Утро началось с адской, всепроникающей боли. Каждое движение отзывалось ломотой в костях, а на бёдрах и ягодицах цвели сине-багровые синяки, будто её избили палками. Место между ног пылало огнём, напоминая о грубом вторжении. Катька отмывалась в душе, скребя кожу жёсткой мочалкой до красноты, до ссадин, но чувство липкой, въевшейся в самую душу грязи не проходило. Оно было не снаружи, а внутри, разъедая всё, что раньше она называла своей жизнью, своей моралью, своим «я».

Она вышла на кухню, двигаясь медленно и осторожно, как после тяжелой болезни. Игорь и Машка уже сидели за столом. Они ели яичницу, перешёптывались и переглядывались с какими-то тайными, довольными улыбками. Игорь что-то сказал дочери, та засмеялась — тем же самым, знакомым по тому ужасному видео, похабным, влажным смехом — и игриво шлёпнула его по руке. В глазах у Катьки потемнело. Волна такой лютой, такой слепой ненависти подкатила к горлу, что она едва не задохнулась. Её пальцы вцепились в край столешницы до побеления костяшек. Но вместе с ненавистью, как удар отточенного ножа в самое нутро, вонзилось другое, чудовищное чувство — дикое, постыдное, грязное возбуждение. Воспоминания о вчерашнем грубом, животном акте с Лёхой, о боли, о его потных, грубых лапах на её теле, о его мерзких, унизительных словах заставляли её сжиматься низом живота, и по ногам разливалась предательская слабость. Эта боль, это унижение... в них была какая-то жуткая, извращённая правда, противная и оттого ещё более сладостная.

Весь день она ходила по дому как лунатик, как запрограммированный автомат. Руки сами делали привычную работу: мыли посуду, вытирали пыль, перебирали вещи. А голова была наполнена одним — этими картинками. Она смотрела на Игоря, и видела его голым, с огромным членом, входящим в их дочь. Смотрела на Машку, и видела её закинутые ноги и запрокинутую голову, её губы, обхватывающие отцовский член. И снова и снова возвращалась мыслями к Лёхе. К его грубым, мозолистым рукам, к его вонючему рту, к его огромному, твёрдому, как камень, члену, который так больно и так по-хозяйски заполнил её опустевшее, высохшее за годы невостребованности тело.

К вечеру терпение лопнуло. Она не могла больше находиться в этой клетке, в этом фальшивом, пропитанном ложью и разложением доме. В спальне, пока Игорь смотрел телевизор, она скинула с себя халат и платье. Надела только старый, почти прозрачный подъюбник, который когда-то был частью дорогого белья, купленного для совсем других, нежных ночей. Сверху накинула то же самое пальто. Без лифчика, без трусов. Вышла из дома. На улице моросил холодный, противный осенний дождь. Капли тут же промочили тонкую ткань, и подъюбник прилип к телу, откровенно вырисовывая каждую выпуклость, каждый изгиб. Ей было холодно, и она тряслась, но это было не только от холода. Это была дрожь ожидания.

Она подошла к двери Лёхи и, не раздумывая, с силой постучала костяшками пальцев.

Он открыл не сразу. Сначала в глазке потемнело, потом послышались щелчки замков. Дверь отворилась. Он стоял на пороге в растянутых семейных трусах и застиранной майке. Осмотрел её с ног до головы, его глаза, маленькие и хищные, блеснули знакомым ей огоньком животной похоти.

— А, шлюха пожаловала. Ну что, правда-матка сладка оказалась? Заходи, мокрая курица.

Она переступила порог. Лёха захлопнул дверь и, не говоря ни слова, с силой, со всего размаха, отшлёпал её по мокрой от дождя заднице. Звук был громкий, хлёсткий. Боль была резкой, жгучей, и она невольно вскрикнула, прикусив губу.

— С сегодняшнего дня, Катька, — сказал он, его голос был тихим и оттого ещё более страшным, — ты моя. Моя вещь. Моя проёбушка. Поняла, мразь? Всё. Ты больше не человек, не жена, не мать. Ты — дырка. Моя дырка. Всё, что от тебя требуется — это слушаться. Встаёшь на четвереньки и ползёшь. Покажу, где твоё новое место.

Она, покорно опустив голову, опустилась на липкий от грязи и пыли линолеум в прихожей и поползла за ним на кухню. Он шёл впереди неспешной, тяжёлой походкой, и она видела только его грязные, заскорузлые пятки и волосатые икры. На кухне пахло затхлостью, старым жиром, пивом и луком. Он уселся за стол, перед ним стояла открытая банка тушёнки с воткнутой прямо в неё вилкой и бутылка дешёвого, уже начавшего выдыхаться пива. Он расстегнул ширинку, достал свой полувозбужденный, уже знакомый ей, толстый и жилистый член.

— Давай, сука, работай. Соси, пока я ужинаю. И чтоб я тебя не заставлял. Хорошо отсосёшь — может, в жопу выебу не так больно. Плохо отсосёшь — порву на хуй.

Катька послушно, как хорошо обученная собака, наклонилась и взяла его в рот. Он был солёный, с резким, неприятным запахом нестиранного белья, мужского пота и чего-то ещё острого, может, выпивки. Она двигала головой, стараясь угодить, давилась, чувствуя, как он упирается в горло, вызывая рвотные спазмы. Слюни текли по её подбородку тонкими струйками и капали на грязный, засаленный пол. Лёха в это время спокойно, не обращая на неё внимания, ел тушёнку прямо из банки, запивал пивом и смотрел маленький телевизор на столе, где шла какая-то комедия с завывающим закадровым смехом. Иногда, когда её движения становились менее энергичными, он грубо брал её за затылок и глубже, с силой насаживал на себя, заставляя её давиться до слёз и судорожных рвотных позывов. Она чувствовала себя ниже скотины, унитазом, отхожим местом. И от этого где-то в глубине, в самой тёмной, затхлой части её души, шевелилось что-то тёплое и гадкое, какое-то уродливое, извращённое удовольствие от этого полного, тотального саморазрушения и падения.

Потом он, наконец, отодвинул банку и бутылку, встал, отшлёпал её по щеке той же рукой, что только что держала вилку.

— А теперь, шлюха, основное действие. Пойдём. Покажу, как надо обслуживать мужика по-настоящему, а не так, как тебя твой никудышный муж учил.

Он потянул её за волосы, заставляя встать и побрести за ним в спальню. Комната была похожа на свинарник: неубранная, провисшая кровать, смятые, в пятнах простыни, разбросанная по стульям и на полу одежда, пустые бутылки из-под пива под кроватью. Запах стоял тяжёлый, спёртый — смесь спящего тела, пота, семени и пыли.

Он швырнул её на кровать. Пружины жалобно и громко заскрипели. Он с силой, почти с яростью, раздвинул ей ноги, его грубые пальцы впились в её бёдра, оставляя свежие красные отпечатки.

— Смотри, как твоя старая, никому не нужная пизда мокнет, — прохрипел он, проводя пальцем по её влажным, распухшим от возбуждения губам. — Никому не нужна была, а теперь течёт, как у сучки в течку. Готова, мразь?

Он не стал входить медленно, не стал готовить её. Он одним мощным, резким, разрывающим толчком, без всякой ласки и смазки, вогнал в неё себя до самого предела, до матки. Катька завизжала — от пронзительной, обжигающей боли, от неожиданности, от того, что её пустота и сухость были наконец-то грубо, по-зверски, по-хозяйски заполнены и разорваны. Он не дал ей привыкнуть, отдышаться. Он начал двигаться сразу — жёстко, быстро, без какого-либо ритма или нежности, как будто долбил кусок холодного мяса. Его потное, обвисшее брюхо с шумом хлюпало о её лобок, его дыхание, пахнущее пивом, тушёнкой и луком, обжигало её лицо. Каждый его толчок был как удар тараном, отзываясь глухой болью во всём теле.

— Чья киска, шлюха? Чья? — рычал он, вонзаясь в неё снова и снова, его лицо было перекошено гримасой животной страсти и презрения. Каждый толчок отдавался эхом во всём её измученном, податливом теле.

— Твоя... — простонала она, впиваясь ногтями в грязную, липкую простыню.

— Я не расслышал! СУКА! — он с силой ударил её по бедру, и на коже тут же проступил красный след.

— ТВОЯ! — закричала она в исступлении, в истерике, и это был крик не только подчинения, но и какого-то тёмного, запретного, позорного освобождения от самой себя.

Потом он закинул её ноги на свои плечи, почти свернув пополам, так что кости похрустывали, и начал долбить её с такой нечеловеческой силой и яростью, что она кричала уже не от боли, а от дикого, неприличного, животного удовольствия, которое начинало пересиливать всё. Боль смешивалась с наслаждением, унижение — с кайфом. Она уже не думала ни о муже, ни о дочери, ни о своём позоре. Было только это грубое, примитивное трение, этот тяжёлый, вонючий мужчина на ней, заполняющий всё её существо, выбивающий из неё всё лишнее — мысли, мораль, самоуважение.

— Перевернулась, шлюха! На живот! — скомандовал он, вынимая из неё свой мокрый член.

Она послушно, быстро перевернулась. Он встал на колени сзади, плюнул ей между ягодиц, прямо на узкое, нетронутое отверстие, и, без предупреждения, грубо, с нажимом, с одним лишь своим плевком в качестве смазки, начал втискиваться в её узкую, неподготовленную задницу. Катька завыла от пронзительной, разрывающей, невыносимой боли, но Лёха не останавливался. Он двигался резко и грубо, одной рукой прижимая её к вонючей кровати, другой сжимая её шею, лишая воздуха.

— Вот так тебе нравится? Да, шлюха? — хрипел он, его движения становились всё жёстче. — Тебе тоже нравится, когда по-грязному? По-свински? Когда больно?

Она не могла ответить, лишь мычала, захлёбываясь слезами, слюной и собственными соплями, её тело вздрагивало в конвульсиях, сознание уплывало куда-то в тёмную, бездонную яму, оставляя только физические ощущения — раздирающую боль, всепроникающее унижение, и дикий, чёрный, позорный кайф, пробивающийся сквозь всё это. Лёха, с диким, победным, звериным рыком, кончил ей в задницу, его горячее, густое семя заполнило её. Он вытащил свой член, заляпанный кровью и слизью, и, тяжело дыша, отвалился на кровать, весь в поту.

Минуту, другую они лежали в тишине, слышно было только их тяжёлое, прерывистое дыхание. Потом он поднялся на локоть.

— А теперь, шлюха, взяла в рот.

Она, покорно, как собачка, перевернулась и, преодолевая рвотные позывы и отвращение, начала сосать его грязный, липкий, всё ещё полувозбужденный член, глотая смесь его семени, своей крови и слёз. Это было финальное, абсолютное унижение. Та граница, за которой уже не оставалось ничего человеческого, ничего от той Катьки, которая ещё утром пила чай на своей кухне.

— А теперь, — сказал он, вставая и потягиваясь, — встала в угол. На колени. И стоишь, пока я не разрешу встать. Будешь думать о том, кто ты теперь.

Она, голая, липкая, вонючая, вся в синяках и пятнах засохшей спермы, поползла с кровати и встала на колени в углу, лицом к стене, покрытой грязными обоями. Она слышала, как он закурил, как потягивал пиво из бутылки. Она чувствовала, как по её внутренней стороне бедра медленно стекают его сперма и её кровь. Она была разбита, использована, опозорена до самого дна, до состояния вещи. Но она больше не была никем. Она не была женой, матерью, женщиной. Она была его вещью. Его секс-куклой. Его проёбушкой. И в этом тотальном, добровольном саморазрушении, в этой роли бездушной, покорной твари, она нашла своё чёрное, уродливое, но своё счастье и своё страшное, извращённое успокоение. Это была её добровольная пиздюля, её ад, ставший единственным спасением от того, другого, фальшивого и молчаливого ада, что звался её прежней жизнью.

Уважаемый читатель, если вас заинтересовали мои истории, продолжения можно найти на https://boosty.to/aglin99