было почти ненормально.

Перед тем как уйти спать, она остановилась в дверном проёме и обернулась. Она не стала ничего соблазнительного говорить или делать. Она просто посмотрела на него своим спокойным, материнским взглядом и сказала:

«Спокойной ночи, Димочка. Выспись хорошенько.»

И ушла, оставив дверь приоткрытой.

Он остался сидеть, слушая, как за стеной звучат её шаги, как скрипнет кровать. День отдыха подошёл к концу. Завтра будет семнадцатый. Нечётный. И тишина этой ночи была гуще и тревожнее любого шума.